Я много работала и откладывала все заработанные деньги. В обеденный перерыв я читала книги, отобранные для меня мадемуазель Терезой, а иногда, если Колетт настаивала, отправлялась с ней в магазин одежды на главной улице. Там продавали в основном рабочие блузы и фартуки – все же мы были в деревне, – но попадались и товары для богатых горожанок.
Я внимательно рассматривала платья, аксессуары, украшения и обувь хозяйки магазина – как выяснилось, большой поклонницы Роша и Жана Пату (эти парижские кутюрье и парфюмеры были невероятно популярны в те годы). За шитьем мне приходили в голову новые оригинальные модели эспадрилий, с каблуками, вышивкой и лентами. В свободное время я их зарисовывала. Здесь будет атласный бант, там шнурки, обхватывающие лодыжки. Кроме того, меня вдохновляли чудесные шляпки, которые местные жительницы надевали по воскресеньям.
Но, несмотря на все то время, что я проводила с Колетт, мне никак не удавалось ее разговорить. Однажды, не выдержав, я пристала с расспросами к Бернадетте. Дело было воскресным утром. Я, единственная во всем доме, готовилась к мессе. Бернадетта возилась на кухне – я же говорила тебе, Лиз, что эта женщина была гениальным кулинаром? – а я завтракала, пытаясь не обращать внимания на ужасную головную боль. Накануне мы торжественно распаковали чудесный патефон, который Люпен привез неизвестно откуда на день рождения мадемуазель Веры. Бернадетта присоединилась к нам, и по такому случаю мы все принарядились.
– А вот скажи мне, Бернадетта, – начала я, макая хлеб в миску. В отсутствие мадемуазель Веры, которая по воскресеньям обычно не появлялась раньше полудня, великолепие завтрака было сведено к минимуму. Вся эта пышность соблюдалась только ради самой королевы в память о ее лучших годах.
– Чего ты хочешь от Надетты?
Я вытерла молоко с подбородка и на своем лучшем французском спросила:
– Что здесь делают мадемуазель Вера и Колетт?
Бернадетта, взглянув одним глазом на меня, а другим на стол, снова уткнулась в раковину. Я вскочила со стула и обхватила ее руками. Ее жилет, застегнутый до самой шеи, благоухал мылом.
– Я обещала никому не рассказывать о том, что здесь происходит! – воскликнула она, чувствуя, что ситуация выходит из-под контроля.
– Ну же, Берни, Колетт не хочет ничего говорить, а мне больше не у кого спросить…
Бернадетта делала вид, что не слышит меня, но, как и все, кто вынужден молчать, она умирала от желания поговорить. Поэтому я добавила:
– А то я скажу мадемуазель Вере, что ты делаешь с Гедеоном в ее отсутствие, чтобы добиться тишины.
Она обернулась, покраснев, как помидор.
– Да чтоб тебя!
Бернадетта устало вытерла руки полотенцем, поставила на стол бутылку и придвинула стул.
– Налей-ка мне! А то у меня голова там, где у кур яйца.
А затем, сделав большой глоток, она начала рассказывать.
22
– С мамзель Терезой все просто, ее все знали, – объяснила Бернадетта. – Она приехала вместе с мужем еще до войны, никто толком не знает откуда. Разговаривала только с детьми, особенно с самыми бедными, и была похожа на святую, проповедующую с мелом в руке.
Я улыбнулась.
– С муженьком ее ужиться было непросто, он вроде был охоч до женщин, а кое-кто говорит, что и до мужчин… так или иначе, он от нее ушел. Похоже, они…
Бернадетта оглянулась и понизила голос:
– Они развелись.
Я потрясенно распахнула глаза. Развелись? Бернадетта сокрушенно покачала головой.
В те времена, Лиз, разведенных непременно причисляли к распутным женщинам. Глядя на мадемуазель Терезу с ее белоснежными волосами, длинными плиссированными юбками и блузками, застегнутыми до самого подбородка, в это невозможно было поверить.
Бернадетта поднесла к губам бокал, смахнула со стола несколько крошек и продолжила:
– А дальше, месяцев тому эдак девять, мамзель Вера и Колетт приехали на ихней машине, с Марселем за рулем. Ей-богу, как сейчас это помню, коровы и те обалдели. Марсель, конечно, урод, зато женщины так хороши, что и вообразить невозможно. Мужчины начали было свистеть, но угомонились, как только из машины показался Люпен. Старик Пейо поднял крик – решил, что уже помер и видит Сатану!
Она взглянула на часы. У нас еще оставалось немного времени до мессы.
– Они привезли с собой кучу вещей – сундуки, коробки, лампы, мебель, ковры – и купили этот большой дом, а мамзель Тереза поселилась вместе с ними. Три недели кипела работа, обустраивались с размахом. Марсель объявил, что нужны каменщики, маляры, прислуга и что хозяйка отнюдь не скупится при оплате. Через три дня меня взяли на работу. Дом превратился во дворец.
Бернадетта встала, взяла несколько бобовых стручков и стала их лущить.
– Ну, и что дальше? – я ловила каждое ее слово.
– А что дальше? Люпен показал мне, как накрывать на стол, растолковал, какие блюда любит мамзель Вера, и взял с меня страшную клятву, что я не стану болтать о том, что тут происходит.
Я дрожала от волнения. История захватила меня.
– Люпен сказал тебе, зачем они приехали?
– Он сказал, что мамзель Вера получила наследство. Видать, она решила им воспользоваться. И правильно сделала, где это видано, чтобы за катафалком тащили сейф? Колетт искала работу, и я рассказала ей про мастерскую. Был конец лета, сезон вот-вот должен был начаться.
Я задумчиво отправила в рот кусок хлеба. Взять и приехать сюда жить, надо же! Бернадетта оторвалась от своих бобов, ее глаза заблестели.
– Однажды вечером я слышала, как мамзель Колетт разговаривала с Люпеном о цирке, в котором он раньше работал.
– В цирке? – застыла я с набитым ртом.
– В цирке.
Бернадетта осталась довольна произведенным эффектом.
– Его нашла там мамзель Вера. Он выполнял силовые номера или что-то в этом роде. Мамзель Вера решила, что он очень красивый, и они вместе уехали.
– Даже так?
– Даже так.
Во всем этом не было ни логики, ни смысла. Хотя, если задуматься, этот дом сам по себе напоминал цирк под управлением учительницы и кучки эксцентричных артистов с пристрастием к бутылке.
Бернадетта помрачнела.
– Мой Робер не хотел, чтобы я здесь работала. Он говорил, что мамзель Колетт чаще ложится в постель, чем коза машет рогами, и что они для меня неподходящая компания.
Наступила тишина. Был слышен лишь звук бобов, падающих в миску.
Бернадетта заговорила о своем замужестве, далеко не сказочном. У старины Робера была тяжелая рука, но кухарке и в голову не приходило жаловаться. Так уж было заведено, и с этим просто надо было смириться.
Пробили часы, напоминая, что пора отправляться на мессу.
Рассказ Бернадетты только распалил мое любопытство. Учительница. Мадемуазели. Шампанское и Молеон.
Вскоре я узнаю больше. И поблагодарить за это нужно будет не Бернадетту, а попугая.
23
В тот вечер я вернулась домой одна. Колетт отправилась на свидание к молодому рабочему с ангельской улыбкой, с которым она уже несколько дней обменивалась многозначительными взглядами. Люпен и мадемуазель Вера поехали на машине к морю, чтобы купить корзину свежих устриц, несколько крабов и ящик «Жюрансона». Мадемуазель Тереза была в школе, Бернадетта – на кухне. Дом казался непривычно тихим.
Я принесла из мастерской несколько подошв, ткань, иголку и нитки. Мне хотелось попробовать сшить эспадрильи по своим рисункам. Начать я собиралась с дерзкой модели в пару к элегантной шляпке, которую я видела накануне во время мессы.
Поскольку руки были заняты, дверь в спальню я открыла толчком бедра. А там были перья – на ковре, на кровати, на комоде. Повсюду перья. Будто кто-то распотрошил перину.
Гедеон.
Я стала звать Дон Кихота, заглянула под кровать, в шкаф. Его нигде не было.
О Господи! Если мой кот навсегда заткнул виконта, нас точно выгонят! Мадемуазель Вера обожала птицу почти так же, как Люпена.
С колотящимся сердцем я двинулась по дорожке из перьев, которая привела меня к лестнице. Верхний этаж был заперт, там никто не жил. Я взлетела по лестнице на чердак и толкнула полуоткрытую дверь. Через люк проникал слабый свет, в его луче танцевали пылинки. Комната была заставлена сундуками, корзинами и шкафами. Полный кавардак.
– На помощь! На помощь! – кричала птица, сидящая на необычном искривленном манекене.
А внизу Дон Кихот с торчащими изо рта перьями, задрав нос, ждал своего часа.
– На помощь! На помощь! – повторял Гедеон.
Бедный виконт утратил все свое великолепие. Повсюду сквозь остатки перьев просвечивала голая кожа, цел был только хохолок, из-за чего казалось, что на нем надет чепчик. Я взяла его на руки и стала гладить, ругая Дон Кихота, который тут же убежал с разочарованным видом.
– На помощь! На помощь! – продолжал тараторить Гедеон, дрожа в моих руках. Кот напугал его до смерти. Что я скажу мадемуазелям? Я подобрала с пола несколько перышек и попыталась пристроить их в то, что осталось от роскошного наряда попугая, дабы вернуть ему хоть какое-то подобие элегантности.
Все напрасно. Бедная птица была похожа на метелку для пыли. Поверят ли мне, если я поклянусь, что Дон Кихот тут ни при чем?
Я стояла с попугаем в руках, пытаясь придумать какую-нибудь правдоподобную ложь, и вдруг мой взгляд упал на коралловый муслин, виднеющийся из сундука. Изумительное платье, переливающееся всеми оттенками красного, с бахромой от плеч до подола. Лиз, если бы ты видела, что было спрятано на этом чердаке! Пещера Али-Бабы! Атласные платья, расшитые бисером, шелковые платья, платья в стиле ампир, платья с высокой талией, с длинными рукавами, с оборками и разрезами, украшенные павлиньими перьями и вышитыми колосками… У меня разбегались глаза от этого великолепия. Я поспешила открыть второй сундук, полный всевозможных аксессуаров: парчовые туфли, изысканные веера, зонтики, шляпки с лентами, диадемы, ожерелья… В большом пыльном чемодане обнаружилась головокружительная коллекция нижнего белья. Кружевные сорочки, бюстье, комбинации из вискозы, корсеты, расшитые жемчугом и драгоценными камнями, – все восхитительных пудровых оттенков. Из вороха розовых, персиковых, абрикосовых и цикламеновых шелков – вскоре Колетт научит меня различать эти оттенки – я выудила бюстгальтер, который придавал двум моим недозрелым яблочкам сказочную объемность.