Поэтому, когда пьяная Лиля возвращается, облегчение смешивается во мне с новым приступом злости и раздражения. Лиля продолжает меня игнорировать. Судя по ее состоянию, она скоро вырубится. Чертова пьянчужка, вся в отца, думаю я с отвращением.
— Не смей говорить об отце. — Лиля поднимает на меня тяжелый взгляд, слова чеканит низким альтовым голосом.
Я понимаю, что последнюю мысль высказала вслух. Хочу что-то сказать, но от следующих Лилиных слов теряю дар речи.
— Я видела, как он погиб.
Лиля смотрит на меня с вызовом, смешанным с ненавистью. Такого взгляда я у нее еще не видела. Она стягивает с себя свитер, остается в джинсах и белье. Ее аккуратная укладка деформировалась — горло свитера узкое, при снятии он прошелся по волосам и «прилизал» их. Даже не знаю, почему я отмечаю эти детали. Наверное, из-за ее слов. Пытаюсь не концентрироваться на них так сильно.
— Я все знаю.
Мои пальцы впиваются в плечи (я все еще стою с руками на груди) с такой силой, что, вероятно, останутся маленькие синяки. Жутко хочется снова залезть в пакет «Дьюти-фри».
— И я всем расскажу, — добавляет Лиля, и, несмотря на нетрезвость, слова эти звучат на удивление четко, громко и убедительно. Звучат в каюте, а потом повторяются в моей голове — снова, и снова, и снова.
Лиля любуется вызванной реакцией и усмехается.
— Давно пора было. Но я даже не знала, что так тебя ненавижу.
— Из-за какой-то ссоры ты смеешь мне такое говорить?
— Не из-за ссоры, — качает головой Лиля. — Из-за всего. Просто все это копилось, копилось… И пришла пора с этим покончить. Может быть, мы могли бы договориться, — помедлив, добавляет она. — Я подумаю. Тут есть над чем подумать, потому что я видела, как ты его столкнула. И ты прекрасно знала, что он не умеет плавать, так же, как и ты.
Я делаю шаг вперед и хватаю Лилю за горло. Сжимаю руки, не осознавая, что делаю, но через несколько секунд ее хрипы отрезвляют меня, и я в ужасе отшатываюсь.
— Убийца, — шипит Лиля, и ноги у нее подкашиваются. Все-таки она явно выпила лишнего. Потом она что-то бормочет, снимает джинсы, бросает их на пол и рвется к унитазу, где ее выворачивает наизнанку. От этих звуков меня тоже выворачивает, прямо на ковер каюты. От звуков, ее слов и водки. Теперь все понятно.
— Почему же ты раньше ничего не сказала? — иронизирую я, пытаюсь тоном свести все в шутку, но мы обе знаем: все серьезнее некуда.
— Тогда я осталась бы одна. Бабка бесила меня еще больше, чем ты. А денег давала меньше. Но сейчас мне это уже не страшно. Ты мне больше не нужна. Ты мне не мать. Никто. Ненавижу. Убийца.
У меня просто не было выбора, думаю я, но Лиле не говорю ни слова. Ей не понять.
— Я, конечно, знала, что ты собственница и что твоя главная мечта — выйти замуж, желательно за отца, но что ты настолько долбанутая… — Она закатывает глаза. — Жаль, конечно, что он, тоже долбанько, утонул. Вы были бы отличной парой. — Последние слова она произносит уже под шум воды.
Нет, ей не понять. Наглая юная девица, у которой все впереди, просто не в состоянии понять, что когда ты отдаешь все, что у тебя есть, когда столько терпишь все и всех, в том числе и ее, а об тебя вытирают ноги, трахаясь с какой-то шлюшкой на стороне, и отбирают помолвочное кольцо, заявляя, что все это было ошибкой, выбора тебе действительно не оставляют.
— Почти «Американская трагедия», и конец, наверное, будет такой же, — стреляет Лиля. На последних словах ее снова рвет.
Дверь в ванную приоткрыта, но Лиля этого не замечает. В зеркале на стене я вижу, как она заползает в душ, чтобы смыть с себя этот день. Выдавливает в руку шампунь из дозатора. Намыливает голову. Про меня она, кажется, уже не помнит.
Зря.
Лиля, Лиля. Я бы на ее месте сдала меня давным-давно. Но у нее были свои причины. Долбанутые причины, потому что она, как и ее отец, то еще долбанько. Не могу сказать, что мы с ней подружились. Скорее, она как-то ко мне прилипла. Конечно, я могла прекратить наше общение, прекратить встречаться с ней время от времени, таскать на мероприятия, давать ей деньги, но было что-то, что не давало мне это сделать. Думаю, это чувство вины. За смерть ее отца.
Но сейчас никакой вины я не чувствую. Только тихую ярость. Если Лиля вздумала меня шантажировать, то этого не будет. Никогда.
Даже хорошо, что она напилась и высказала мне все. По крайней мере, это многое объясняет. Ее поведение в день смерти и в день похорон отца. Некоторые ее реакции. Взгляды. Фразы. Тогда я не знала, в чем дело. Теперь знаю. Конечно, злость и спиртное сильно притупили ее инстинкт самосохранения. Будь она трезва, никогда бы не сказала мне правду и не отправилась бы преспокойно после этого в душ. Ведь она знает, на что я способна. Видела.
Вода в душевой все льется, и мне в глотку льется очередной маленький «Абсолют». Нужно решать, и быстро. Конечно, мне еще тогда показалось, что кто-то нас увидел. Но ничего не происходило, и я убедила себя, что никого там и не было. Все-таки я оказалась права.
Наверняка утром она все забудет. Сегодняшний вечер, ее откровения и эту сцену. Но стопроцентной уверенности в этом у меня нет. К тому же самый важный факт — свидетельствование — вряд ли выветрится из ее головы, и тогда она нападет в самый неожиданный момент. Конечно, ей могут и не поверить. Спустя столько времени… Но все те несостыковки, которыми обросло расследование несчастного случая у реки, разом обретут ясность, едва она только укажет на меня. Тогда мне удалось выкрутиться. Снова привлекать к себе внимание я не хочу. И в любом случае я не смогу спокойно жить, зная, что есть кто-то, кто все видел. Лиля — просто бомба замедленного действия. И, если честно, она давно меня раздражает. Начала задолго до того, как я убила ее отца. Маленькая избалованная дрянь. «Абсолют» со мной согласен.
Я беру с полки массивный тяжелый фен. Взвешиваю в руке. Решаю, что пока во мне зажглась искра, надо действовать, нужно разбираться с тем, что волнует меня именно сейчас. В голове шумит. Хочется склониться над унитазом, но я сдерживаюсь. Вид Лили, смывающей с волос шампунь, отвлекает мое внимание. Глаза у нее какие-то остекленевшие. Я шагаю в душевую и наотмашь, со всей силы, бью ее феном по голове. Не задумываясь о том, что я буду делать дальше. Не задумываясь ни о чем. Маленькая пьяная дрянь.
Лиля не вскрикивает, не издает ни звука, но в глазах у нее появляется какая-то сосредоточенность, осознанность, и тогда я бью еще раз. А потом еще. Фен по-настоящему крепкий. Отличного качества. Удобно сидит в руке. Лиле же, судя по всему, наоборот, весьма неудобно. Скрючившись на полу душевой, она медленно тянется руками к голове, из которой течет кровь, устремляясь к сливному отверстию.
Нужно ли ударить еще раз? Или она и так вот-вот умрет? Я откидываю со лба прилипшие волосы, выключаю душ. Наваливается нечеловеческая усталость. Мне нужно отдохнуть. Если нужно будет, продолжу чуть позже. Плохо соображая, я захлопываю дверь душевой. Прислоняюсь к ней спиной, чтобы Лиля, не дай бог, не выползла в каюту, если у нее вдруг хватит на это сил. В груди взрываются ядерные бомбы. В виски словно забивают гвозди.
Когда шок слегка замутняется, становится полуматовым, а сердце, озверевшее от бешеного ритма, сбавляет обороты (спасибо дыхательным упражнениям, которым меня научила — угадайте, кто? — именно Лиля), я рывком открываю дверь в душевую. Лиля лежит практически в той же позе, только уже не шевелится. Я наклоняюсь к ней, долго нащупываю пульс, прислушиваюсь к дыханию. Лиля еще теплая, но, несомненно, мертва. Ее кровь на стекле кабины уже остыла, но винные лужицы, собравшиеся на полу с подогревом, на ощупь совсем живые. Я зачем-то трогаю одну из них и долго сижу на кафеле рядом с Лилей, смотря на заклейменный мною же палец. По коридору проходит пьяная интернациональная компашка, подавая мне идею. Потом все затихает. Я мою безропотную Лилю, вытираю ее полотенцем, с трудом натягиваю на нее чертовы джинсы-слим и зеленый кашемировый свитер. Теперь она вовсе не похожа на тело, место которому в морге. Пока еще она даже не сильно побледнела. Выглядит так, словно спит. Или перепила, как и добрая треть парома. И мать тащит ее, вырубившуюся, с ночной дискотеки в безопасную каюту отсыпаться. Если кто-нибудь нас увидит, так и подумает. Я достаю из пакета «Дьюти-фри» еще одну мини-бутылочку водки и опустошаю ее, чтобы не зацикливаться на том, что будет, если кто-то решит проявить любопытство и поймет, в чем дело.
В полчетвертого каютный коридор на нашей палубе пуст. Кое-где из-за дверей доносятся разговоры, какие-то отдельные всплески слов, но никто не выходит нам навстречу, пока мы ковыляем к выходу на палубу.
Тихая, безветренная, потрясающе спокойная ночь. Но очень холодная. Ледяная. Я не надела пальто, потому что оно громоздкое и мешало бы нам с Лилей тащиться по коридору, так что теперь холод пронизывает меня в буквальном смысле до костей. Они прямо-таки морозно звенят внутри меня. Пальцы превратились в бесчувственные красные куски моего тела, существующие как-то отдельно от меня. Мозг тоже пытается существовать отдельно, но не от холода, а от того, что я наделала. И это хорошо. Паника замерзает в теле, успокаивается, ложится на дно тяжелой льдиной. Лиля тоже вся окоченела и, будь она хоть чуточку живее, тряслась бы, как отбойный молоток. Но ничто не нарушает нашего медленного морозного танца по краю верхней открытой палубы. И никто. В полчетвертого ночи даже пьянь из баров не решилась высунуться на палубную Арктику. На это я и рассчитывала.
Шаг за шагом мы приближаемся к самому удачному, на мой взгляд, месту, с которого Лиля сможет отправиться в последний круиз. И, возможно, отправить меня за решетку. Я знаю, что иду ва-банк.
Место это там, где палубное ограждение образует небольшой, но достаточный для меня зазор рядом с держателем спасательной шлюпки. Именно там выбросить Лилю из жизни мне будет проще всего. В ту же секунду, когда я собираюсь перевести дух от облегчения, что м