ы почти у цели, льдина паники внутри меня взрывается миллионом острых осколков. Где-то с конца палубы доносится пьяный хохот. Кто-то все же рискнул выйти проветриться. Теперь у меня только два варианта, и решать надо мгновенно: рвануться обратно внутрь или избавиться от Лили, не медля ни секунды. Ноги становятся ватными, усталость накрывает гигантской темной волной. Просто ночной ледяной цунами вселенской, нечеловеческой усталости. Лиля выпадает из моих рук на промерзший палубный пол. Чтобы не упасть самой, я в отчаянии хватаюсь обеими руками за ограждение. Паром, звездное небо и тихая морская гладь начинают сливаться у меня перед глазами в одно мутное, кружащееся пятно. Когда немного отпускает, я понимаю, что мне не хватит сил уйти с Лилей с палубы, может быть, наткнуться в фойе или у кают на кого-нибудь, продолжать разыгрывать этот спектакль. Я просто не могу множить эти секунды, проведенные с Лилей, но уже без нее.
Смех становится ближе, еще немного, и кто-нибудь завернет на эту сторону палубы. Я наклоняюсь, руки машинально стискивают ледяную Лилю, слабые от страха — не могут толком ее поднять, неуправляемые от холода и паники — не могут сделать то, что нужно. Я вцепляюсь в ее кашемировый зеленый свитер, тяну за него, ударяюсь головой о край держателя, стискиваю зубы от боли, пронзившей меня от макушки до самого нутра и обратно. Ударься я чуть сильнее, могла бы и потерять сознание, думаю я, представляя, как вместо Лили лечу в черную гладь или просто валюсь рядом с ней на палубу. Боль бьет горячим хлыстом, придает сил, стискивает размякшее «я» в пружину, готовую действовать. Эта же пружина добивается того, что тело в заиндевевших джинсах-слим, наверное, намертво примерзших к коже, уже перевешивается через ограждение.
— Еще увидимся, — шепчет Лиля посеревшими губами, прежде чем полететь за борт, навстречу ледяной черной воде, но я знаю, совершенно точно знаю, что мне это померещилось.
Я жду всплеска, который привлечет внимание всех пассажиров и отправит меня в ад, жду, напряженно вслушиваясь, сжимая руками верхнюю перекладину ограждения, не чувствуя этого. Жду, пока не понимаю: Лиля давно и совершенно беззвучно сгинула. Ее тело уже где-то далеко, мы плывем дальше, и я уже не увижу ее, сколько ни всматривайся в воду. Наверное, стук сердца в ушах заглушил момент соприкосновения Лили с черной гладью. Так даже лучше: чертов всплеск не будет преследовать меня, как это произошло с ее отцом.
Губы смерзлись, и я думаю — на таком холоде, так долго и без пальто, так и до воспаления легких недалеко. В тюрьме лечить его вряд ли будут очень тщательно. Но когда я оборачиваюсь, не вижу никого: смех стих, так и не добравшись до меня, и никто ничего не видел. Успела. Смогла.
Свободна.
Понятия не имею как, но через какое-то время я оказываюсь в каюте. Долго стою под горячим душем. Долго вычищаю душевую, проверяя ее на микроскопические крупицы Лилиной крови. То же делаю со всей каютой. Времени на это уходит немало, но я чувствую прилив сил и, в конце концов, удовлетворение: кажется, я постаралась на славу. Все чисто. И на этот раз без свидетелей. Я собираю Лилины вещи в ее рюкзак, а потом наступает рассвет.
Паромная система поразительно удобна: когда ты заходишь на борт, регистрируешься своей ключ-картой и сканируешь ее при входе. Но когда ты выходишь, тебе не нужно делать ничего. Никто не проверяет, все ли пассажиры, просканировавшие карточку при входе, вышли по прибытии в порт назначения. Лилина карточка, не нуждающаяся в повторном сканировании, видимо, была в заднем кармане ее джинсов, потому что в каюте я ее не нашла, и сгинула вместе с ней в ночных водах где-то между Аландскими островами и Стокгольмом. Лиля не вышла с парома, но никто этого не заметил.
Все эти бесконечные минуты от момента швартовки в порту шведской столицы до момента выхода на берег внутренности съеживаются во мне в колючий комок, пальцы, почти потерявшие чувствительность после отдыха на ночной открытой палубе и отдраивания каюты до утра, напряженно впиваются в лямки рюкзака на плечах, сердце существует где-то отдельно от меня, я даже не могу понять, бьется ли оно вообще. Каждый шаг по коридору, к выходу, мимо людей, пассажиров и работников, делаю почти наугад, не чувствуя пола, не поднимая от него глаз, чтобы не встретиться ни с кем взглядом. Умоляю себя не бежать. Но и не двигаться подозрительно заторможенно. Умоляю себя выстоять. Смочь. Продвигаюсь дальше.
В Стокгольме солнце. Сегодня распогодилось. Иду по асфальту, не веря своему счастью. Иду как можно дальше от парома. Пока не понимаю, что больше не могу сделать ни шагу. Сажусь на скамейку. Маленький Лилин рюкзачок ставлю рядом с собой. В нем ее шмотки, косметика и телефон, и он навсегда останется в Швеции. Потом придумаю, куда его деть. Люди по улицам в поле зрения спешат по своим делам, заходят в магазины, выходят из машин. Откидываюсь на спинку скамьи, жмурюсь от солнца, подставляю ему лицо. Кажется, во мне взрываются какие-то пузырьки. Наверное, ужаса и паники, думаю я, ведь я убила человека, опять убила, своими собственными руками, и мне снова предстоит трястись, ожидая подозрений, обвинений и заслуженного конца. Но, прислушавшись к себе, понимаю: вовсе нет. Это облегчение на грани с восторгом. Пока никому нет дела. Свобода. Ни капли страха. Страх покроет коркой льда и запустит в сердце свои холодные щупальца позже. Не сейчас.
Сейчас — эйфория.
Для всех Лиля исчезла в Стокгольме. Заявила, что хочет развлечься, пройтись по магазинам, а мое скучающее общество ей совершенно не нужно, и мы разошлись по разным маршрутам. Конечно, договорившись держать связь, не зря же у нас куплены шведские симки. Правда, когда пришло время встретиться в условленном месте, Лиля не появилась и не взяла трубку. Не пришла она и на день рождения моей любимой сестрички, хотя мечтала познакомиться с ее красавцем-сыном, которого она видела на фотографиях. Лично я считаю, что мой племянник заслуживает кого-то получше. Впрочем, сейчас это уже неважно. Потом была полиция и прочие неприятности. Сестра, знавшая Лилю по моим рассказам, а рассказывала я обычно только самое скверное про эту девчонку, подтвердила, что Лиля вспыльчивая и своенравная натура и вполне могла психануть и отправиться восвояси, и даже ненадолго исчезнуть, чтобы заставить нас поволноваться. Я действительно очень волновалась. Безумно убедительно. Шведы — доверчивые люди. И им не нужны лишние проблемы с расхлебыванием сомнительной и мутной пропажи русской туристки. Тем более когда у них есть еще несколько крупных и важных расследуемых дел. Поэтому, когда выяснилось, что Лиля, сойдя с парома, купила через интернет билет на поезд из Стокгольма в Гетеборг, а оттуда на автобус до аэропорта Гетеборг-Ландветтер, страсти поутихли. Взбалмошная туристка просто отправилась путешествовать. Трудный переходный возраст. Было тяжело, но, ничего толком не доказав и не опровергнув, ничего не добившись, все мы выходим из этой схватки не победителями, но и не проигравшими. Тело так и не нашли.
Лилин отец мертв, а больше до нее никому и нет дела. Школу она яростно прогуливала. Друзей меняла и предавала так часто, что они на нее обозлились. Парня не было по причине известной всем репутации. Маленькие кусочки головоломки, штрихи к портрету, не важные по отдельности, но сложившиеся в одно целое, встретившись в нужный момент, оказались очень кстати. Через пару месяцев от страха и паники не осталось и следа. Через восемь я почти вычеркиваю произошедшее из души. С ее отцом это случилось через три. Там я и переживала меньше, да и делать почти ничего не пришлось.
Правда, через одиннадцать месяцев вдруг оказалось, что я крепко пью уже пару недель — с Лилиного дня рождения. Всплеск, который я так и не услышала, начал пробиваться ко мне во сне. Будил меня каждую ночь. Это было невыносимо. Спиртное приглушало звук, мягко покачивая меня на волнах, словно в каюте, и это превратилось в замкнутый круг. Так что к тому моменту, как я снова отправляюсь на день рождения (снова проклятое 9.09) дорогой сестры, я уже плохо понимаю, что происходит. Дежавю накладывается на дежавю. Погода снова холодная. Лиля опять скандалит, не хочет надевать теплую куртку, кричит, что папа бы ей разрешил, бесится, когда я говорю, что тогда он был бы идиотом, а она получила бы пневмонию. Странное ощущение, что все это уже было. На Лиле какой-то знакомый зеленый свитер, и, хотя я к нему еще не прикасалась, подушечки пальцев знают, что он кашемировый. А сетчатка знает, что новый рюкзак, который сияющая Лиля достает из пакета, чтобы похвастаться покупкой, будет розовым. С самого утра мне неуютно в собственном теле. Когда Лиля уходит в туалет (он у меня совмещенный с ванной), я достаю из тумбочки бутылку и выпиваю почти треть. Лиля кричит, что мне надо меньше пить. Откуда она знает, думаю я, выпивая еще треть, пока она причесывается перед зеркалом над раковиной. Вижу, как ее отражение мне улыбается. Еще увидимся, пишет она пальцем на почему-то запотевшем стекле, и когда я хмурюсь, пытаясь это понять, стирает буквы движением ладони и забавно смеется. Смех у нее похож на отцовский. Нам пора выезжать, наша «Лидия» отплывает через два часа. Перед выходом из квартиры я опускаю рулонные шторы, тяну цепочку, пока полотно не достигает низа окна. Почему-то чувствую, что руки стали мокрыми.
— Видела бы ты свое лицо, — говорит кто-то, когда я обнаруживаю, что все еще стою на верхней палубе, а передо мной Лиля, изо рта которой я тяну и тяну длинные тягучие водоросли, никак не заканчивающиеся, в отличие от рулонных штор. — Прости, что оторвала тебя от воспоминаний, но у нас есть незаконченное дело.
Я в ужасе отшатываюсь, пытаюсь стряхнуть с рук зеленую слизь, начинаю пятиться, боясь выпустить Лилю из вида. Где-то раздается пьяный смех, и я хочу крикнуть, позвать на помощь, какой бы она ни была, но в этот же момент поскальзываюсь на скользкой жиже под ногами, натекшей с Лили и подкравшейся ко мне, и впечатываюсь спиной в корпус парома. Лиля усмехается.