Милая девушка легким движением отбрасывает густые длинные волосы. Не в первый раз ей приходится повторять слова о крепости, о врагах, вычитанные из путеводителя. Эти сухие слова, чувствуется, не нравятся девушке, и, покончив с ними, она восклицает:
— Смотрите, как красиво!
С крепостной стены открывается вид на новый Белград, на спокойные, сверкающие ленты Савы и Дуная. Здесь реки сливаются.
Прямо перед нами двадцатичетырехэтажное здание, легкое, праздничное, с сотнями сверкающих окон. Нижние этажи скрыты от глаз и потому кажется, что здание устремилось в полет. Только на миг задержалось: пусть восхитятся люди.
Облокотившись на древние камни, люди продолжают любоваться белым городом. Именно с этого холма, с этой крепостной стены, забывая на время об истории.
Но можно ли о ней забыть совсем?
Над Савой и Дунаем несколько мостов. Когда гитлеровцы бежали из города, они взорвали их. Сейчас построены новые.
— Кроме Земунского… — коротко сообщает девушка. — Им не удалось его взорвать.
Земунский мост один из красивых и больших.
— Не удалось…
Мы молчим, ждем продолжения рассказа.
— На мост ворвались советские солдаты и спасли его.
О мосте она говорит, как о живом человеке.
— В Белграде знают фамилии майора Бычкова и старшего лейтенанта Соколова. Они привели солдат, спасли мост.
Кто-то интересуется дальнейшей судьбой советских офицеров. Девушка растерянно смотрит на нас. Она, вероятно, не задумывалась над этим вопросом.
— Живы… — наконец говорит она.
Утром мы проезжали через Земунский мост. Точнее, с трудом двигались в огромном потоке машин.
Наверное, девушка тоже вспомнила эту картину и твердо повторила:
— Конечно, живы…
Рождение картины
Краски легкие, светлые. Это утро. В дрожащей дымке проступают очертания большого города.
И еще на картине напряженное лицо. Человек с нетерпением ждет, когда проснется Париж. Пока раннее утро. Рассвет задерживался на крышах. Такие зыбкие краски напоминают картины Моне, Писарро, Ренуара…
Картина еще не закончена, а на нее обращают внимание, около нее задерживаются. Тесно здесь, на знаменитом «пятачке» Монмартра. Мольберт к мольберту. Художникам не мешает поток туристов. Он даже необходим. Не сейчас, так позже, не сегодня, так завтра кто-нибудь из приезжих купит очередную картину, где в уголке будет подпись, дата и, конечно, место продажи. В основном покупают именно из-за этого.
— Трудно, что ли, подписаться, — пожимает плечами художник и сознается: — многие неразборчиво подписывают.
— Почему?
— Вдруг станешь знаменитым. Стыдно будет потом.
— Но у вас интересная картина.
— Эта… Это другая, — задумчиво говорит он и смотрит на крыши, покрытые дымкой рассвета. — Я приехал из Голландии. Отец мой мечтал побывать в Париже.
— И что?
— Его убили гитлеровцы.
— Это он? — я кивнул на картину.
— Он. — И вдруг резко повернулся. — Смотрите, какие добрые глаза! Какое в них детское любопытство.
— Наш товарищ, — пояснил я.
— Кто он?
— Архитектор.
— Сразу видно. Удивительно добрые глаза.
— Он освобождал Прагу…
— Да-а?
Художник застыл, прикусив губу.
— Да-а!
Наконец-то он нашел. Он чувствовал, что в картине не хватает главного. Глаза, глаза! Какому художнику они удавались сразу? И вот так, неожиданно!
— Простите.
Я отошел. Но повернувшись, увидел, как турист, не выпуская сигары изо рта, что-то спросил у художника. Услышав ответ, он, недоумевая, пожал плечами и степенно двинулся дальше.
Через несколько минут наш автобус осторожно пополз по узким улицам вниз с Монмартра. Отсюда хорошо видны крыши Парижа, залитые веселым июльским солнцем.
Автобус продолжал медленно двигаться по улице Ленинградской, к площади Европы…
Две руки
Кладбище Пер-Лашез. Мы только что положили цветы у Стены коммунаров, сделали несколько шагов и увидели памятник. К небу протянулись две руки, две руки вырываются из цепей…
«Ravensbruc»… — гласит короткая надпись.
Это название фашистского концлагеря, где погибли тысячи женщин Франции.
А вот еще памятник, еще и еще. Узникам концлагерей, участникам движения Сопротивления, подпольщикам, коммунистам. Эти памятники — рядом с могилами Бальзака, Анри Барбюса, Бизе, Додэ и многих других замечательных людей Франции.
…Недалеко, в трех шагах, группа рабочих ремонтирует мостовую. Они давно украдкой поглядывают в нашу сторону. Услышав разговор, один из рабочих подходит ближе.
— Россия?
Мы утвердительно киваем.
— О-о… Россия! Москва!
В темпераментной речи он сразу же использовал весь запас русских слов и теперь пожимает нам руки, улыбается. Подходят его товарищи. Они тоже торопятся в двух-трех русских словах сообщить свое мнение о нашем народе, о нашей стране. Они счастливы видеть нас, они знают, какую борьбу ведут советские люди за мир. Это хорошо! Это замечательно — мир и дружба!
Мы подозвали одного из своих спутников, знающего французский язык.
— Так могут поступать сильные люди… — говорит рабочий. — А ваших людей я видел. Вместе воевал. Учился у них воевать.
В отряде Сопротивления, где сражался этот рабочий, был и советский лейтенант.
— Пьер… — назвал его рабочий.
— Петр… — поправил я.
— Пьер… Петр… — пожал плечами рабочий, давая понять, что не это главное. — Он нас учил стрелять. Сам хорошо воевал. Фашисты очень боялись нас. Нужно, чтобы фашисты всегда боялись нас.
Мы дарим рабочим на память значки. Снова возгласы:
— О, Ленин! Москва!
Но нас торопит гид. Программой туристской компании такие встречи не предусмотрены.
Один из рабочих протягивает широкую, крепкую ладонь. Я решил, что он прощается. Но рабочий, сжав мою руку, приподнял ее и кивнул в сторону памятника жертвам фашизма.
— Не будет, — глухо сказал он.
— Не будет, — повторил я.
Годовщина войны
Копенгаген привык к дождям, к влажным туманам, к морским ветрам. Бронзовые шпили старинных зданий, памятники королям, знаменитая русалка — покрыты налетом окиси.
Древняя зеленоватая бронза… К ней, как к седине, относятся с нескрываемым почтением.
Только один памятник выделяется в Копенгагене своей простотой. С десятками царапин, отдыхая, будто скромный солдат, расположился он рядом с шумной улицей.
Мы заинтересовались маркой броневика. Но на наш вопрос переводчица пожала плечами.
— Его строили тайно… Так сказать, самодельный броневик. И вряд ли он воевал…
Старая женщина не любит вспоминать войну. У нас совершенно разные мнения о гитлеровцах. В первый день знакомства она спокойно сообщила:
— Для нас оккупация ничего плохого не принесла. Немцы оккупировали Данию за четыре часа, и сразу жизнь вошла…
Переводчица постаралась улыбнуться, с акцентом, по слогам, завершив фразу…
— Вошла… в ко-ле-ю.
Мы с недоумением смотрели на эту женщину. Конечно, мы знали, что Сопротивление «Борющаяся Дания» начало действовать не сразу, не с первых дней войны.
Но Сопротивление ширилось, росло. Еще в 1941 году в Копенгагене прошли крупные демонстрации протеста против присоединения Дании к антикоминтерновскому пакту, начались акты саботажа, стали выходить подпольные газеты.
На следующий год создается диверсионная организация «Копа» — «Коммунисты-партизаны».
…Нет… Наша переводчица не хочет об этом вспоминать. Ее наигранная веселость прошла. Она очень быстро поняла, что перегнула палку, и постаралась исправить положение.
— Разве в нашей маленькой стране можно было бороться против многочисленной армии? Каждый человек у нас на виду…
— Но люди смогли тайно построить даже броневик…
На эту реплику переводчица не обратила внимания и, взглянув на часики, воскликнула:
— Ой, опаздываем…
Вечером мы пришли к броневику. Мы не надеялись, что этот молчаливый свидетель коротких боев сможет напомнить о минувших днях. Днем мы заметили: у скромного памятника не очень часто останавливаются прохожие. Местные жители вообще привыкли к достопримечательностям своего города, а туристы мечутся от музея к музею, любят заглянуть в портовые улочки, заполненные хрипловатыми песнями и человеческим пороком.
И вечером у броневика было тихо. Только пожилой угрюмый человек, прислонившись к дереву, скрестив на груди руки, молча смотрел на потемневший металл.
Мы вслух делились впечатлениями. Человек вздрогнул и внимательно осмотрел нас. Потом нерешительно сделал шаг вперед.
— Русские? Россия?
Мы утвердительно кивнули. Не обращая внимания на холодноватую осторожность, датчанин протянул руку.
Ладонь у него была широкой, крепкой.
— Я моряк… Был моряк… — представился он. — Я плавал двадцать лет. Везде был. Ленинград, Выборг. Какие города!
Говорил он отрывисто, стараясь построить фразу из двух-трех слов.
Я кивнул на броневик.
— Ваш?
— Мои товарищи строили. Их нет. Погибли.
— Они воевали против фашистов?
— Конечно!.. — твердо сказал он. — Конечно против фашистов. Я их хорошо знал. Я принес им тогда нашу газету…
Наш новый знакомый принес одну из газет в июне 1944 года группе рабочих завода автоматического оружия.
В газете было сообщение о том, что советские войска 20 июня освободили Выборг. Моряк рассказывал рабочим о портовом городе, о его людях.
Через два дня рабочие завода по-своему отметили годовщину войны. 22 июня 1944 года этот завод автоматического оружия, который считался важным объектом, взлетел на воздух.
…К моряку подошел еще человек, за ним — еще… Они обнимались крепко, по-мужски… Моряк представил нам своих товарищей, ветеранов Сопротивления.
В этот вечер мы поняли, что значит скромный памятник — самодельный броневик, покрытый царапинами, словно шрамами.
Утро Неаполя
Дождь решил нам не портить настр