Память о мечте — страница 27 из 36

(перевод с пушту)

Сулейман Лаик(р. 1931)

Новая мелодия

Снова мелодия битвы звучит.

Слушай, что эта мелодия значит?

Либо загадка любви озадачит,

Либо свиданья

Любовь не назначит…

Сердце печальною песней стучит!

Боль от ее красоты все острее,

Пишет она

Только кровью моею,

И, как всегда, обжигает, не грея…

Локон любимой любовью завит.

Книгу учитель забрал в медресе,

Пир посвятил

Несказанной красе.

Я подружился с гулякой, как все.

Песню любовь моя переиначит.

Все мое тело трепещет: «Люблю!»

Кружит мне голову, как во хмелю.

Старую лодку мою потоплю.

Новый мотив поцелуя не спрячет!

Движение

Природа ищет силу во вращенье:

И время, и пространство – все в движенье.

Пока ты спишь под шерстью одеяла,

Другой переплавляет в путь мгновенье.

Ты на тропинку загоняешь коз,

Я вижу горных туч коловращенье.

Как жаль, что ты лежишь в объятьях сна!

Куда ни погляжу – весь мир в движенье.

Ты вытащил на берег свой корабль:

Ведь океан во гневе и смятенье.

Не будь невеждой, если ты не раб

И если есть в груди сердцебиенье.

Я не поэт для соловьев и роз —

Земля, вода и небо – все в движенье.

Веду я караван ночей и дней

И песней прославляю пробужденье.

Я счастлив, если мой земляк – в движенье.

Моя Родина

О, Родина! Моя живая плоть!

Мой дом и колыбель, все – до гробницы вплоть.

Ты – как отцовский кров, как материнский плач,

Вот почему меня вовек не побороть.

Ты из живых цветов постелешь мне постель,

Не дав меня репьям случайным уколоть.

В ущельях гор крутых, в долинах бурных рек

Всех песен не пропеть, всех зерен не смолоть.

И каждый камень твой стать крепостью готов,

Здесь зубы враг ломал – тебя не побороть!

Склонюсь к твоим ногам в своем смиренье горд —

О, Родина, лишь ты моя душа и плоть.

Знамя народа

Меня качели мысли раскачали,

Я погружаюсь в океан печали.

Когда бы смог я в кровь тиранов окунуться,

Тогда б рекою слез я плыл в иные дали.

Наставник, снизойди до моего уменья,

Оставь меня в огне, чтоб я сгорал, сгорал,

Я снова, как Меджнун перед Лейлой, бессилен.

Иду с надеждой в путь, сияет цель, как лал.

Танцую танец свой, в одежду слов одет.

Я – знамя в страждущих руках народа,

И содрогаюсь я в страданьях многих лет.

Кто я? Родной народ, что вдаль меня ведет, —

Движенью этому конца и края нет.

Ради тебя

Я, кому велели плакать жизни горькие печали,

Я, которого несчастья каждодневно удручали,

Я, кого свои желанья искушали и терзали,

Я, которого и в детстве сиротою притесняли,

Я, кто слышал голос тигра и змеи, шипящей жаля,

Я, кого к стреле обиды недостойно приковали,

Я, кто, как пастушья дудка, слышен во дворцах едва ли,

Я, которому все люди о недоле рассказали,

Я, кого в огонь бросали, словно семена спелани,

И в цветке костра вращали саблями тупого страха,

Я, который не однажды в играх времени жестоких

Падал в прах лицом и снова гордо восставал из праха.

Все стерплю, омоюсь кровью…

Родина! Я жив любовью.

Из индийской поэзии*(перевод с телугу)

Девараконда Балагангадхра Тилак(род. в 1921 г.)

Моя поэзия

Моя поэзия – не философский трактат,

Не та, что слывет интеллектуальной,

Не хаос модерна, который все берут напрокат,

Не монумент устойчивости патриархальной.

Хрустальные волны лунных морей,

Благовонные светильники цветов джаджи,

Волшебный мир колоннады моей

Во дворце сандаловом многоликих чудес на параде.

Острые когти страданий из всех веков,

Поступки героев, их гибели путь кровавый,

Меч милосердия, мир и любовь без слов —

Вот подвиг искусства, не осененного славой.

Голуби сострадания, в глазах у которых страх, —

Это строки мои;

Молнии гнева народного, обратившие зло во прах, —

Это строки мои;

Нежные девушки, танцующие в лунных лучах, —

Это строки мои.

Отчет о жизни и смерти клерка

Покойный Котишвара Рао,

Как следствие установить смогло,

В наш век холодный воплощал тепло

Минувшее.

О праведное время!

Для полицейского скупого рая

Годился он,

Поскольку жил без тайны,

Без заговоров,

Даже без врагов —

Случайно жил

И умер он случайно.

И однако,

В отеле «Дилакс»,

В номере тринадцать

Скончался Рао в деловой беседе,

А это —

Знак его плохих манер.

Все ясно,

И не стоит разбираться…

Его начальник мог бы, например,

Увидеть в смерти нарушенье долга.

(Боялся лифтов клерк.)

А на поверку

Опасней был восход ступенек долгий,

Шел клерк по лестнице пешком,

И сердце исполнительного клерка

Приказы отказалось выполнять.

И этот бунт

Закрыл глаза навечно.

Врач просто засвидетельствовал смерть.

Была анкета клерка безупречна:

Отец был клерком,

Дед и прадед тоже…

И стала исполнительность

Семейной,

Покорность, респектабельность —

Их путь.

А в доме —

Одна старуха-бабка,

Шесть детей,

Единственная кошка

И одна

Жена, клянущая свое здоровье

И тяжесть вечную квартирной платы,

Две комнаты

Плюс ванна и чердак.

Носил покойный красные рубашки,

Хотя не знал он цвета коммунистов.

Любил по узким улочкам бродить,

Хотя не понимал сюрреалистов,

Гуляя, бормотал и улыбался,

Хоть не был йогом в воплощенье этом,

И в небо отрешенно он смотрел,

Хотя и не был никогда поэтом.

Он аккуратно погашал долги молочнику —

Все до последней пайсы.

Всегда, когда был месяц на исходе,

Его жена и дети голодали.

Он иногда себе позволить мог

Ходить на уличные представленья,

Но не курил сигар,

Дешевых даже.

Раз в год ходил в кино.

Но не был членом организации

Литературной или политической —

Не все ль равно?

На выборах он голос отдавал тому,

Кому советовал начальник.

Он гимны Богу по субботам пел,

Патикабеллам[3] с наслажденьем ел.

Не брал он взяток,

Не бранил коллег,

Он верил в Бога,

Одарял калек.

Однако за день до своей почтенной смерти

Он друга, дрогнув в первый раз, спросил:

«Как счастье выглядит? И как его достигнуть?»

Незнанье это отягчало, как ярмо,

А потому и смерть его должна бы

Оставить на лице страны клеймо.

Уходите, уходите

Кто вы, женщины в морщинах слез,

У которых пайты[4] сползли с плеч,

Вдоль старых кладбищ, вдоль стихших гроз

Несущие свой бесконечный плач?

Вы – матери, жены, не залечившие ран, —

Из каких вы народов и стран?

В каком бою погиб ваш единственный милый?

Когда это было?

Если это было на поле Курукшетры, спроси Кришну,

Если это было в битвах Боббили, спроси генерала Бюсси,

Если это было в Крымской войне или войне в Корее,

В первую или вторую мировую войну,

Спроси Бисмарка, спроси Гитлера,

Спрашивай, спрашивай всемогущего Брахму.

В час, когда тьма густа, как сироп,

В час, когда в джунглях пантеры и тигры нападают на антилоп,

В час, когда девочки-вдовы бросаются в пасть колодца, с жизнью устав бороться,

В час, когда собаки на кладбищах из-за костей умерших дерутся,

В час, когда на священном баньяне птицы смолкают и к веткам жмутся,

Человек один остается.

Мир всемогущий страхом объят,

Когда вокруг пенится яд —

Яд вражды,

Яд нужды,

Яд беды,

И перед ним бессильны суды.

Уходи, уходи, о согбенная!

Не броди, не броди

Вокруг мест погребения.

Мертвые замолчали навек,

Кладбища сорной травой порастут

И не укажут, какой человек

Был похоронен тут.

Могилы не знают жалости.

Замкните рыданья свои в груди,

Выколите глаза,

Неосужденного не осуди

Горячечная слеза.

Ваш мир обратился в прах.

Так скройтесь в норах или в горах —

Скрывайтесь, скрывайтесь, скрывайтесь!

Письмо солдата

Я жив пока… А ты жива там, мама,

Хлопочущая посреди нужды?..

Как длинноногий наш журавлик – братишка младший мой?..

У нас здесь ночь.

Но страх

Стреножил помысли мои и мысли…

Лишь слышен вдалеке сапог капрала скрип

Да храп товарищей моих,

Как хрип

Предсмертный.

И холод! Смертный холод,

А от него, чернея, стынет кровь.

Я выкурю большую сигарету

И горло обожгу остатком виски,

Чтоб корку льда на сердце растопить.

Но страха все же мне не растоптать.

Ведь завтра снова —

Перелески, реки,

В руке винтовка, в небе самолет,

И – марш вперед!

Раз, два, три – убит.

Убит ты, убит я.

Получит телеграмму семья —

Мол, так и так (Ваш сын убит).

Как будто скован анестезией,

Позвоночник струной натянут,

Его уже смычок надежды вечной

Не коснется.

Кругом война… Война…

Она несется

Под Сталинградом и в песках Ливийских

Равно.

Как пес сбесившийся

И оттого жестокий.

О, этот вездесущий холод

Средь сонной тишины, —

Все умерли?!

Лишь полночь

Пронзает одиночеством межзвездным,

Как будто пламя сердце истязает,

Как будто тает человек во мне,

Как будто бы лицо мое вовне,

И – нет меня.

И вот не остается

Ни чувств во мне, ни веры, ни желаний:

Убить сегодня или быть убитым

Вошло в привычку.

Стало просто это,

Как просто сбросить пепел с сигареты.

Невидимы, под этой униформой

Живут отчаянье, жестокость, страх,

Подобные реке,

Зажатой

В стальных, жестоких берегах.

Я самому себе противен —

Я убиваю, снова убиваю, и виски пью, но все не убываю, и нет

другой заботы у меня.

Но вот рассвет.

Вдали на Альпах снег плавится,

Как плавится печаль в душе измученной,

И горы

Плывут серебряными парусами

В рассветный океан.

Но я не знаю, увижусь ли я с вами.

Услышу ли

Твой звонкий смех,

Подобный

Звучанью колокольчиков,

Увижу ли

Твой взгляд, слезами увлажненный.

Я жив пока…

Ты верь и жди меня назад.

Немало долгих миль

В солдатских днях лежат.

Прощай, родная!

Липкая дремота мои глаза

Смыкает чернотой.

Перед палаткой замер часовой,

И скрип шагов капрала,

Как бурчанье

В забывшем тяжесть пищи животе.

Здоровы будьте! Будьте все здоровы —

Ты, дети, ящерицы возле дома!

Ответь мне, мама!

И прощай…

Ух, холод!

Комочек сердца холодом расколот.

Лишь память согревает тело мне.

Червяки

Укрывшись мечтами от жизни,

Червяк в полусне на кровати лежит,

А голос жены все жужжит и жужжит:

– Для лампы масла нет,

Нет сахара,

Нет угля,

И молока на завтрак нет.

Так каждый день, так много лет.

Рыдания, тоска…

День будничный, обыкновенный,

Где человек лишь атом во Вселенной,

Которая, как вечность, глубока.

И неподвижно тело червяка,

Приросшее к кровати.

Лежит червяк,

И в полусне

Он вновь и вновь живет мечтами,

Он вновь и вновь жует мечты, запрятанные в сундуке с замком

секретным.

В них страсти, секс и красота;

В них преступления

И счастье билетов лотерейных…

Он чувствует себя в них джентльменом

И улыбается, перебирая их.

Он видит на остановке автобуса красотку, дарящую ему манящий

взгляд,

А вот в парламент выбрали его, назначили министром…

Но нет.

Как молотом по голове, слова жены долбят.

Ну что сказать ей?

«Жизнь не переделать…»

Отвернуться?!

И съежился червяк…

Трясется ли земля,

Или война несется по чужой беде,

Как по воде круги,

Червяк, чтоб были деньги на обед жене,

Плетется каждый день в свой офис и обратно.

Идя домой, он замечает,

Как сытый джентльмен теряет

Набитый кошелек.

Он поднимает кошелек

И прячет в складках дхоти.

Стоит и ждет.

Но мысль быстра, как нож,

А правда

Бывает тяжелей, чем ложь.

И он, расправив дхоти,

Идет и отдает свою находку джентльмену.

В ответ «спасибо» получает,

От равенства весь расцветает

И снова тащится домой,

Он – Вирешвара Рао.

Он кланяется в офисе начальнику

И правою рукой приветствует его…

И правой же рукой он пишет, пишет, пишет,

А голод пищу ищет,

И достает он правою рукой окурок

Дешевой сигареты…

А левая рука?

Выходит, она осталась без работы?!

Тогда он левою рукой

За провод голый электрический берется

И умирает,

Но не остается

В дни безработицы он безработным —

Червяк Вирешвара Рао.

Подобно йогу, он проходит мимо

Торгующих на рынке спекулянтов,

Премьер в кино,

Кафе роскошных,

Отрезов модных

И бриллиантов,

Новейших марок дорогих автомобилей,

Идет он мимо, мимо, мимо…

Минует сборища предвыборные, где оратор вещает,

Что ему лишь ведом

Единственный,

Но верный путь,

С которого нельзя свернуть,

И пусть идут все следом.

А он бредет, не видя и не слыша,

Проходит мимо он —

Червяк Джогишвара Рао.

Диплом на стенке,

Групповое фото выпускников, —

Как слепок износившейся мечты

И облысевших идеалов.

Устав от вечной маяты,

Не выдержав пощечин рока,

Утратив жизни вкус,

Не познанный до срока,

И поклоняясь тем божествам,

Которых чтят другие,

Они ползут,

Как мысли их нагие.

На кладбищах

Они мечты свои зарыли

И катятся по рельсам

Правил, привычек и обычаев.

И с детства

Стариками стали забитыми,

Обычными.

Под тенью страхов и рыданий

Ползут по жизни червяки:

Учителя и клерки, и служащие мелкие.

Они ползут:

И Котишвары Рао ползут,

И Вирешвары Рао —

Их сотни,

Тысячи,

Их сотни тысяч.

Но жизнь такая все же опостылеет.

Червяк затянется остатком жизни,

Как затянулся бы окурком

Дешевой сигареты.

Решит покончить с жизнью счеты…

Но голос жены его,

Подобный сирены завыванью,

Вернет его назад,

В действительность.

И задрожит червяк.

Как будто на земле

Добра убудет,

Коль его не будет,

И святость

Жизнь напишет на челе.

И будут снова выцветшие будни, и в полусне он будет оживать,

И грезы полумертвые жевать,

И пережевывать —

Придуманную жизнь

Баюкать.

Светильники

Светильники прекрасны и легки,

Они блестят, как зоркие зрачки,

И, словно грех, неистово горят.

А в темноте не видно темноты.

Ее, как грех, светильник выявляет,

И темнота божественно мерцает.

Познай при свете сущность темноты,

Пусть грех откроет сущность человека.

Суть жадных глаз голодного ребенка,

Который в лавке сладости крадет,

В ростовщике спокойствия налет,

Когда крадет он сотни тысяч рупий.

А в волке, убивающем ягненка,

Жестокость мира этого познай.

И лживость, воплотившуюся в клятвах

Распутницы обманутому мужу.

О, сколько необузданных деяний,

Страстей и стонов, странных завываний

И гула барабанного судьбы.

Из этой бесконечности материй

Рождается энергии всеобщность,

Каскадом по сосудам кровеносным

Бежит и раскрывает в почках жизнь.

Какой соблазн, какая страсть творенья —

И сколько жизней, столько и горенья.

Из жизни грех рожден, а жизнь грехом зачата,

И добродетелью грех называют свято.

Светильник в склепе освещает смерть,

Светильник в храме высветит темницу,

В которой в заключенье Бог томится,

Светильник в доме может тайны скрыть.

Кроваво-красный миг любви священной,

И свет сердец людских – как свет Вселенной.

Светильник первый был от первого греха —

Адам и Ева страсть открыли на века.

Уже не погасить алеющий пожар

И лихорадки лет неутолимый жар.

Любовь не устает сама себя сжигать,

Чтобы из пепла снова восставать.

Ночью

Ночью безлюдно;

В призрачном свете уличных фонарей

Я сижу в беседке из бугенвиллей,

Любимой беседке моей.

Грустный напев, который

Даже для ветра тяжел,

С ветром меня нашел

И в сердце вошел.

Безлюдно, вокруг никого;

И кажется, что молчанье —

Это по площади

Ног необутых шуршанье,

И кажется, что молчанье —

В тысячу световых лет…

А может быть, нет?!

Росчерк молнии платиновой

По черной бумаге ночи.

В нем оттенок печали и отсвет радости,

И сигнал тревоги людей.

Словно тоскуют о жизни те,

Кто сам ее сделал короче,

А тайна Вселенной распалась

На бесконечность ночных теней.

Это полночь – словно красавица

С черным узлом волос.

Но во тьме

Красота скрывается.

И в душу мою

Врывается

Скупым одиночеством слез…

Песню-жалобу, нежную, горькую,

Ветер ко мне донес.

Из турецкой поэзии