(перевод с украинского)
Леонид Первомайский(1908–1973)
Из книги «Уроки поэзии»
«Не завидую юности вашей…»
Не завидую юности вашей,
Не хочу возвращаться назад.
Можно, век свой отвековавши,
Не состариться и в шестьдесят.
Можно вдруг зачерстветь, не поживши,
Чудо вычеркнуть, встретив едва,
И ромашки топтать сапожищем —
Новый цвет, а все та же трава.
Можно сердцем до возраста зрелого
Не утратить доверия смелого,
Можно ждать необычной весны
До обыденной седины.
Не завидую счастью чужому —
Я свое на земле испытал,
Слушал грохот такого я грома
И на крыльях таких я летал,
Что, как мне и любому другому,
Путь мой не был ни узок, ни мал.
То мне путь освещали молнии,
То сжигали все до строки…
До минут эти годы помню я.
Как над зыбкой, стою в безмолвии
Над истоком новой реки.
Бьют ключи. Закипает и пенится
Под ледком голубая вода.
Что должно измениться – изменится,
С новым утром душа моя встретится,
Словно смолоду, молода.
Словно смолоду, жизнь моя спорится,
Не утрачено наше родство.
Не побеги мы общей поросли —
Ветви дерева одного.
«Возвращайтесь ко мне из глубин синевы…»
Возвращайтесь ко мне из глубин синевы,
Почтари сизокрылые! Жду вас давно я.
Если б мог задержать вас на миг, если б вы
Вот на этой бумаге остались со мною.
Не трудили б напрасно вы крыл в высоте,
На рассвете бы камнем не падали вниз вы…
Отчеканилось солнце, как знак на щите,
Черный сумрак теряет последние искры.
Посылаю я сам вас в опасный полет,
И тоска в этот миг мое сердце не гложет.
Колебания – в сторону, сон подождет, —
Пульс полета нигде миновать нас не может.
Белый лист, словно небо, проплыл и исчез.
Где найти вам приют? Как вернуться домой вам?
На бумаге гроза, словно в бездне небес,
И ломаются строки, как векторы молний.
«Стихи начинаются не со звучанья…»
Стихи начинаются не со звучанья,
Хотя и не могут они не звучать,
Стихи начинаются только с молчанья,
Когда ты не можешь больше молчать.
Не с буквы заглавной, а с главной боли
Стихи начинаются. Эту боль не измерить.
Тогда ты поверишь им поневоле,
И только тогда им можно поверить.
«У поэзии сердца законы жестоки…»
У поэзии сердца законы жестоки:
Целый век для нее не жалеешь горба,
Жизнь свою для нее разлагаешь на строки.
Госпожа – не батрачка она, не раба.
Для нее ты ныряешь в глубины. И снова
На поверхность тебя поднимает струя,
Только если добудешь единое слово,
Чтоб сияла в нем правда ее и твоя.
Осторожными будьте, коснувшись сердечных
Слов, которым не нужно блестящих прикрас,
Неожиданных в нежности, в горечи вечных,
Исцеляющих, испепеляющих нас.
В Бабьем яру1941 год
Стань около меня, стань, сын мой,
Ладонью я глаза твои прикрою,
Чтобы своей ты не увидел смерти,
А только в пальцах кровь мою на солнце,
Ту кровь, что и твоею стала кровью,
И что на грудь земли сейчас прольется…
Из латышской поэзии(перевод с латышского)
Цецилия Динере(р. 1919 г.)
Улыбки
Столько, сколько живу на свете,
Я собираю улыбки.
Коллекция моя велика.
Как безмятежно улыбаются дети,
Улыбка старика
И мудра и горька.
Улыбки друзей
И улыбки, в толпе оброненные где-то,
В коллекции хранятся моей,
Как у нумизмата монеты.
Я храню их, я над ними дрожу,
Но неискренних – не держу,
Не держу ни лживых, ни льстивых
Улыбок —
Монет фальшивых.
А бывают улыбки от слез солоны.
Я храню их отдельно.
Им нету цены.
Я богата.
Я очень богата.
Так ценен мой клад,
Что могу я
Десять бессонниц подряд
Перебирать их,
Складывать,
Словно к монете монету,
Радоваться
Их золотому теплу и свету.
Но мне все еще мало.
И вечно
Все мало мне будет.
Улыбайтесь мне, люди!
Улыбайтесь друг другу, люди!
Дерзкие мальчишки
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Идущих без шапки
В трескучий мороз,
Морозу назло или нам…
Я не знаю.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Слишком мы любим их,
Драчунов…
Как воспитать в них степенность,
Когда
В каждой груди —
Изверженье вулкана?
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
Даже когда они громко бранят
То, что достигнуто нами.
А позже
Тихо грустят,
Что всего мы достигли,
Их не дождавшись…
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек,
В вечных заботах о них
Мы седеем,
Ибо не можем
Им дать на дорогу
Счастье,
Как завтрак давали им в школу,
Как мы тоскуем,
Когда уходят,
Уходят,
Ни разу не оглянувшись.
Так уходили когда-то и мы.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек.
Все им прощаем,
Прощаем, прощаем.
И забываем о том,
Что должны нам
Многое
Наши мальчишки простить.
Слишком мы любим
Дерзких мальчишек.
Слишком…
А может,
Мы мало их любим?!
Дважды два
Она поднимает на меня глаза,
Она распахивает надо мной два неба.
Она – это мое Второе я.
А по тетрадке, распластанной на низком столике,
Разбегаются первые цифры
И выстраиваются в первые загадки —
Загадки арифметики.
Она поднимает на меня глаза
И спрашивает:
– Дважды два – это всегда четыре? —
Я не знаю ответа.
Я не знаю отгадки.
Дважды два – это всегда четыре
Только в первых загадках арифметики.
А у жизни – много загадок.
А у жизни – много разных ответов:
Иногда дважды два равно бесконечности,
Иногда дважды два
Кончается безнадежно круглым нулем.
Она смотрит на меня и ждет.
Она смотрит на меня напряженно.
И ее смешные тоненькие косички,
Словно острые ветки осеннего куста,
Подняты вверх напряжением.
Я не должна говорить правду.
Я не должна,
И я вру.
Я говорю не мигая: – Да, всегда!
В двух небесах растворились два облачка —
Она мне верит.
Она – это мое Второе я.
Она усердно выводит цифры,
Первые, неуклюжие цифры.
И пишет первую ложь
И первую правду:
«Дважды два – четыре».
«Я была мертвой…»
Я была мертвой,
Но с землей не срослась.
Я двигалась, двигалась
И скользила незримо.
Я была мертвой,
Но по улице шла,
И мчались по мне
Автобусы и трамваи.
Но не было слышно
Пронзительного крика
«Скорой помощи»,
Но не было
Стоглазой толпы зевак.
Я вошла в дом,
И со мной говорила соседка,
И глаза ее
Не округлялись от ужаса —
Она не знала, что я мертва.
А я улыбалась,
Я притворялась живой.
И никто не знал, что я мертва.
Это знал только ты,
Мой единственный,
Самый лучший на свете,
Ты,
Которого я искала всю жизнь.
Но, может быть,
Ты просто забыл меня?
Мертвых забывают быстро.
«Не ищите могил забытых…»
Не ищите могил забытых —
Мертвым не нужно забот,
Нежных слов на мраморных плитах,
Подпирающих небосвод.
Ищите забытых людей,
Они спрятаны на виду —
В магазинах, среди площадей,
В толпе, в городском саду.
Каждый из них горд,
Им не нужно памятных плит,
Но обыщите город,
Найдите тех, кто забыт.
Ищите, ищите, ищите
До конца своих дней,
Улыбкой их воскресите,
Чтоб не стало забытых людей!
Понапрасну не тратьте сил —
Не ищите забытых могил.
«Я иду по фойе, как по вечности…»
Я иду по фойе, как по вечности.
Огни погашены.
Спектакль окончен.
Актеры освистаны.
Все овации достались статистам.
Я иду по фойе театра,
Где погашены все огни.
Но должна быть где-то дверь
С пятью красными огоньками —
«Выход».
Я иду долгие годы,
Я ищу в темноте дверь
С надписью «Выход».
А за ней —
Ворвется мне в легкие
Зеленая свежесть парков,
Я пройду под дождем света,
Света уличных фонарей,
Света звезд.
Будут и звезды.
Я могла бы отсюда выбраться
На метле, сквозь дымоход,
Потому что я ведьма,
Потому что мне ведомо
То, что неведомо многим,
Потому что я вижу
То, что не видят другие,
Потому что мне больно
То, что не больно другим.
Но звезды для ведьмы —
Это только черные дыры
В еще более черном небе.
Я иду по фойе, как по вечности.
Я нашла эту дверь.
Я прочла эти красные буквы:
«Выход».
И вышла.
Ледяная тьма обступила меня.
Больше нет и не будет двери
С превосходной надписью —
«Выход».
Монта Крома(р. 1919 г.)
«Есть такие автобусы…»
Есть такие автобусы,
У которых широкие, синие окна,
Будто солнечный день
Постоянно стоит на дворе.
А с подножки сойдешь —
Под ногами осенняя слякоть.
Я – автобус.
Войди в него.
Окна мои темно-сини,
В них бушует гроза,
В них бушует такая гроза,
Что в простуженном воздухе
Явственно пахнет озоном.
Но выходишь,
И я в твоих круглых глазах
Вижу недоумение,
Горечь:
Обычное серое небо.
Ты вернулся в автобус
Затем,
Чтоб меня упрекнуть.
Но во все мои окна
Я желтый восход застеклила.
Желтый, словно пустыня.
Горячий, пустой, как пустыня.
Это
Кожей почувствуй,
Ему подымаясь навстречу.
Но выходишь.
И гнев тебе комкает губы:
Всюду серое небо.
Обычное серое небо.
Нет, меня ты не бьешь.
Но пощечину я ощущаю,
На плечах, на спине
Кулаков расходившихся тяжесть…
Я сгибаюсь,
Пытаясь себя защитить.
Так меня бы твой предок,
Твой честный, обиженный предок
Избивал бы
Пятнадцать столетий назад.
Нет, меня ты не бьешь.
Ты ни в чем меня
Не упрекаешь.
Но спешишь отвернуться,
Как будто плохой человек
Слишком близко стоит.
…Но в широких, изменчивых окнах
Всех цветов сумасшествие,
Счастье нежданных контрастов,
Будто мир на дворе
Необычно тревожен и сложен.
Мир,
Который понравиться может не всем.
Смотришь.
Медленно так расправляются плечи.
Плечи не понимают
Пока:
Это – сила
Иль это – бессилье,
Многоцветные окна мои?
Расправляются плечи,
Чтобы тяжесть нести,
Или с чем-то бороться,
Или окна разбить,
Или
Это обычное серое небо?!
Это все не игра.
Это жизнь.
В этой жизни мы двое.
Неделимы.
Осенний город
Я сегодня рисую город.
Я рисую осенний город…
А получается только контур
Контур моего человека…
Я хочу зачеркнуть рисунок —
Он все тот же:
Осенний город.
Он исчеркан
Ветвями черными.
А весною мне было легче,
А весною я рисовала
Одно плечо,
На которое я могла опереться.
Летом город полон движеньем.
Трудно нарисовать движенье.
Рисовала я отпечаток,
Рисовала я след ладони
На скамейке, где сидел заочник.
Осень.
Больше я не рисую —
Я иду сквозь осенний город,
Я иду сквозь любимый контур,
Сквозь него троллейбусами еду.
Целый день
Я все иду и еду:
Я ищу в исчерченном ветвями
Контуре
Живого человека,
Лишь одно весеннее плечо,
На которое смогу я опереться…
Дикарка
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка,
Самая дикая на земле!
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка, —
Я люблю.
Я надела ожерелья,
Я пятнадцать ожерелий надеваю —
Я люблю.
Я продела в уши серьги,
Я продела в уши серьги,
Сто серег в левое,
Сто серег в правое, —
Я люблю.
Сделала татуировку,
Синюю татуировку
Во весь лоб.
Я хочу быть самой яркой,
Я хочу быть самой странной —
Я люблю.
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка,
Самая дикая на земле!
Научи меня, дикарка,
Научи меня, дикарка, —
Я люблю.