Эмине(19-й век)(перевод с чувашского)
«Мост подпирают дубовые сваи…»
Мост подпирают дубовые сваи —
Не задрожит, не застонет постыдно,
Конь его спину не сломит, как видно.
Тоненький стан мой, душа молодая —
Не задрожит, не застонет постыдно,
Как ни печалюсь я – людям не видно.
Мост наш родной не сгниет, не погнется,
Девичье сердце судьбе не сдается.
* * *
В просторах степей всех цветов мне не счесть.
Но мак среди них – словно знак доброты.
Так добрых людей мне в деревне не счесть,
Но только в родных – торжество доброты.
Пока у нас пение иволги есть,
Вовек к соловью не пойдем на поклон,
Покуда родные в селении есть,
К чужому жилью не пойдем на поклон.
Покуда родник нашей иволги есть,
Пусть нет соловьиной реки – не беда.
Пока у родных наших головы есть,
Пусть мы искони бедняки – не беда.
«Девушки, готовясь к сенокосу…»
Девушки, готовясь к сенокосу,
Белые сапуны надевают.
Сладкие в любви нашла я слезы,
А в подругах зависть назревает.
Рос в моем саду цветочек алый,
Цвет его дождем внезапно смыло,
Я цвела любовью небывалой,
Разлучил нас враг внезапно с милым.
На руке из серебра колечко,
Иволга добра – хранит колечко.
Но враги с любимым разлучили —
Разломили надвое колечко.
«С юга плывет облаков синева…»
С юга плывет облаков синева…
Если уж дождь, пусть он будет дневным.
Разум незрел, молода голова…
Если уж горе, пусть нам – молодым.
Тот, кто решился леса поджигать,
Разве не знал, что краса сожжена?
Разве не знали отец наш и мать,
Что нас родили не в те времена?
С юга плывет облаков синева,
Словно платочка квадрат в вышине,
Юные годы заметишь едва,
Словно они промелькнули во сне.
«Ветер меняется, кружится, кружится…»
Ветер меняется, кружится, кружится,
Клонит орешник в осенние лужицы.
Если не думаешь – сердце не мается,
Мысли закружатся – сердцу недужится.
Вожжи из кожи двенадцатихвостые,
Мастеру вызмеить было непросто их.
Тоненький стан мой былинкой качается,
Ворог твердит, что напрасно упорствую.
Тучи несутся, несутся так суетно…
Что за беду в своем чреве несут они?
Думы мои, молодые, короткие,
Отданы будущим бедам на суд они.
Шесть аргамаков, а конь мой – единственный.
Как же дотащит он груз мой таинственный?
Ворогов семеро, я в одиночестве.
Как же дожить до добра и до истины?
«Месяц поднялся высоко-высоко…»
Месяц поднялся высоко-высоко…
Где же начнет он в пути уставать?
Милый прислал мне салам издалека…
Сможет ли снова салам он прислать?
Вновь над рекою Кэтне голубою
Мне б собирать многоцветье лугов,
Видеть того, кто подарен судьбою,
Слышать дыханье прошептанных слов.
Мне над рекою Кэтне голубою
Не собирать многоцветье лугов,
Милый подарен, но отнят судьбою,
Стынет дыханье прошептанных слов.
Канул он в бездну сибирских снегов
По мановенью заклятых врагов.
«В небе летает луна, говорят…»
В небе летает луна, говорят,
Видно, как светит она, говорят,
Сердцу разлука страшна, говорят,
Так же, как ворог, сильна, говорят.
Красный цветочек в саду моем рос,
Долго его не видала уже.
Милого вражеский ветер унес,
Высохло сердце и пусто в душе.
Красный цветочек в саду моем рос,
Злая судьба мой цветок сорвала.
Милого вражеский ветер унес,
Девичье сердце сгорело дотла.
Пусть не засохнет мой красный цветок,
Милый пусть будет здоров и высок,
Головы вражьи пусть срубит клинок,
Рухнет над царством гнилым потолок.
«Ветер вновь подул…»
Ветер вновь подул,
Покачнул сосну,
В буйном сердце гул
Ищет тишину.
Вновь в родном краю,
В общий круг маня,
Песню петь мою
Будут без меня.
Мне лежать в земле
На червивом дне…
Девушки в селе
Вспомнят обо мне.
Милый! Голос мой
Песню не найдет.
Эмине покой
От невзгод найдет.
Но не сможет враг
Надругаться вдруг.
Верность я во мрак
Унесу, мой друг.
А когда из льда
Выбьются ручьи,
Вспомните тогда
Помыслы мои.
«У отца в саду смородина, смородина…»
У отца в саду смородина, смородина,
Сквозь смородину – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
И, когда была тропиночка пройдена,
Нас ударила смородина, как розгами,
И зажили, горемычные, розно мы.
Сад у матери из щавеля, из щавеля,
В низком щавеле тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная,
На тропиночке следы мы оставили.
Нас ударил этот щавель, как розгами,
Мы остались с той поры низкорослыми.
Брат взрастил в саду черемуху, черемуху,
Сквозь черемуху – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
Нас ударила черемуха без промаха,
Нас ударила черемуха, как розгами,
Стали дни наши туманными и грозными.
У снохи в саду рябинушка, рябинушка,
Сквозь рябинушку – тропиночка росная,
Напрямик – тропиночка росная.
До конца мы одолели тропиночку,
Нас ударила рябина, как розгами,
И неведомы ни счастье, ни слезы нам.
Расул Гамзатов(р. 1923 г.)(перевод с аварского)
«Река мала…»
Река мала…
Ах, как она подходит
Для маленького чешского села!
И на Койсу далекую походит,
Как будто с гор она разбег брала.
Я замер. Стоит только оглядеться —
И сотни совпадений я найду.
Уйду по этой самой тропке в детство,
За плугом, словно сеятель, пройду.
Трепещут надо мной густые кроны,
Над ними проплывают облака,
Лениво дремлют бурые коровы
На солнечной опушке дубняка.
И зерна в землю опускает пахарь,
И все тучнеют облаков стада…
Здесь пилят лес, как и у нас, в Хунзахе,
Арба скрипит, как и у нас, в Цада.
На Татрах снег лежит. Снега такие
Я видел издавна в родных горах.
Здесь люди и обычаи другие,
Но думаю меж них – о земляках.
«Сегодня снова снежный день…»
Сегодня снова снежный день,
Сегодня солнце снова.
Ты потеплей платок надень —
Бродить мы будем целый день
Вдвоем в лесу сосновом.
Мы будем слушать тишину,
Не тронутую ветром.
С тропинки узкой я сверну,
Чтоб не нарушить тишину,
Не потревожить ветки.
Покрыла косы белизна,
Ложится снег на плечи,
Растаять все-таки должна
В тепле домашнем белизна
У добродушной печки.
Я растоплю ладонью снег —
Пускай чернеют косы,
Пускай улыбку сменит смех,
И только этот талый снег
Напоминает слезы.
Сегодня всюду белизна
И лес в сугробах тонет…
Она, я знаю, не прочна.
Но пусть другая белизна
Твоих волос не тронет.
«В тебя я не влюблен…»
В тебя я не влюблен. Я опоздал
Лишь на одну весну… И не суметь мне
Пройти к тебе всего один квартал.
Я просто рад, что ты живешь на свете.
Я просто рад. Но и печален я
Из-за того, что светлый сон не сбылся,
Что ты живешь на свете без меня,
Что, увидав тебя, я не влюбился.
Я не прошу ни слов твоих, ни ласк.
К чему мне равнодушье иль участье —
Ты не в горах родимых родилась,
И это – наше общее несчастье.
Ты родилась от гор моих вдали…
А может, это к счастью? Я бы не был
Спокоен так среди своей земли
И под своим, под дагестанским, небом.
Ты родилась в Москве. Быть может, там
Я был бы взгляду твоему покорен,
Но жизнь дала иную встречу нам,
Столкнув, как волны в синем Черном море.
О, это море! Я порой хвалю,
Порой браню его… И я не скрою:
Мне кажется порой, что я люблю,
Что не люблю, мне кажется порою.
Я знаю, простота твоя горда,
А гордость так проста, что невозможно
Тебя обидеть ложью никогда,
Как невозможно и возвысить ложью.
И все-таки в тебя я не влюблен.
Соединив, нас разделяет море,
Уже неделю длится этот сон.
Уже неделю я с любимой в ссоре.
Песня
Уста мои о солнце петь устали,
Но о тебе без устали поют.
Часы мои в день нашей встречи встали,
Храня любовь от старящих минут.
Мне надоест рассматривать планету,
Но на тебя смотреть не надоест.
В твоих глазах всегда так много света, —
Закроешь их – и темнота окрест.
Июльской ночью в маленьком ауле
Кумуз мой плакал под твоим окном…
Я в путь ушел – меня с пути вернули
Две горестных слезы в мой отчий дом.
Тебя я прятал бережно и нежно
В певучую, зовущую строку —
Чернила на бумаге, – как подснежник
На солнечном, проснувшемся снегу.
Где б ни был я – вблизи или в разлуке, —
Моя слеза, как песня, нелегка:
Так плачут горы, превращая в звуки
Ручьями закипевшие снега.
Пусть снег пойдет, пусть долгий дождь прольется,
Пусть снова тучи небо заметут,
Уста устанут звать на землю солнце,
Одну тебя без устали зовут.
«Над нежностью разлука не вольна…»
Над нежностью разлука не вольна.
И вижу я наперекор разлуке,
Как светлая каспийская волна
Плывет в твои распахнутые руки.
И слышу я потоков горных гул
В Италии.
Мне сердце проторяет
Тропинку в Дагестан, в родной аул,
И песни гор, как эхо, повторяет.
Я наше море вижу.
Вижу – ты
Полощешь ноги в медленном прибое.
Я вижу одинокие следы,
Что на песке оставлены тобою.
И брызги волн как слезы на щеках,
И солнце как браслеты на запястьях.
Вдали от наших гор, в чужих краях
Тебя я рядом чувствую как счастье.
Вот ты на лодке по волнам плывешь…
Как шорох крыльев весел взмах короткий…
Вернись! Ты видишь тучи? Грянет дождь,
И ты простынешь в беззащитной лодке.
Ты думаешь, я на краю земли
И путь обратный с каждым днем длиннее.
Но вижу все в моей чужой дали:
Я быть с тобой в разлуке не умею.
«Глазами маленьких озер…»
Глазами маленьких озер
Пусть край чужой в меня вглядится,
Пусть голубой струится взор
Сквозь камышовые ресницы.
Вон окна поздние зажглись
Под потускневшей черепицей,
За окнами – чужая жизнь,
Чужой язык, чужие лица.
И людям от своих забот
Здесь так по-своему не спится,
И так по-своему поет
Ночная, заспанная птица.
Густеет надо мною тьма —
Сильней уже нельзя сгуститься.
А я не сплю, я жду письма,
Тобой исписанной страницы.
«Мне не кажутся Карловы Вары с вершины…»
Мне не кажутся Карловы Вары с вершины
Сочетаньем домов, и деревьев, и лиц…
Предо мною белеет вдали не долина,
А тарелка с десятком куриных яиц.
Горы, горы… Верхушки деревьев под ними,
По зеленому склону прошита тропа.
Только рыжую голову солнце поднимет —
И уже поднимается к солнцу трава.
Я запомнить хочу необычную землю,
Где, как равная, с осенью дружит весна.
Глянешь вверх – по-весеннему свежая зелень,
Глянешь вниз – желтизна, желтизна, желтизна.
Пробегает по склону спокойный и скромный,
Не изведавший силы своей ветерок,
И ладонь окропляет зеленою кровью,
С материнскою веткой расставшись, листок.
Здесь весна… Но минувшую осень я вижу
И покрытые желтой листвой деревца.
И ко мне придвигаются ближе и ближе
Дорогие черты дорогого лица.
И в руках – не зеленая хрупкость листочка,
А для песни готовое поле листа…
Только где бы я ни был, без маленькой дочки
Мне казалась неполной всегда красота.
Все дороги земли приведут к Дагестану,
Все дороги любви мне напомнят о нем…
Я с вершины чужой, как тоскующий странник,
Все хочу разглядеть мой покинутый дом…
Целую женские рукиПоэма
1
Целую, низко голову склоня,
Я миллионы женских рук любимых.
Их десять добрых пальцев для меня,
Как десять перьев крыльев лебединых.
Я знаю эти руки с детских лет.
Я уставал – они не уставали.
И, маленькие, свой великий след
Они всегда и всюду оставляли.
Продернув нитку в тонкую иглу,
Все порванное в нашем мире сшили.
Потом столы накрыли.
И к столу
Они всю Землю в гости пригласили.
Они для миллионов хлеб пекли.
Я полюбил их хлебный запах с детства.
Во мне, как в очаге, огонь зажгли
Те руки, перепачканные тестом.
Чтобы Земля всегда была чиста,
Они слезой с нее смывают пятна.
Так живописец с чистого холста
Фальшивый штрих стирает аккуратно.
Им нужно травы сметывать в стога,
Им нужно собирать цветы в букеты,
Так строится бессмертная строка
Из слов привычных под пером поэта.
Как пчелы в соты собирают мед,
Так эти руки счастье собирают.
Земля! Не потому ли каждый год
В тебе так много новизны бывает?
Когда приходит трезвостью беда,
Когда приходит радость, опьяняя,
Я эти руки женские всегда
Целую, низко голову склоняя.
2
Я знаю эти руки.
Сколько гроз
Осилили, не сильные, родные.
Их сковывал петрищевский мороз,
Отогревали их
Костры лесные.
У смерти отвоевывая нас,
Дрожа от напряженья и бессилья,
Они, как новорожденных, не раз,
Запеленав, из боя выносили.
А позже, запеленаты в бинты,
Тяжелых слез ни от кого не пряча,
Вернувшись из смертельной темноты,
Мы узнавали их на лбу горячем.
В них тает снег и теплится огонь,
Дожди звенят и припекает солнце,
И стонет скрипка, и поет гармонь,
И бубен заразительно смеется.
Они бегут по клавишам.
И вдруг
Я замираю, восхищеньем скован:
По властному веленью этих рук
Во мне самом рождается Бетховен.
Мир обступил меня со всех сторон,
Лишь на мгновенье задержав вращенье,
И, как воспоминанье, древен он,
И юн, как наступившее свершенье.
Они бегут по клавишам.
И вот
Воскресло все, что память накопила…
Мне мама колыбельную поет,
Отец сидит в раздумье у камина.
И дождь в горах, и вечный шум речной,
И каждое прощанье и прощенье,
И я, от свадьб и похорон хмельной,
Жду журавлей залетных возвращенья.
Вот вышли наши женщины плясать.
О крылья гордой лебединой стаи!
Боясь свою степенность расплескать,
Не пляшут – плавают, не пляшут, а летают.
Пожалуй, с незапамятных времен
Принц ищет в лебеди приметы милой,
И мавры убивают Дездемон
Уже давно во всех театрах мира.
И Золушки находят башмачки,
Повсюду алчность побеждая злую.
Целую жесткость нежной их руки
И нежность мужественных рук целую.
Целую, словно землю.
Ведь они
Мир в маленьких своих ладонях держат.
И чем трудней и пасмурнее дни,
Тем эти руки и сильней, и тверже.
Мир – с горечью и радостью его,
С лохмотьями и праздничной обновой,
С морозами и таяньем снегов,
Со страхами перед войною новой.
Вложил я сердце с юношеских лет
В любимые и бережные руки.
Не будет этих рук – и сердца нет,
Меня не будет, если нет подруги.
И если ослабеют пальцы вдруг
И сердце упадет подбитой птицей,
Тогда сомкнется темнота вокруг,
Тогда сомкнутся навсегда ресницы.
Но силы не покинули меня.
Пока пишу, пока дышу – живу я,
Повсюду, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
3
В Москве далекой был рожден поэт
И назван именем обычным – Саша.
Ах, няня! С первых дней и с первых лет
Его для нас растили руки ваши.
В моих горах певец любви Махмуд
Пел песни вдохновения и муки.
Марьям! Как много радостных минут
Ему твои всегда давали руки.
Теперь любое имя назови —
Оно уже не будет одиноко:
О руки на плечах у Низами,
О руки, обнимающие Блока!
Когда угас сердечный стук в груди,
Смерть подошла и встала в изголовье,
Тебя, мой незабвенный Эффенди,
Они пытались оживить любовью.
Когда на ветках творчества апрель
Рождал большого вдохновенья листья,
Из этих рук брал краски Рафаэль,
И эти руки отмывали кисти.
Не сетуя, не плача, не крича
И все по-матерински понимая,
Они сжимали плечи Ильича,
Его перед разлукой обнимая.
Они всплеснули скорбно.
А потом
Затихли; словно ветви перед бурей.
И ленинское штопали пальто,
Пробитое эсеровскою пулей.
Они не могут отдохнуть ни дня,
Неся Земле свою любовь живую.
И снова, низко голову склоня,
Я эти руки женские целую.
4
Я помню, как, теряя интерес
К затеям и заботам старших братьев,
По зову рук далекой Долорес
Хотел в ее Испанию бежать я.
Большие, как у матери моей,
Правдивые, не знающие позы,
И молча хоронили сыновей,
И так же молча вытирали слезы.
Сплетались баритоны и басы:
«Но пасаран!» – как новой жизни символ.
Когда от пули падали бойцы,
Ей каждый сильный становился сыном.
Я помню, в сакле на меня смотрел
С газетного портрета Белоянис,
Как будто много досказать хотел,
Но вдруг умолк, чему-то удивляясь.
С рассветом он шагнет на эшафот,
Ведь приговор уже подписан дикий.
Но женщина цветы ему несет —
Прекрасные, как Греция, гвоздики.
Он улыбнулся,
Тысячи гвоздик
В последний раз увидев на рассвете.
И до сих пор, свободен и велик,
Он по Земле идет, смеясь над смертью.
Я помню Густу.
Помню, как она
В одном рукопожатии коротком
Поведала, как ночь была черна
И холодна тюремная решетка.
Там, за решеткой, самый верный друг,
С любовью в сердце и петлей на шее,
Хранил в ладонях нежность этих рук,
Чтоб, если можно, стать еще сильнее.
Глаза не устают.
Но во сто крат
Яснее вижу наболевшим сердцем,
Как руки женщин Лидице кричат
И как в печах сжигает их Освенцим.
Я руки возвожу на пьедестал.
…У черных женщин – белые ладони.
По ним я горе Африки читал,
Заржавленных цепей узнал я стоны.
И, повинуясь сердцу своему,
Задумавшись об их тяжелой доле,
Спросил у негритянки:
– Почему
У черных женщин белые ладони?
Мне протянув две маленьких руки,
Пробила словом грудь мою навылет:
– Нам ненависть сжимает кулаки,
Ладони солнца никогда не видят!
Святые руки матерей моих,
Засеявшие жизненное поле…
Я различаю трепетно на них
Мужские, грубоватые мозоли.
Ладони их, как небо надо мной,
Их пальцы могут Землю сдвинуть с места,
Они обнять могли бы шар земной,
Когда бы встали в общий круг все вместе.
И если вдруг надвинется гроза,
Забьется птицей в снасти корабельной,
Раскинув сердце, словно паруса,
Я к вам плыву, земные королевы!
Земля – наш дом.
И всем я вам сосед —
Француженке, кубинке, кореянке.
Я столько ваших узнаю примет
В прекрасной и застенчивой горянке.
Как знамя, ваши руки для меня!
И словно на рассвете в бой иду я,
Опять, седую голову склоня,
Я эти руки женские целую.
5
Смеясь, встречает человек рассвет,
И кажется, что день грядущий вечен,
Но все-таки по множеству примет
Мы узнаем, что наступает вечер.
А вечером задумчив человек,
Приходит зрелость мудрая и злая…
Но я поэт.
День для меня – как век.
И возраста я своего не знаю.
Я очень поздно осознал свой долг,
Мучительный, счастливый, неоплатный;
Я осознал,
Но я вернуть не смог
Ни дни, ни годы детские обратно.
Себе я много приписал заслуг,
Как будто время вдруг остановилось,
Как будто я лучом явился вдруг
Или дичком в саду плодовом вырос.
Могу признаться, мама, не тая:
Дороги все мои – твои дороги,
И все, что прожил, – это жизнь твоя
И лишь твои всю жизнь писал я строки.
Я – новорожденный в руках твоих,
И я – слезинка на твоих ресницах.
За частоколом лет мой голос тих,
Но первый крик тебе доныне снится.
Не спишь над колыбелью по ночам
И напеваешь песню мне, как прежде.
Я помню, как начало всех начал,
Напевы ожиданья и надежды.
Вхожу я в школу старую.
И взгляд
Скользит по лицам – смуглым, конопатым.
А вот и сам я, тридцать лет назад,
Неловко поднимаюсь из-за парты.
Учительницы руки узнаю —
Они впервые карандаш мне дали.
Теперь я книгу новую свою,
Поставив точку, отпускаю в дали.
О руки матери моей, сестер!
Вы бережно судьбу мою держали,
И вас я ощущаю до сих пор,
Как руки женщин всей моей державы!
Вы пестовали ласково меня
И за уши меня трепали часто.
В начале каждого большого дня
Вы мне приветливо желали счастья.
И вы скорбели, если вдалеке,
В безвестности
Я пропадал годами,
И вы о жизни по моей руке
Наивно и уверенно гадали.
Вы снаряжали нас для всех дорог,
Вы провожали нас во все скитанья,
Мы возвращались на родной порог
И снова говорили: «До свиданья»,
Когда коня седлает во дворе
В неблизкий путь собравшийся мужчина,
Его всегда встречает на заре
Горянка с полным до краев кувшином.
Чужая, незнакомая почти,
Стоит в сторонке.
Только это значит,
Примета есть такая,
Что в пути
Должна ему сопутствовать удача.
Страна родная! Думается мне,
Твой путь имел счастливое начало:
Октябрь, скакавший к счастью на коне,
С кувшином полным женщина встречала.
Она стояла молча у ворот,
Прижав к груди спеленатого сына,
И время шло уверенно вперед
И становилось радостным и сильным.
Октябрь перед последним боем пил,
Клинок сжимая, из кувшина воду…
Быть может, потому так много сил
И чистоты у нашего народа.
Шел человек за нашу правду в бой,
И мертвыми лишь падали с коня мы.
Но, Родина, ни перед кем с тобой
Мы голову вовеки не склоняли.
Не будет никогда такого дня,
Всегда беду мы одолеем злую.
И снова, низко голову склони,
Я эти руки женские целую.
6
Я у открытого окна стою,
Я солнце в гости жду ежеминутно.
Целую руку близкую твою
За свежесть нерастраченного утра.
Несу к столу, к нетронутым листам,
И щебет птиц, и ликованье радуг…
Бывало, мать, пока отец не встал,
Все приводила на столе в порядок,
Боясь вспугнуть его черновики,
Чернила осторожно пополняла.
Отец входил и надевал очки.
Писал стихи.
И тишина стояла.
На оклик: «Мать!» – поспешно шла она,
Чтобы принять родившиеся строки.
И снова наступала тишина,
В ней лишь перо пришептывало строго.
Все тот же стол, и тишина вокруг —
Здесь время ничего не изменило.
И добрая забота близких рук
Вновь не дает пересыхать чернилам.
Мне руки говорят:
«Пиши, поэт!
Пусть песня никогда не оборвется,
Пусть наступает каждый день рассвет,
И мысль всегда рождается, как солнце!»
И я пишу, пока писать могу,
И рано смерти многоточье ставить.
Но, словно след на тающем снегу,
Должна и жизнь когда-нибудь растаять,
Но песня не прервется и тогда,
Когда успею сотни раз истлеть я.
Она придет в грядущие года
Тревожным днем двадцатого столетья.
Потомки, позабывшие меня!
Отцов перерастающие дети!
Целуйте, низко голову склоня,
Как жизнь саму, родные руки эти!
Раиса Ахматова(р. 1928 г.)(перевод с чеченского)
Доброта
Пусть славится вовеки доброта…
Не доброта бездумного терпенья,
Не доброта слепого всепрощенья,
А доброта зеленого листа,
Дороги дальней, позднего костра,
Глотка воды, куска ржаного хлеба…
Но пусть темнеет доброта, как небо,
Когда греметь грозе придет пора.
Чтоб защитить добро себя могло
От засухи бесплодного покоя,
Пусть доброта готова будет к бою,
И лишь тогда она повергнет зло!
«Откуда ты, хороший человек?..»
Откуда ты, хороший человек?
Откуда ты, прохожий человек?
Скажи мне имя все же, человек!
А может, это вовсе ни к чему:
Что имя даст поступку твоему?
Я безымянной доброту приму,
Я безымянной чистоту приму.
Ушел прохожий.
Знаю, носит он
Мильоны человеческих имен.
«Год висит на лапах ели…»
Год висит на лапах ели.
В каждой лапе – по неделе,
В каждой лапе – по метели,
В каждой лапе – по капели.
Иглы падают, как будто
Осыпаются минуты.
Незаметно, еле-еле,
Постарев, лысеют ели.
И однажды, после стужи,
У корней заблещут лужи,
И тогда недели, годы,
Словно иглы, канут в воду.
Опадет последний день.
Вместо ели – только пень.
Возле пня зазеленели
Три секунды новой ели.
«Когда заря раскинулась вполнеба…»
Когда заря раскинулась вполнеба,
Смывая зыбкий иней со стерни,
Представила я Землю как планету,
Увидела ее со стороны.
Я в небо шла неторопливым шагом,
Шла в тучах – грозовою бороздой.
Земля родная становилась шаром
И становилась синею звездой.
Я измеряла каждый шаг годами,
И вот шаги по вечности скользят.
Как на ромашке, на звезде гадала:
Вернусь, а может, не вернусь назад?
А рядом раздавался голос тонкий:
– Устала ты? Давай-ка подсоблю!
Наверно, это дальние потомки,
Которых я заранее люблю.
«Осенние листья подхвачены ветром…»
Осенние листья подхвачены ветром,
Бескрылые, в небе, как птицы, летят
За ветром попутным, в порыве заветном,
Не зная, что нету дороги назад.
Познав упоенье и дерзость полета,
Они не хотят вспоминать о конце,
И капли дождя, словно капельки пота,
Блестят запоздало на желтом лице.
Но ветер слабеет, и свист его глуше,
Совсем обессилев, он жмется к земле,
И листья садятся в просторные лужи,
Еще трепеща на умершем крыле.
Но чудится листьям внезапная небыль —
Что это не лужа, а все еще небо!
«Если очень хотеть и верить…»
Если очень хотеть и верить,
То возможно, совсем как в детстве,
Выйти в горы навстречу солнцу,
Полной горстью лучи зачерпнуть.
Если очень хотеть и верить,
То, как в юности, стоит только
Протянуть свое сердце счастью,
И наполнит его любовь.
Если очень хотеть и верить,
То, как в зрелости, по бездорожью
Можно путь проложить нехоженый,
Можно людям его отдать.
Если жить, ни во что не веря,
Сомневаясь, что жизнь – это счастье,
Сомневаясь, что жизнь – это подвиг,
Жить тогда не стоит на свете.
«Ты говоришь…»
Ты говоришь:
– Вас слушает земля,
Когда вы ночью бродите в горах…
Как знать тебе, что пала наземь я,
Чтоб лечь тропинкой у тебя в ногах?!
Ты говоришь, что дрогнули цветы,
Когда она тебе шепнула: «Да!»
Ведь это я дрожу.
Но только ты
Об этом не узнаешь никогда.
Ты рвал ей эти мокрые цветы,
Она с улыбкой встряхивала их,
Но, весь в росе, так и не понял ты,
Что это были капли слез моих.
Я, может быть, когда пройдут года,
Морщинкой лягу у тебя на лбу,
С тобой не разлучаясь никогда,
Своей твою избравшая судьбу.
«А я не знаю, где она…»
А я не знаю, где она,
Та золотая середина,
Которая для всех едина
И потому всегда верна.
Мне только крайности нужны!
Не закричу, не буду плакать,
Когда я буду в пропасть падать
Из поднебесной вышины.
Я эти крайности свяжу
Своим, как ливень, зыбким телом,
Хотя о том, как я летела,
Камням уже не расскажу.
И боль осмыслить не успев,
Я в камень кану, чтобы снова
Тянулся к облакам лиловым
Паденья моего посев.
«Ну, нет! Мне хватит суток черных!..»
Ну, нет! Мне хватит суток черных!
Коли не хочешь – не цени.
Так долго я, как кот ученый,
Жила на золотой цепи.
Цепь эту порвала я смело,
Покорность прогнала с лица,
А позолота облетела,
Как с одуванчиков пыльца.
«Да, я неважно выгляжу…»
Да, я неважно выгляжу,
Я похудела очень,
Но все же блузку выглажу,
Линялую, как осень.
Мне в туфельках поношенных
Идти твоей тропою,
Чтоб молча, как прохожая,
Увидеться с тобою.
Где слово то – заветное,
Где песня та – заветная?..
Я, в общем, незаметная,
Но ты заметь,
Заметь меня!
«Ветер пел песни…»
Ветер пел песни,
Наполненные тобою,
Он пробегал, как по струнам,
По смерзшимся проводам.
Но песня, коснувшись сердца,
Вдруг обрывалась болью…
Хочешь – тебе эту песню
Сегодня в подарок отдам.
Я видела сны о счастье,
Когда земля улыбалась,
Когда не бывали ложью
Поступки твои и слова,
Я видела сны о счастье,
Которое не сбывалось…
От этих снов безнадежных
Болит по утрам голова.
Город уснул и ветер.
Я песен больше не слушаю,
Не сплю, чтобы снов не видеть,
Не сплю, чтоб не верить им.
Я до утра шагаю
Замерзшими, скользкими лужами…
Но город меня обступает
Немым отраженьем твоим.
Куда от тебя укрыться?
Куда от тревоги деться?
Какую выбрать дорогу?
Которую ты не топтал?
И как, возвращаясь к жизни,
Вычеркнуть мне из сердца
Все небылицы, которые
Сердцу ты нашептал?
Я знаю, что сны не сбываются.
Но я до сих пор не верю,
Что сказки порою кончаются
Победой зла над добром.
Иней на ветках курчавится.
Я открываю двери —
Земля предо мной расстилается
Чистым своим серебром!
«Я сохраняю письма прежних лет…»
Я сохраняю письма прежних лет…
Уже давно конверты пожелтели,
И бесконечно опоздал ответ,
И даже память замели метели.
Их редко я рискую перечесть,
Совсем иное чувствую волненье.
Ты – прошлое. Но ты на свете есть,
Хотя ушел в другое измеренье.
Теперь не знаю я, как ты живешь,
Твой образ потускнел, как день вчерашний,
И старых писем искренняя ложь
Мне кажется теперь совсем неважной.
Обиды в сердце не таю, поверь,
Сейчас иные у меня заботы,
И если бы ты постучался в дверь,
Наверно, я не поняла бы, кто ты.
Чужой, не оставляющий следа
Ни в сердце исцелившемся, ни в доме…
Я лишь читаю письма иногда,
Как смотрят фотографии в альбоме.
«Слова, какие-то слова…»
Слова, какие-то слова
Меня всю ночь одолевали
И в буквенные кружева
Меня уныло одевали.
Как вымученный отряд
Перед решающим сраженьем
Или бессмысленный обряд
С кровавым жертвоприношеньем.
Они всосали часть меня
Движением едва заметным,
Чтобы рассыпаться, звеня,
Немелодичным звоном медным.
И были слаще всех сластей,
И были горше всей полыни…
Но ни ошибок, ни страстей
Не ведают они поныне.
Они – лишь следствие причин,
Они правдивы лишь отчасти,
Недаром в горе мы молчим
И часто говорливы в счастье.
«Можно сжечь за собой мосты…»
Можно сжечь за собой мосты.
Путь один бывает – вперед!
Счастлив тот, кто без суеты,
Без сомнений мосты свои жжет,
Говорит: это пройденный путь,
Можно разом его зачеркнуть.
Надо мною солнце парит,
Подо мной дорога пылит…
Ну а если сердце болит —
Ничего забывать не велит?!
Словно кардиограмма лет,
Беспристрастна память моя,
Как хранилище кинолент,
Беспристрастна память моя.
Как без памяти жить?
Как мне с памятью жить?
Все сожгла. Посреди пустоты
Мельтешит половина меня,
Уцелевшая от огня…
Очень трудно сжигать мосты.
«Приходи!..»
Приходи!
Больше я без тебя не могу.
Приходи!
Хоть минутной любовью порадуй.
Ненавижу я ложь.
А захочешь – солгу,
И поверю сама я,
Что ложь – это правда.
Все толкуют о гордости.
Что мне она?!
Все советами мне помогают благими…
Пусть же гром прогремит!
Ведь нужна тишина
Лишь музейным,
Закованным в мрамор богиням.
Скрипнет дверь,
Скрипнет снег,
И луна промелькнет…
Стану очень болтливой,
Потом онемею.
Ах, как краток,
Ах, как ненадежен полет
Из вчерашних газет
Смастеренного змея.
Ты меня обругай,
Ты меня расхвали…
Я не знаю, о чем,
Но прошу и прошу я…
Пять секунд остается
До мерзлой земли,
А в бумажный полет
Не дают парашюта.
Я сама себе суд.
Ты меня не суди.
Я сама себе зло,
И не надо добра мне.
Зная все наперед, говорю:
– Приходи!
Приходи.
Хоть минутной любовью порадуй.
«За окном шелестит намерзшийся ветер…»
За окном шелестит намерзшийся ветер,
Будто просит: «Пустите погреться!»
Шепчет вьюга обрывками бабьих сплетен,
От которых некуда деться.
Ну пущу я тебя,
Ну открою окно,
Все равно
Давно
В целом доме
Темно.
Холод прячется по углам
И скользит по моим губам.
Ты шершавой рукою щеки коснешься,
Снимешь с плеч пуховую шаль…
И мятежный,
Тоскующий,
В сердце ворвешься.
Мне тепла для тебя не жаль!
Но уйдешь,
Унесешь
Ты мое тепло,
А потом
Постучишь
В другое стекло.
И тепло отдам
Я чужим губам,
Не заплакать,
Беды нежданной не скрыть.
Нет!
Окошко тебе
Не могу открыть…
«Словно к двери забытого терема…»
Словно к двери забытого терема,
К вам трава заросла без следа…
В расплодившихся травах затеряны
Муравьиные города.
Не корпели всю ночь над проектами
В красноватой бессоннице глаз —
Муравьиные архитекторы
По наитию строили вас.
И хозяева ваши до старости
Каждый прутик в свой город несли,
Тлели в вас муравьиные страсти
В тесноте муравьиной земли.
Засыпали вы в день непогожий.
Долог сон муравьиный без снов…
Ах, как люди порою похожи
На обычных лесных муравьев!
«Не уходи, любовь, повремени!..»
Не уходи, любовь, повремени!
Еще тебе не все я песни спела,
Еще не перешла того предела,
Где чувства зябкой осени сродни.
Да, стала я спокойней и мудрей,
Но никогда расчетливой не буду,
Любви твоей обрадуюсь, как чуду —
Цветку среди заснеженных полей.
Теперь я на признания скупа,
Но говорят глаза мои немало.
От сердца к сердцу через перевалы
Стремится понимания тропа.
Страданье одолеть, но вновь страдать,
Знать все ответы, но творить ошибки,
Во имя той единственной улыбки,
Которая любви моей под стать.
И повторять тебе стыдливо: «Да»,
И понимать неразличимый шепот,
Чтоб, несмотря на горький женский опыт,
Девчонкой оставаться навсегда.
Семен Данилов(1917–1978)(перевод с якутского)
Золотая осень
1
Пожухлые листья опять сметены,
За ветром холодным несутся…
Но даже весною снега седины
На наших висках остаются.
Как конь, что промчался уже и забыт,
Веселая молодость наша,
Но слышится, слышится топот копыт,
Живой, молодой, неуставший.
И, зубы сжимая, рванулся герой
В кровавую гущу сраженья.
Победа порой, пораженье порой
И вечное людям служенье.
Бубенчика звон под дугой рысака,
Копыта, стучащие градом,
Мне слышатся, слышатся издалека,
Из-за пригорка, из-за леска,
Как будто бы все еще рядом.
2
Сегодня, оседлав рычащий МАЗ,
Промчалась молодежь в колхоз соседний.
Промчалась быстро… На шоссе сейчас
Остался только желтый лист осенний.
У них, у юных, – счастье без конца.
Заколебалась в сердце зависть зыбко.
Ни одного унылого лица —
Лишь радостные песни и улыбки.
Осенним ветром листья сметены,
За дальний мыс в смятении несутся,
Но вот сегодня молодость весны
Заставила и осень улыбнуться!
Стихи друга
М. Львову
За кожаными стенами яранги
Мороз январский, долгая пурга,
А я сижу, стихами друга ранен,
У остывающего очага.
Тепло мне не от печки – от накала
Высоких строк. Мне даже горячо.
Как будто по тайге бреду усталый
И опираюсь на твое плечо.
А мы и вправду, друг ты мой, не мерзнем
В моем промерзшем за зиму краю.
Да, мы не мерзнем, потому что врозь нам
Не быть – я руку чувствую твою.
Друг задушевный! Пусть же амулетом
Послужит и тебе моя строка,
В остуженной яранге до рассвета
Чеканил я ее. Она крепка.
Вот и залог бессмертья песен наших,
И наших душ, и правды наших слов.
Какой мороз осилит нас, узнавших
Высокую энергию стихов?!
Родному краю
Лес глух
Вокруг.
Я в середине
Стою.
Вросли вершины в небо.
Трепещут звуки на вершине
В настороженной тишине.
Внемлю напеву леса
Немо.
И облегченный вздох рождает
Лесная музыка во мне.
Я различаю отголоски
Давно растаявшего детства.
Что это —
Притча?
Или было
Все точно так на самом деле?
Неважно – притча или память, —
Она досталась мне в наследство,
А эти хмурые деревья
Ее овеществить сумели.
Укатанная колея дороги
Покрылась вьющимся горошком,
Бутоны
Робкой наперстянки,
Как неба светлые осколки,
На них роса, как капли ливня.
Брести зеленым тонким ножкам
По всем дорогам вдаль…
О, сколько
Здесь и моих следов!
И каждый
Бывал по-своему счастливым.
В чащобе
Различаю петли,
С прицепом, с рычажком —
Мои.
Здесь загородей глухариных
Я много ставил.
И сегодня
Не знаю, плакать или петь мне,
Увидев этот след старинный,
Который здесь я сам оставил.
Вон из-за пня,
Вон из-за ерника
Глядит, меня не признавая,
То, что давно, как снег, растаяло…
Глядит, робея,
Отчужденно и удивленно —
Это детство…
Оно вернулось.
Издалека.
И признаю его права я.
Недаром для меня капканы
Оно по всей тайге расставило.
За много лет промокли в росах
Камзол из жеребячьей кожи
И брюки из телячьей кожи, —
И кожу время источило.
Но туесок его – все тот же,
Берестяной,
И полон ягод,
А ягоды – еще сочнее,
Чем в тот далекий день погожий,
Когда мы были с ним похожи.
В ту пору
Этот лес дремучий
Шептал:
«Твой дед – большой охотник,
Бесчисленны его победы,
Он зоркий, ловкий и фартовый».
И думал я тогда про деда,
И дед вставал большой, могучий.
Я это помню.
Слово в слово.
Ну, а теперь?
О чем шумит он?
Не обо мне ли?
Нет, другие
Слова ловлю я…
Как же это?
Неужто реки обмелели,
Иль патронташи опустели?!
Иль просто внук
Слабее деда?
О, соплеменники!
Неверным
Когда-то было предсказанье,
Пошел не в деда я…
Не скрою,
Как тяжко это испытанье:
Прийти, как гость,
В село родное.
Мой край, село мое!
Простите
Вы сорванца,
Бродягу сына…
Не зажил в вашем я аласе,
Свое жилье там не построив.
Широк мой шаг землей широкой,
Я тоже стал большим и сильным,
И вдаль вела меня дорога,
Запасы сил моих утроив.
Но по тебе скучал везде я,
Мой край родной…
То снился мне ты,
То о тебе я пел,
И в сердце
Тебя носил я талисманом…
В морозный день
Бывал согрет я,
И видел солнце
В день туманный.
И хлопоты твои, заботы
И радости —
Моими были.
И в памяти моей
Без счета
Родного неба
Звезды плыли.
Траву-горошек раздвигая,
Ищу следы мои.
Их много.
Мне скоро уходить, я знаю,
В далекий край
Ведет дорога.
Вновь тосковать мне
В снах и песнях…
И я стою.
Лес глух
Вокруг.
Ему внимаю немо.
А в глубине
Мое родное небо,
И каждый дорогой
Таежный звук
Во мне рождает облегченный вздох:
«Ух!»
Цветы
Цветы – это стихи земли.
Цветы, цветы…
Для глаз услада,
Для сердца каждого – отрада,
То алые, как цвет зари,
То белые, как цвет невесты,
То сизые, как глухари,
То синие, как свод небесный.
В цветах – и моря глубина,
В цветах – и солнца желтизна.
Вы в зелени травы видны —
И разноцветны и нежны.
Коль не росли б цветы в аласах,
Не стало б красоты в аласах.
И вот мне чудится…
Звенит,
Гремит
Во мне земное пенье
Сонатой Лунной и Весенней,
На тонком стебельке стоит.
Во мне Лабановы звучат
И трели Лыткиной звенят,
И звуки, выстроившись в ряд,
Рождают песенный каскад —
И эпос Нохсорова тут,
И Ивановой кылысах, —
Певцы земли моей поют
Во мне на разных голосах.
Нежнее в мире нет цветка,
Чем колокольчик полевой,
В нем песня о любви звонка —
О первой, чистой и святой.
Тсс! Слушай!
Поют кукушкины уши,
Затягивают «Катюшу».
Листвы прошлогодней прелость,
А над ней – их чистая прелесть.
Смеются звонко утром рано
Солнечноликие сараны,
Да и ромашки-несмеяны
Смеются на краю поляны.
Невдалеке веселым клином
Цветет горошек журавлиный.
С ним очень весело и шумно —
Горохом сыплет песни-шутки.
Вот незабудки
Одиноко
Взойдут и скроются мгновенно,
О чем-то чистом и далеком
Грустят светло и сокровенно.
Глядят без опаски
Анютины глазки.
Цветы, цветы…
Для глаз услада,
Для сердца каждого – отрада…
На склоне северном аласа
Цветут и в вёдро, и в ненастье,
И ежедневно, ежечасно
Поют о жизни и о счастье.
Цветы, цветы…
Когда вглядеться,
Замрет от восхищенья сердце,
А если слушать краски их,
Услышишь столько вечных песен,
Увидишь столько светлых весен —
Великих, солнечных, земных.
«Берез не задевая, не смяв воды озерной…»
Берез не задевая, не смяв воды озерной,
Промчался свежий ветер, был очень плавен взлет,
А самолет за тучами гудит своим мотором,
И стая диких уток ушла за горизонт.
Вот пароход, как лебедь, выходит на фарватер,
Уходит он на Север, а Север так далек.
А солнце – по-осеннему светло, холодновато
Все смотрит, смотрит, смотрит на золотой денек.
Уходят в школу дети, едва простясь с забавами,
И голоса их ломкие задиристо звучат…
В притихшем доме дедушки и ласковые бабушки
Ворчат, что не хватает им взрослеющих внучат.
А я смотрю и думаю: пусть едут в страны дальние,
Пускай летают, плавают – ведь нужно всем мечтать.
А у меня, осеннего, всего одно желание —
Твою ладонь натруженную в своей руке держать.
Юсуп Хаппалаев(р. 1916 г.)(перевод с лакского)
«О дороги-пути!..»
О дороги-пути!
Их не счесть,
Не учесть.
Можно легкий найти
Иль крутой предпочесть.
То метель, то цветы,
Ветром полнится грудь…
А какой же мне ты,
Сердце, выбрало путь?
– Если б вместе с тобой
Шли мы легкой тропой,
Не болело б я так,
Позабыв про покой.
Народная песня
Орлиный клекот, медь колоколов,
И горький плач, и радостные вести —
Все – в трепете неповторимых слов,
Все – в звуках сквозь века прошедшей песни.
Она летит, как птица, на простор,
Она в сердцах, как на горах, гнездится,
В ней и судьба моих родимых гор,
И земляков, давно ушедших, лица,
В ней буря отгремевшая гремит,
В ней стонут волны, до небес взлетая,
В ней, будто бы одетая в гранит,
Живет к родной земле любовь святая.
В ней травы просыпаются весной,
Грохочут в ней обвалы и потоки,
В ней вечно свищет соловей шальной
И с предками встречаются потомки.
Она – сынов народных светлый дух,
Она – победный клич на поле брани.
И вот я замер, обратившись в слух,
И вот вхожу в живую жизнь преданий.
Гремите же вовсю, колокола,
Летите же, орлы, по Дагестану!
Я песню про великие дела
До самой смерти слушать не устану.
Ее моя прабабка пела мне
Вполголоса над колыбелью белой,
Чтоб оживали подвиги во сне,
Чтоб рос джигит настойчивый и смелый.
Потом я в птичьих песнях услыхал,
Какое сердце в этой песне бьется,
Какой у стали праведной закал,
Как Родину отстаивали горцы.
Ашуги – дум народных соловьи —
Ее из уст в уста передавали,
И мы, настроив голоса свои,
Ашугам, как умели, подпевали.
Не спутаешь ни с чем ее напев,
Он справедлив и вечен, как природа,
Неукротим он, как народный гнев,
И светел он, как чаянья народа.
Орлиный клекот, медь колоколов,
И горький плач, и радостные вести —
Все – в трепете неповторимых слов,
Все – в звуках сквозь века прошедшей песни.
Она летит, как птица, на простор,
Она в сердцах, как на горах, гнездится…
И полководец, и солдат простой —
Хранит она страны моей границы!
Тропинка жизни
Если бы тропинка жизни
Шла все время на подъем,
Если б не было обвалов
И обрывов,
Что за честь —
Безопасно мог бы каждый
Обжитой покинуть дом
И на горную вершину,
Как на крышу сакли, влезть.
Если б знал ты, где споткнешься,
То соломки подстелил,
Был бы путь простым и ровным,
Словно выметенный двор…
Но тогда орел не смог бы
Распахнуть орлиных крыл
И парить вольнолюбиво
Выше самых гордых гор!
«Слепой не видел дня ни разу…»
Слепой не видел дня ни разу,
Но если сердце зорче глаза,
То видит в темноте оно.
А если сердце слепо, значит,
Не обладает зреньем зрячий —
Ему и в ясный день темно.
«Море стонало…»
Море стонало,
Море стонало…
Так страшно, так долго
Море стонало…
Солнце со дна восходило из моря,
Скорбно луна восходила из моря,
А море стонало,
А море стонало.
Рассветом еще не окрасились горы,
Закончилось злобное время не скоро,
И ухали совы, словно затворы.
И в черных песках семена золотые
Погибли, застыли.
Долго дождило —
Семена не всходили.
Солнце светило —
Семена не всходили.
Сердце моря кипело,
Стонало.
Сердце моря
Волной выкипало.
Словно коса до рассвета косила,
Словно слеза берега оросила,
И вырастали песчаные сопки,
Пряча безмолвно сраженную силу.
Гибли в песках семена безвозвратно…
Снова луна над волнами вставала,
Круг завершив, возвращалась обратно,
Пели пески.
И посвистывал ветер.
Осень-художница
Срок осени очень краток.
Художницей у полотна
Палитру осенних красок
Растрачивает она.
Красный, лиловый, желтый.
Полутона тихи…
А вот и камень тяжелый
Укрыли пышные мхи.
Высится стог. И мглою
Подернута синева,
И закрутились юлою
Мельничные жернова.
Дождь на картине нужен,
Лист на дубовом стволе
И голубые лужи
На серой, сырой земле,
Осень трудилась споро
И до прихода весны
Буркой укрыла горы —
Пусть видят зимние сны.
Под журавлиным небом
Вьется оленья нить…
Как хорошо зиме бы
Картину ее завершить!
Песня о снеге
О снега, снега, снега,
Снежные просторы,
В шубах белые луга,
И поля, и горы.
Вся земля белым-бела,
Стало столько света,
Снег кружится, как юла
Или как планета.
И каракулевый снег —
Прямо у порога…
Собирайся, человек,
В млечную дорогу.
Вся земля белым-бела,
Стало столько света,
Снег кружится, как юла
Или как планета.
«Себя я почитал среди людей…»
Себя я почитал среди людей
Ничем не выдающейся особой,
Живущим без особенных страстей,
Без горя и без радости особой.
Но час настал: я встретился с тобой,
И мир живет и светится иначе,
То хохочу я над своей судьбой,
То горько над своей судьбою плачу.
«Тур – у хребтов наших грозных…»
Тур —
У хребтов наших грозных
в плену,
Пчела —
У цветов наших горных
в плену,
Я —
У очей твоих гордых,
в плену.
Скажи —
А ты у кого
в плену?
Слезы цветка
Когда цветок среди травы зеленой
Покроет увяданья желтизна,
Роса в цветке становится соленой,
И, словно вздох, печальна тишина.
Качается цветок, под ветром плачет,
Он знает – жизнь его обречена…
Но добрая земля до срока прячет
Упавшие слезами семена,
И если бы умелица-природа
Все слезы возродила из земли,
Какие удивительные всходы
Тогда бы на лугах ее взошли!
«Я брожу одиноко…»
Я брожу одиноко,
Словно загнанный волк…
Я поверил до срока
В твой загаданный срок.
Словно дикие очи,
Редких звезд огоньки,
Завывает по волчьи
Полночь горной реки.
Смутный берег обшарил
Я, слепой, как беда…
Может, огненный шарик
Мне уронит звезда?
А незримые ветви
Сеют шепот, как стон.
– Не вздыхай, словно ветер,
Это сон, только сон.
Вижу звезды на дне я
Поредевшей тоски,
А надежда длиннее
Этой длинной реки.
Море
Море, море – будто нет земли,
Будто нет заветного причала…
Море, море… А в его дали
Неба лучезарного начало.
Где-то, в этой бездне голубой,
Чуть заметно точка забелела,
Может быть, прошел корабль большой,
Может, просто чайка пролетела.
Пожелание деда
Всегда говорили отцам молодым,
Желая добра настоящего им:
«Пусть сын ваш в родительский дом принесет
Заботу и счастье, любовь и почет!»
Теперь пожелания близких просты,
Они от душевной идут доброты:
«Ребенок растет, и заботы растут,
Пусть горе и слезы твой дом обойдут».
И я тебе, внук мой, желаю добра,
Мне слово сказать наступила пора.
Тебе и далеким потомкам твоим
Хочу быть полезен советом своим.
Когда ты заплакал, родившись на свет,
Был счастлив отец, да земляк, да сосед,
А больше не ведал никто из людей
О первой отчаянной песне твоей.
Когда ты умрешь, уж не будет меня,
И траур наденут друзья и родня.
Но счастлив, поверь мне, был истинно тот,
Кого, как родного, оплакал народ.
Адам Шогенцуков(р. 1916 г.)(перевод с кабардинского)
«Родниковой песне тесно…»
Родниковой песне тесно,
И спешит к реке мотив,
Чтоб могучей стала песня,
Голос с голосом скрестив.
Голос радости и горя,
Сердца трепетный язык,
Песню донесет до моря,
И настойчив и велик.
Изморось туманит землю,
Воздух от тумана мглист,
Желтизною стала зелень,
И землей зеленый лист.
Голос песни неизменной,
Тот, что всем необходим,
Прозвенит во тьме Вселенной,
И не властно зло над ним.
«Знойный дух земли и неба…»
Знойный дух земли и неба,
Чувств жестокая жара,
Даже кажется, что мне бы
Высохнуть до дна пора.
О, как жажда душу сушит,
О, как губы просят пить!
Только льдинку равнодушья
Зной не в силах растопить.
Кто ты – солнце или льдина?
Холодна иль горяча?
Входят в сердце, как в теснину,
Очи – два живых луча.
«Наступили дни ненастные…»
Наступили дни ненастные,
Холодно ветвям нагим,
Вся земля листвою застлана,
В небе – туч осенних дым.
Раннее ненастье тягостно,
Но вспороло солнце мглу,
И деревья грелись радостно,
Недоверчивы к теплу.
Лишь каштан свое везение
Легковерно встретить смог,
Он из почек брызнул зеленью,
Свечи яркие зажег.
В постоянстве и терпении
Всем деревьям разум дан…
Но теперь лишен цветения
Стужей раненный каштан.
«Зима ушла к вершинам снежным…»
Зима ушла к вершинам снежным,
И за равнинами следит,
И ветер шлет. Но, солнцем вешним
Обласканный, тот ветер спит.
Весна взбирается все выше.
Зима воздвигла ледники,
Зима туманом зябким дышит.
Звенят потоки, как клинки.
Поток с пути сметает скалы,
Но затихает все равно,
В деревья влившись, как в бокалы
Легко вливается вино.
И влагу пьют сады и всходы,
Пока бесчинствует зима,
И зелени весенней воду
Она бессильно шлет сама.
Пусть уходящее уходит,
И свет пусть вытесняет мрак,
Так мудро повелось в природе,
И в жизни все должно быть так.
Зрелость года
Осень – это не прощанье,
Листопад – не время слез,
Если счастье созиданья
Ты испытывал всерьез.
Осень – это зрелость года,
Если ты бывал везде
Не нахлебником природы,
А напарником в труде.
Тяжела земля плодами,
До весны в плодах жива,
Над лесами и садами
Красный отсвет торжества.
Листопадов фейерверки —
Наглядеться не могу.
Все ликует. Но померкли
Пустоцветы на лугу.
«Широки и ароматны…»
Широки и ароматны
От весны цветов поля.
Как легко и благодатно
Дышит вешняя земля.
В каждом вздохе, в каждом шаге,
В небесах над головой
И весенний дух отваги,
И огонь души живой.
О цветное наважденье,
Первой зелени напасть!
Крови жаркое движенье,
Подгоняющее страсть.
Полнолунием бездонным
Полночь посеребрена,
Солнцем кажется влюбленным
Беззаботная луна.
И в безбрежном море света
Так прозрачен день и бел,
Словно на пороге лета
Старый мир помолодел.
Хочет этот мир прекрасный
Молодой любви помочь,
И несет букет алмазный
Ослепительная ночь.
Пальцы прозрения
Доктору-окулисту Фузе Блаевой
Как звезды в полночь, бережные пальцы
Отодвигают темень слепоты…
Свет начинает трудно разгораться,
Как белой розы хрупкие цветы.
Бессильна бесконечность вечной ночи,
Когда рассвет забрезжил в первый раз,
Когда лучи уже коснулись почек,
Чтоб цвел цветок для удивленных глаз.
И человек, тобою одаренный,
Стоцветной жизни узнает секрет
И жадно ждет, природой отраженный,
Зеленый, синий, белый, красный цвет.
Прозрение даруя человеку,
Ты вместе с ним как будто создаешь
Дорогу, поле, дерево и реку,
Погожий день и благодатный дождь.
От гордости космических полетов
До первозданной нежности любви,
Все это – вдохновенье и работа,
Все, чем живешь ты.
Так во всем —
живи!
Фазу Алиева(р. 1932 г.)(перевод с аварского)
Салам вам, девушки из Анди!
Салам вам, девушки из Анди!
Вы, словно шерсть, нежны,
Вы, словно шерсть, белы,
Вы, словно шерсть, легки.
Салам вам, девушки из Анди!
Вы, словно бурка, прочны,
Вы, словно бурка, теплы,
Вы, словно бурка, крепки.
О джигит, гарцующий на коне,
Ответь ты сегодня мне:
Когда дорога длинна впереди,
Когда перевалы круты,
Бурку накинув, вспомнил ли ты
Девушек из Анди?
Чесаной шерсти упругий круг,
Движения быстрых рук…
И локон под шалью заметен едва,
И локон дрожит на виске.
По локоть засучены рукава,
По локоть загар на руке.
Когда неожиданный дождь упадет,
С цветов обмывая пыльцу,
Я, кажется, вижу, как ласковый пот
Тихо скользит по лицу.
Спускается ночь. Незаметно уснул
Далекий андийский аул.
До срока, до срока в андийских горах
Спят бурки на крепких гвоздях.
О звезды, простите, я вижу не вас,
А тысячу девичьих, ласковых глаз:
Ты, месяц, по бурке небесной пока
Скользишь, как по бурке андийской – рука,
Цветы! Не освоила я ваш язык,
Но слышу ваш шепот во мгле,
Но помню я бурку и красный башлык,
И топот коня по земле.
Салам вам, девушки из Анди!
О, как в океане земляк мой скучал
По родине горной своей,
И шквал его гордую душу качал
За тридевять грозных морей.
Андийскую бурку на плечи надев,
Он чистил и гладил ее…
Как будто услышав андийский напев,
Андийское сердце свое.
Как будто увидел он мать и сестру,
И горы свои, и сады,
Как будто на бурке нашел поутру
Любимой девчонки следы.
Морскому джигиту в соленую даль
Сквозь бури, туманы, дожди
Прислали такую родную печаль
Девушки из Анди.
Вы помните, девушки, как поражал
Наш трепетный танец простых парижан?
К ногам дагестанцев из тьмы, с высоты,
С галерки, как с кручи, летели цветы.
Ах, девушки, радуйтесь этим цветам:
Далекий Париж аплодирует вам!
На бурке андийской лежат лепестки,
Как будто касаются вашей руки.
И гулко, так гулко трепещет в груди:
Салам вам, девушки из Анди!
Андийская бурка касается плеч,
В горах я встречаю ее каждый день.
Зимой пастуху эта бурка – как печь,
А в зной как прохладная добрая тень,
Ночью – постель, а наутро – ковер,
Бурка – частица родных моих гор.
Салам вам, девушки из Анди!
Легкий и нежный, как шерсть,
Белоснежный, как шерсть.
Салам вам, девушки из Анди!
Верный, как бурка в пути,
Прочный, как бурка в дожди,
Вечный, как слава Анди!
«Как вдовье траурное платье…»
Посвящается врачу Евсеевой Клавдии Андреевне
Как вдовье траурное платье,
Сегодняшняя ночь темна.
От горького немого плача
Ослепла будто бы она.
Мать наклоняется над сыном,
А он все мечется в бреду.
– Сынок! Я в слове самом сильном
Тебе лекарства не найду…
Сегодня жизнь и смерть дерутся,
Как много ярости в клинке!
И жилки тоненькие бьются
Под каплей пота на виске.
Но вдруг смягчается тревога,
Как будто мрак светлее стал,
Как будто кто-то хоть немного
С поникших плеч тревогу снял.
Ах, сколько света, сколько света
В халате скромного врача!
Он в ночи безысходной этой
Светлей рассветного луча.
И губы обретают слово,
И губы пестуют его,
И шепчут властно и сурово:
– Спасите сына моего!
Болезнь жестокую находит
Чужая чуткая рука.
Врач, как садовник добрый, холит
Жизнь ослабевшего ростка.
А мать стоит безмолвно сзади,
Вся напряглась, застыла мать,
Она стремится в этом взгляде
Судьбу ребенка прочитать.
О тяжесть жалости и долга!
Чужой, измучившийся сын…
А твой родной ребенок дома
Опять, опять уснул один!
Но с каждым часом все роднее
Чужого мальчика черты…
Его дыханье все ровнее,
Его вернула к жизни ты.
И вот уже взлетело солнце,
Раскинув в небе два крыла,
И вот уже лучами бьется
В просвет оконного стекла.
И облака над домом мчатся,
И зреет виноград опять,
И, молчаливая от счастья,
Стоит перед тобою мать.
Простившись с нею у порога,
Идешь ты тропкою своей,
А я все думаю: «Как много,
Как много у тебя детей!»
Сайфи Кудаш(р. 1894 г.)(перевод с башкирского)
Старик
Тряся своей седой бородкой
И утирая пот со лба,
Орудуя фуганком кротким,
В труде, желанном, как судьба,
Играя стружкой, как строкой,
Старик колдует над доской.
Давно он съел свой скромный ужин,
Давно запил его водой,
Он дряхл, неловок и натужен,
Как будто не был молодой.
Наверно, прост и деловит,
Для гроба крышку мастерит.
А он – гляди! – забыв про зиму,
Забыв, что голова седа,
Как юноша, неутомимо
Рождает музыку труда.
Он ждет весны, ее гонцов —
Он строит домик для скворцов.
Если
Когда, бывало, за проказы в детстве
Тебя крапивой жгучею секли,
Потом штаны, как та крапива, жгли —
Ни сесть, ни встать и никуда не деться, —
Зареванный, притихший, сам не свой
Ты от обиды убегал домой.
Когда с гармошкой, песни распевая,
Ты с девушкой гулял, гневя отца,
Бывало, плетка пела, высекая,
Как искру, кровь из твоего лица,
Но вновь мехи гармони разводил —
С любимой утешенье находил.
Но если парень, наглый и безусый,
Томясь бездельем, что страшней беды,
Вдруг вырвет волосок, когда-то русый,
Из белоснежной нынче бороды,
Зайдется сердце у тебя, старик,
И ты сдержать не сможешь горький крик.
Костер
Другу жизни Магфуре
Таинственный костер судьбы своей
Мы вместе на заре зажгли осенней.
Единственный из пожелтевших дней
Мы каждый год встречаем с нетерпеньем.
Когда-то молодой любви вино
Нас до самозабвенья опьянило,
И мы еще не знали, что дано
Тому костру нести большую силу,
Что есть у этого костра закон,
Не соблюдать который невозможно…
Как жизнь сама, всегда бессмертен он…
Тот человеческий закон – не божий…
Два сердца могут засветить костер,
Но если будет хоть одно холодным,
Весь долгий век нести ему позор
Пустой душой, объятием бесплодным.
И будет черным горький дым костра,
Сварлив несносный треск сырых поленьев,
Покроет копоть дни и вечера,
Треск заглушит лесной кукушки пенье.
На жизненном извилистом пути
Безоблачны у нас не все рассветы…
Костер сугробом может замести,
Костер засыпать пылью может лето.
Тогда ты спрячь его в душе своей,
Чтобы, невзгоды все переупрямя,
От горсти еле тлеющих углей
Опять зажечь негаснущее пламя.
А у природы слишком много дел,
Костры людские – не ее забота.
Глядишь, и без присмотра догорел
Костер недолговечный у кого-то.
Сначала крупной каплей дождевой
Отяжелеют у тебя ресницы,
Потом нетающею сединой
Январский снег нежданно обратится.
Тяжелый вздох печально возвестит
Предвестие осенних дней унылых…
Уже никто весну не возвратит,
Никто зиме противиться не в силах.
Дни летнего цветенья позади,
И наша осень пасмурна, сурова.
Но, несмотря на холод и дожди,
Одну зарю мы ждем с тобою снова.
По бездорожью скользкому бредя,
С тревогой иногда друг друга спросим:
А если бы под струями дождя
Погас костер? Как пережили б осень?
Костру гореть до смерти суждено,
Светить и греть, как прежде, не тускнея.
Любовь, как многолетнее вино,
Мы пьем вдвоем, как в юности, пьянея.
Горюю
Не горевать советуешь ты мне,
Упреков не страшась, не зная слез унылых…
Советов доброта, понятная вполне,
Былую радость мне уже вернуть не в силах.
Как будто никогда я не видал беды,
Не вынесу теперь беду вторую…
По прихоти своей, под знаком немоты,
Готов я горевать и весело горюю.
У сверстников моих немало было бед,
Перед грозой болят и шрамы, и суставы.
Ценою слез моих, ценой моих побед
Вы счастливы… А я – грустить имею право.
«Коль станут кулаки колючими, как еж…»
Коль станут кулаки колючими, как еж,
Коль сердце я запру замком амбарным жадным,
Пусть дружеский язык, как заостренный нож,
То сердце раскроит ударом беспощадным,
А если буду добр, распахнут и горяч,
Открою настежь дом, открою сердце людям,
Тогда ты этот нож в глухие ножны спрячь,
Скупые на слова, друзьями вечно будем.
Магомет Сулаев(р. 1920 г.)(перевод с чеченского)
«Ни славы, ни богатства не ищу я…»
Ни славы, ни богатства не ищу я,
А просто для души стихи пишу.
И в сердце, словно в дом, зайти прошу я
Людей, которыми я дорожу.
Но сердцу в клетке ребер вечно тесно:
Оно наружу – к людям —
Рвется песней!
Нет, не ищу богатства я и славы,
Но все же – я не скрою от людей —
Стихи свои пишу не для забавы:
В них много боли и души моей!
Хочу, чтоб люди
Строчки, что леплю я,
Любили так же, как людей люблю я!
Зимнее полеПосле боя
Затихло поле… Да, затихло поле!
Как белизной пшеничной при помоле,
Покрыто снегом стынущее поле…
Затихло поле!
Как сердце, сникшее под ношей боли,
Окоченело и застыло поле,
Затихло поле!
Как ранние седины скорбной доли,
Белеет под промерзшим небом поле,
Затихло поле!
Как смертный саван и как сон в неволе,
Бескрайне, бело, безнадежно поле…
Затихло поле!
Но алым цветом белизну вспороли,
Горя возмездием, тюльпаны крови —
Свидетели и подвига, и боли
В затихшем поле!..
Скакун-невидимка
Скакун-невидимка по воле людей
Несется извечно быстрее лучей,
От искр, вылетающих из-под копыт,
Гигантское зарево в небе стоит.
И в вихре, разбуженном звоном подков,
Летит он, как молния, средь облаков.
Дорога его бесконечно длинна,
Спешит он свой путь завершить дотемна,
Он время торопит, он правит судьбой
И мигом весь шар облетает земной.
То в глубь океана, то в небо нырнет
И тайны зазвездные людям несет.
И, смерти не зная, не старясь вовек,
Стремит по Вселенной безудержный бег.
Стремительно, страстно по тропам веков
Он мчится и мчится, не зная оков.
Вселенная! Скромно пред ним расступись:
То мчится людская всесильная мысль!
Палач и поэт
Намята Мусы Джалиля
Поэт готов, —
Не замечая плахи,
Он вкладывает целый мир в слова,
Палач готов —
Привычно
На рубахе
Он засучил до локтя рукава,
Готова гильотина —
У поэта
Она найдет
Над шейным позвонком
Вместилище миров,
Чтоб в час рассвета
Его отсечь от тела острием,
И никогда
Перо не стиснут пальцы,
И никогда
Не расцветет рассвет,
И никогда
В глазах не отразятся
Земля и небо.
Их любил поэт,
Поэт исчезнет,
Слившись со Вселенной.
Палач, оставшись жить,
Домой пойдет,
С работою покончив повседневной,
Спокойно съест на завтрак бутерброд.
Живя всегда умеренно и чинно,
Он не спеша отведает винца,
Потом по голове погладит сына
Рука отца…
О жребий мертвеца,
Не знающего о своем гниенье!
А вот Поэт шагает по Вселенной,
И кровь из отсеченной головы
Посмертной жизнью вопиет о мщенье
Набатом несмолкающей молвы.
Поэт живет —
Всегда бессмертен гений.
Палач гниет —
Все палачи мертвы!
Цветок
В слоях скалы нашли окаменелый
Цветок, лежавший миллион веков!
Пласты тысячелетий сбросив смело,
Каким он был, таким предстал он вновь.
Наклон головки грациозно гибок,
Отчетлив хрупких лепестков узор,
Жива и сеть ажурно-тонких жилок,
И кажется, он пахнет до сих пор!
Как уцелели красота и нежность!
Как сохранил себя в веках цветок!
А сколько эр сменилось, канув в вечность,
За этот баснословно долгий срок!
Какие горы, реки, океаны
Возникли и погибли без следа,
Какие царства, племена и страны
С лица земли исчезли навсегда.
А ты, цветок, ты, слабое творенье,
Донес свой облик, вечность одолев,
И над тобою в грустном изумленье
Склонился человек, оцепенев.
Царю земли, венцу живой природы,
Ему ты, не тая, скажи, цветок,
Куда девались мощные народы,
Какие тайны ты из недр извлек?
Где сад, в котором ты расцвел, счастливый,
И начал долгих дней круговорот?..
Но, венчик набок наклонив стыдливо,
Молчит цветок и тайны бережет.
К смерти
Не черной, а призрачно-синей,
Как странный неоновый свет,
Ты кажешься, смерть, мне отныне,
И ужаса прежнего нет.
Но все же, строга и мгновенна,
Ты жизнь замыкаешь собой,
Однако сиянье Вселенной
Не скроет тень смерти любой.
Жизнь рядом со смертью шагает,
Но смерти ее не догнать,
И мозг понимать начинает, —
Хоть все невозможно понять, —
Что смерть – не хозяйка Вселенной,
А только служанка ее,
И призвана силой нетленной
Она обновлять бытие.
Я к смерти готов ежечасно,
Но ей не хочу уступить
Без боя безумного счастья,
Пьянящей возможности – жить.
За каждый свой день, за мгновенье
Со смертью я в смертном бою,
И вечное это сраженье
Всю жизнь составляет мою.
«Я в детстве здесь на улице упал…»
Я в детстве здесь на улице упал,
Впервые здесь лицо расшиб я больно.
Боль эту я давно забыл невольно,
А улицу я с радостью узнал!
Я здесь впервые воробья поймал.
Он, бедненький, в сетях напрасно бился.
Когда же сам в силках я очутился,
Жалел, что волю я ему не дал.
По этой улице ушел отец.
Последний раз махнув рукой, растаял.
Теперь вот старше, чем отец мой, стал я,
Но жду, что он вернется наконец.
Слоны, слыхал я, на закате лет
К родным лесам протягивают хобот.
Заката жизни я достиг, должно быть:
Хожу сюда искать свой детский след.
«Ты в гору шел, вершины достигал…»
– Ты в гору шел, вершины достигал,
Но все-таки до неба не добрался.
Ты в бесконечность по степи шагал,
И все же горизонт не приближался.
Так, сколько бы ни прожил долгих лет,
Ты жажду жить не утолишь вовеки.
Предела этой страстной жажде нет —
Но не дано бессмертье человеку.
Для вечности столетие и год,
Наверно, одинаково ничтожны.
В свой срок к любому смертный час придет —
Не нужно вечно жить и невозможно…
– Но все же тот, кто к горизонту шел,
Открыл народы, страны, континенты,
И тот, кто первым небо распорол,
Увидел первым, что кругла планета…
Пусть нам бессмертие не суждено,
Но все же я хотел бы долголетья,
Чтоб под конец хотя бы смог успеть я
Понять, зачем нам бытие дано?
Юван Шесталов(р. 1937 г.)(перевод с манси)
Древняя картина
Я – лебедь,
Ты – озеро,
Я парю
По небу, крылья свои распластав,
Я пою
О синих влажных глазах
В темно-зеленых ресницах трав.
Ты мне рассветной улыбкой сверкни,
Волны песцовые успокой,
И люди прозреют,
И скажут они:
«Ах, жизнь!
Мы ее не видали такой…»
А может, дело вовсе не в них,
А в этой бессмертной, живой красоте,
Я крылья сложу,
Соскользну я вниз —
Белый лебедь
На синей воде!
Дирижер
Вышкомонтажникам Шаима
Ухо мое звенит, звенит, звенит…
Сердце мое восседает
Посреди электрических костров
В поднебесном доме – театре.
Там пляшет в руке не хорей,
По знаку которого бегут олени,
А беспомощно-тоненькая палочка,
И хотя не вертятся Саснел —
Берестяные носы,
Зато вздрагивает над пляшущей палочкой
Обыкновенный нос человека,
Белый нос человека.
Палочка пляшет —
И ревет, лает, поет оркестр
Голосами лебедей,
Голосами ворон, медведей и лаек.
Дрожит над пляшущей палочкой
Белый нос человека,
Как черные птицы,
Летают волосы
Над каплями пота.
Звуки шаманят.
Широко открыты глаза, уши, рты…
Всех подчинил себе
Узкоплечий шаман-дирижер.
Но стены истаяли, словно весенний лед:
Нет никакого театра,
Я иду по моей земле!
Красными глазами брусники
Глядит она удивленно,
Как шагает железное чудище
По шерстистой спине ее.
Кедры мои могучие
Вздрагивают, словно карлики, —
Их покрыл великан
Сумерками великанской тени.
Душа моя заливается лайкой,
Нашедшей множество белок.
Душа моя заливается лайкой,
Потому что глаза мои
Заполнены чудом:
Маленький человечек в спецовке
Властно взмахнет рукою,
И зафыркают железные олени,
Закачается железный великан,
Загрохочет ребрами,
Зашагает, повинуясь властным рукам.
Взмах – и сосны трещат,
И медведи ревут, и чайки смеются,
И токуют глухари,
И танцует тайга.
Кто же он —
Человек в спецовке?
Не шаман ли?
Нет, это вышкомонтажник Литовченко!
Его руки
Поднимают буровую вышку.
Видишь, как она качается?
Ошибется вышкомонтажник,
Сфальшивит его рука —
Свалится буровая.
Качается железный великан.
Но спокоен маленький человечек,
– А кто из них великан? —
Душа моя заливается, думаю я,
Восторженной лайкой:
Впервые вижу я
Таежного дирижера!
Песня последнего лебедя
Весной на лесное озеро прилетел один лебедь. В небе веселились другие птицы – самолеты. И уток стало мало! Раньше охотники любовались лебедями. А этот лебедь плакал. Его плач и записал я…
Я в объятьях неба…
Подо мною земля
И озер камышовые гнезда…
Я выше деревьев.
Лучи моих глаз
Могут пощупать то,
Что скрыто за чертой горизонта.
Вы придумали, люди, что я пою,
Лепечу, как ребенок, от счастья…
Я давно уже плачу.
Высоко надо мной
Распласталась стальная
Незнакомая птица.
Громкий голос ее
Оглушает меня в полете,
А крылья
Вызывают солнечное затменье.
Люди стоят на земле, головы запрокинув,
И смотрят
За пределы неба,
Куда я заглянуть не могу,
И хмелеют от песни железной…
А когда-то
Манси трогали пальцами
Струны моей души
И называли свою деревянную птицу
Нежноголосым лебедем…
Что глазеете вы, как в музее,
На мое одиночество?!
Из-за чьей-то одинокой жестокости
Я от стаи отстал…
Сто кругов
Прочерчу я над озером,
Где прадеды мои вили гнезда,
Окунусь в белизну белой ночи.
А утром,
Когда в небе нас будет двое —
Я и солнце,
И не грянет железная песня,
Я рассыплю смех,
Вылеплю лепет
И, как след, оставлю
Старинный, последний
Свой клич:
– Летите, люди, в космос,
Сверлите, люди, Землю.
Смотрите туда,
Куда я заглянуть не могу,
Но берегите
Белые мои озера,
Ибо
Почернеет небо без белых лебедей,
Почернеют ночи без белых лебедей,
Под зеленой травой
Простучит черная пустошь,
Не топчите травы —
Я совью из них гнездо
И белой ночью
Высижу для вас белых лебедят…
А утром,
Впервые увидев солнце,
Они рассыплют смех,
Вылепят лепет
И, как след, оставят
Старинный, последний, лебединый клич…
Омар-Гаджи Шахтаманов(р. 1932 г.)(перевод с аварского)
Сонеты о Мицкевиче
Там пел Мицкевич вдохновенный
И, посреди прибрежных скал,
Свою Литву воспоминал.
«Сидит с утесом Чатырдага слитый…»
Сидит с утесом Чатырдага слитый
Старик. Осанка у него горда…
– Скажи, почтенный, дружбу не водил ты
С певцом, из Польши сосланным сюда?
– Да, – отвечал он, – род мой знаменитый
Его, как брата, почитал всегда.
Над скудной степью, над ее обидой,
Близка нам стала польская беда.
Как мы, любил он высоту до боли
И с болью пел о подневольной воле,
Суровые делил он с нами дни…
Старик орел расправил крылья-плечи…
Не удивляйся, друг: орлиной речи
Язык аварский исстари сродни.
«В разгаре пир…»
В разгаре пир… «Куда влечет тоска?
О Родина, зияющая рана!»
Он вышел на крыльцо. И ночь горька!
На Чатырдаге алый бинт тумана.
И вздох сгустился, словно облака.
Дождь зашагал на запад неустанно:
Послал поэт тоску издалека
На Родину через моря и страны.
Вот и сейчас пришел закатный час,
Возникла тучка, как слеза у глаз,
А ночью зашагает дождь на запад.
Молчит в раздумье море. И рассвет
Над морем, горестным, как мой сонет,
Лучи надежды выплеснет внезапно.
На могиле Потоцкой
Ведь неподвижны мертвые. Зачем же
Могилы их решеткой ограждать?
Гирей, гарем и прочее – все те же.
Экскурсовод, не нужно продолжать!
В пустынном небе облака все реже,
А на камнях – безмолвия печать…
Как будто именем Марыльи брежу,
Стихи твои готовый прокричать.
Мне ни к чему Потоцкой красота,
Тоска судьбы, могилы теснота!
Но здесь горит слеза твоей печали.
Склонилась у надгробья голова,
И польской песни страстные слова
На языке аварском прозвучали.
«Мир – это море, ты – его пловец…»
Мир – это море, ты – его пловец,
А песни – волны. Нет нигде причала…
Увидишь ли ты берег, наконец,
Где песни грудью кинутся на скалы?
К спокойной бухте поверни, гребец,
Погаснет парус в тишине устало…
Но буря грянула. Погиб певец,
Шепнув: «А мне бы – бурь недоставало!..»
Погиб певец. Но летом и зимой
Грохочет море штормовой волной
И мачту, как былиночку, шатает…
Лишь неподвижный берег обновлен,
И Пушкин через черный шторм времен
По-русски мне Мицкевича читает.
Ахмет Хамхоев(р. 1910 г.)(перевод с ингушского)
Звезда
В дали бесконечной мерцает звезда,
От нас до нее – световые года.
Но пишет поэт о звезде безымянной,
Что робко блестит, точно в камне слюда.
Не может звезда поделиться ни с кем,
Далек ее разум и дух ее нем.
И все же звезда привлекает поэта —
Ведь светит она одинаково всем.
Ее отражала бесчисленность глаз,
О ней астрономы судили не раз.
Но только бессмертное слово поэта
Навеки звезду сохраняет для нас.
Мы маленьким звездам имен не даем
И слишком легко забываем потом,
Что входит звезда, словно слово поэта,
Как друг безымянный в сегодняшний дом.
Сон ребенка
Тихий вечер, добрый вечер,
В окнах лунная капель,
И заглядывает вечность
Звездным светом в колыбель.
А ребенку погремушки
Надоели… И опять
Хочет звезды, как игрушки,
Мальчик теплой ручкой взять,
И в сынке души не чая,
Не уставши от забот,
Колыбель его качая,
Мама песенку поет.
Опускаются ресницы,
Обретается покой,
Если страшный сон приснится,
Мать смахнет его рукой.
Лепестки минут роняя,
День прошел, и ночь пройдет.
Сон ребенка охраняя,
Мама песенку поет.
Время тикает спокойно,
В небе слышен звездный звон…
Не играйте, люди, в войны,
Не тревожьте этот сон.
Рассказ охотника
Однажды решил я сходить на охоту.
Рассвет акварелью окрасил дворы,
И солнце, готовясь к дневному полету,
Жар-птицей глядело с вершины горы.
Рассвет разгорался, все ярче пылая,
А в небе паслись облака, как стада…
И вдруг, словно щедро удачи желая,
Синица взлетела ко мне из гнезда.
То выше, то ниже, то дальше, то ближе
Летала и знала, что я не обижу.
Летала и пела, наивно и мудро,
Несильные крылья свои распластав,
Про синее небо, про ясное утро,
В дороге нежданно мне спутником став.
Казалось, она излучала веселье,
Она жизнелюбом пернатым была,
И с каждой нехитрой синичкиной трелью
Земля все щедрей и пестрее цвела.
То выше, то ниже, то звонче, то глуше
Летела и пела, и грела мне душу.
Я долго за ней наблюдал с удивленьем,
Боясь, что она улетит от меня.
Характер синицы движеньем и пеньем
Вливался в гармонию нового дня.
И мне показалось, что крылышки птицы
Сияют на солнце шитьем золотым,
И словно впервые я видел синицу,
И сложное стало впервые простым.
То выше, то ниже, то рядом со мною
Летало само совершенство земное.
Вдруг черные крылья над нами нависли,
И коршун, зовущийся князем небес,
Безжалостно зоркий, из солнечной выси
Синице спикировал наперерез.
Дыша пробудившейся жаждой добычи,
Кружил над синицей, уверен в себе,
Он тучей пронесся над песней синичьей,
Грозой прогремел в безмятежной судьбе,
То выше, то ниже, то шире, то уже,
Петля за петлею, а петли – все туже.
За ним я все время следил напряженно,
Мне ведомо было коварство его,
Когтями грозя, как клинком обнаженным,
Заранее праздновал он торжество.
Сдержаться не в силах, я в прорезь прицела
И жадность и ненависть метко поймал,
И громом мое ружьецо прогремело,
И коршун бессильно на землю упал.
То выше, то ниже летела синица, —
Жестокою пулей спасенная птица.
Осенние дни
Край родной провожает лето,
Опустился низко туман,
Птицы ищут тепла и света
В чуждом небе заморских стран.
Листья съежились, пожелтели,
Облетели, припав к земле,
Солнце в тучах теплится еле,
Позабывшее о тепле.
На корню засыхают травы,
Ночь длиннее, короче день,
Только черным тучам по нраву
Светлый мир закрывшая тень.
Но труды не пропали даром,
И, улыбкой озарено,
Полыхает солнечным жаром
В закромах осенних зерно.
Красным летом
Я вышел к лугу, где отцы косили,
Где травы, не познавшие косы,
К безоблачному небу возносили
Безоблачные капельки росы.
Там одиноко дерево стояло
От молодых деревьев в стороне.
Мне показалось, что оно стонало,
Обрубки веток протянув ко мне.
Не радовалось летнему раздолью,
Как инвалид, вернувшийся с войны,
И, побуждаемый сердечной болью,
Я прошептал ему средь тишины:
«Скажи мне, кто жестоким был с тобою,
Кто эти раны страшные нанес?» —
И я погладил дерево с любовью
И не смахнул мужских горячих слез.
Но молча терпит дерево страданья,
И память в немоту заключена…
Мои тревожные воспоминанья
Былые воскресили времена.
И незнакомых вспомнил я, и близких —
Всех тех, кто пал за Родину в бою,
Всех тех, кто сохраняет в обелисках
Оборванную молодость свою.
Глаза их матерей навек суровы,
Их дети стали старше, чем они,
Поныне гордый траур носят вдовы, —
Не забывай войну и мир храни!
Свет
Нет радостнее радости, чем свет.
Все краски мира подаривший людям,
Он нам сияет миллионы лет,
И прославлять его всегда мы будем.
Всем равно – и орлу и муравью,
Ночному хищнику и робкой лани —
Он силу животворную свою
Раздаривает солнечным сияньем,
И лишь меня обходит стороной.
Я заключен в темницу вечной ночи.
Молю я: брызни всей красой земной
В мои неизбалованные очи!
Увидеть дай цветение весны,
Тончайшие оттенки разнотравья,
Чтоб стали вдруг мои цветные сны
Живой, неускользающею явью.
Я словно связан участью своей,
Меня гнетут всевидящие руки,
Когда поет рассветный соловей,
С цветами я отождествляю звуки,
Лучей не видя, я храню тепло,
Которое лучи приносят эти.
И вечной ночи слепоты назло
Я свет люблю сильнее всех на свете.
Алирза Саидов(1932–1978)(перевод с лезгинского)
Нет войны! Не быть войне!
Стихла гроза. Неожиданно стихла гроза.
Каплет роса с лепестков распрямившихся роз.
Словно глаза, матерей наших скорбных глаза,
Смотрят цветы сквозь прозрачные капельки слез:
Марши походные с пылью смешались седой,
С измятых конвертов стирают года адреса…
Люди родные, придавленные землей!
Вам – материнская, горькая эта слеза.
Люди Самура! Спросить матерей вы должны;
Кто из сынов возвратился с жестокой войны?!
Наши аулы у самых вершин, на весу,
Ночи темней здесь, светлее и солнечней дни,
Самыми первыми злую встречают грозу,
Самыми первыми солнце встречают они.
Солнце! Впусти его, мама, открой
Солнцу, как гостю желанному, окна и дверь!
Видишь, как голубь, летит оно там, за горой!
Видишь, кивают цветы головами тебе!
Сын на побывке. С улыбкой стоит у крыльца.
Что же грустишь ты? Ведь счастье явилось само!
Может быть, просто похож он сейчас на отца?
А от отца сохранилось одно лишь письмо…
Мать, улыбнись, я принес тебе добрую весть:
Скоро ты будешь на свадьбе моей танцевать!
Сын – это кровь твоя, сын – и бессмертье, и честь.
Выпрямись, мать, подними мою голову, мать!
Сын твой вернулся – так, значит, родиться цветам!
Сын твой вернулся – хорошие всходы взойдут!
Сын твой вернулся – хорошим расти сыновьям,
Жизнь удлинится на много счастливых минут.
Мать! Твое сердце всю землю вместило опять!
Сердце твое говорить научилось без слов.
Если Земля – это тоже любимая мать,
Нет на ней места для пушечных злобных стволов.
Нету войны! Ей не быть с этих пор!
Красным пожаром горит семафор.
Ласково плачет старинная тара…
Пусть вместо кладбищ белеют сады,
Пусть не касаются матери старой
Неизгладимого горя следы!
Альберт Ванеев(р. 1933 г.)(перевод с коми)
Снег идет
Снег идет…
А хлопья снежные
Кружатся, взлететь хотят,
Невесомые и нежные,
Укрывают лес и сад.
Друг мне пишет письма грустные.
Он в Крыму. Там круглый год
Все цветет.
А он мне: «Густо ли
В эту зиму снег идет?!»
Ручей
Ему хвалебных слов не адресуют…
Но все течет без устали ручей
И меж корней и валунов рисует
Узоры жизни маленькой своей.
Дает он и умыться, и напиться,
Всем равно – не откажет никому.
Но продолжает безымянно литься:
Не выдумали имени ему.
И не гордясь заслугами своими,
Несет он людям радость сотни лет,
Прославлено или безвестно имя —
Лесному ручейку и дела нет.
Рябина
Не сладким наше детство было,
И память взрослая горька,
Воспоминанья в сердце вбила
Войны тяжелая рука.
Но честность тех суровых дней
Друзьями впитана моими…
Рябина слаще и сочней,
Когда ее прихватит иней.
Шайхи Арсанукаев(р. 1930 г.)(перевод с чеченского)
«Однажды криком на рассвете…»
Однажды
Криком на рассвете
Я миру возвестил о том,
Что я вошел в него,
Как в дом,
И поселился на планете.
Открыв глаза,
Узнал я мать:
Она была добра, красива.
Из колыбельного мотива
Мне лира начала звучать.
С тех пор
В сиянье красоты
Я узнавал ее черты,
Видение родного края.
С тех пор
Всегда лишь вверх иду,
Невиданную высоту
С ее достоинством сверяя.
Нетвердой новизной шагов
Я двор измерил,
Но манили
Меня голубизной снегов
Вершин возвышенные шпили.
С тех пор,
Где б ни скитался я,
Они всегда перед глазами,
И проливаются слезами
Мне в душу гордые края.
С тех пор
Всегда лежит мой путь
К высотам круч
От пастбищ низких.
Достигну ль я когда-нибудь
Вершин недостижимо близких?..
Землетрясение
В испуге вздрогнула кора земная,
Ах, что произошло с тобой, родная?
Земля, скажи,
Обидел кто-нибудь тебя невольно,
Или земному сердцу стало больно
От чьей-то лжи?
Или приснился взрыв грибообразный,
Который опухолью безобразной
Все видится тебе?
Иль детский страх
В навязанной судьбе —
Сиротские глаза
И грубый окрик
Злой мачехи —
В тебе находит отклик?
Скажи, Земля:
Быть может, это друг
Сегодня тайно предан был друзьями,
Иль матери мучительный недуг
Был безразлично принят сыновьями?
Любовь повеса светский оболгал?
Поэт стихи фальшивые слагал?
От равнодушия тупели лица?
Или над жертвой нож занес убийца?
Ах, что произошло, Земля, скажи!
Я заступлюсь – ты больше не дрожи…
«В сыром саду осенний стон осин…»
В сыром саду осенний стон осин,
Деревья – словно черные скелеты.
Нас двое,
Я один.
И ты – один.
И мы невольно думаем про это.
Мы думаем,
Но каждый – о себе.
Сердца стучат
Задумчиво и редко.
И каждый плачет
О своей судьбе.
Я – на скамье.
А воробей – на ветке!
«Я пью надоенное на заре…»
Я пью
Надоенное на заре
Парное молоко.
Я пью
Настоянное на заре
Парное молоко.
Пью жадно,
Вкус хочу понять
И теплый запах обонять.
Все не хватает мне глотка
Парного молока,
В котором детства краткий миг
Лишь в ощущениях моих
Продлится на века,
И сенокос,
И запах трав,
Где дремлет солнце, поиграв.
Как будто время – вспять,
И руки мне издалека
Сквозь белый отсвет молока
Протягивает мать…
«Как изменился облик Земли!..»
Как изменился облик Земли!
Стремителен века двадцатого бег.
Техника…
Мы тебя изобрели,
В скорость
Ты заковала нас всех.
Лайнер,
Ракета —
Быстрей и быстрей
Техника мчится,
А люди – за ней.
Был ли покой?!
На работу – спешим,
В спешке – работаем,
В спешке – едим,
И от бесед бесконечных устав,
Предпочитаем письму – телеграф,
В счастье спешим,
И в любви, и в беде,
Но от себя
Нам не скрыться нигде.
Время – пастух наш,
А люди – стада?
Так для чего мы спешим
И куда?
Тучи
Летний день жарой измучен,
Солнце, как костер.
Облака сгустились в тучи
На отрогах гор.
Небо смотрит в удивленье,
Хмуря синий лоб,
На безмолвное боренье
Этих черных злоб.
Рухнул в грозовом раскате
Потолок небес.
И сошлись две черных рати
В полыме чудес.
В мертвой схватке бьются слепо,
И одна другой
Гривы рвут, и режут небо
Огненной дугой.
Кто их знает – эти грозы?!
Разберись пойди —
Пот их льется или слезы
По земной груди…