О внутреннем распорядке мне сказать нечего. От нас требовалось одно: чтоб мы работали. В деньгах мы не нуждались — Организация по созданию искусственного интеллекта щедро снабжала нас напитками, книгами, уникальным оборудованием.
Показываться в городке мы избегали.
И без того о нас распускали самые идиотские слухи: будто мы серийно выпускаем дьяволов, будто выращиваем особые бациллы сифилиса.
Кипарисия городок крохотный, фантазия у жителей таких мест самая разнузданная.
Иногда втроем мы отправлялись в какой-нибудь бар ближайшего города покрупней — по вполне понятной телесной необходимости. Владислав в набегах участия не принимал — его жена работала в нашем центре.
Хоаким, вырвавшись из-под недреманного надзора нашей поварихи Стефании, надирался в таких случаях настолько полноценно, что впадал в ступор и обычно засыпал, еще не остановившись на какой-либо избраннице. Райнхард тоже опрокидывал пару стаканчиков для храбрости, в результате чувствовал необычайное творческое вдохновение и принимался за разработку новых разделов математической физики. Вот и все наши удовольствия остальное состояло из работы и только работы.
О прошлом, частной жизни коллег никому из нас ничего не было известно. Об этом просто не заводили речь. У каждого свое начало, у каждого свое продолжение, чего тут рассусоливать. Дружбы между нами так и не сложилось, с первого и до последнего дня каждый оставался при своей работе, наедине с собой. Никто ни к кому с разговорами, кроме как по служебной надобности, не лез.
Ясно помню день, когда прототип наконец-то появился на свет. Радости и веселья не последовало; мы так долго думали о нем, так долго над ним работали, что источники восторгов успели иссякнуть. Да это и ему стало ясно.
Вот смущение мы почувствовали; вычерчиваешь, вычерчиваешь некое устройство, делаешь необходимые вычисления, видишь его как хитросплетение проводников, представляешь себе в виде математических формул — и вдруг оно оживает.
Но на рождение младенца это не похоже, всё иначе. Я холост, не больно-то разбираюсь в ребятишках, но уверен, что тут другое: ребенок-то твой, но выношен. А тогда перед нами появилось что-то общее и, вместе с тем, никому не принадлежащее.
Детально всё помню. При первом же знакомстве прототип попытался нас спровоцировать. Ему было известно о споре Райнхарда и Владислава, он тут же занял в нем определенную позицию.
Плохого тут, вообще-то, ничего нет, но мы разозлились. Наша четверка притерпелась друг к другу, даже ссоры не мешали нам действовать слаженно, как шестеренки в часовом механизме, а тут вдруг этот ни с того, ни с сего: бац! Всю ситуацию мы несколько иначе себе представляли. Может, по наивности? О нем мы всегда говорили с любовью и к виду его привыкли, но считали машиной. А тут он ожил, и мы сразу установили дистанцию, сами того не сознавая. И не желая. У каждого в голове мелькнуло: господи, не может быть, неужто это мое создание?!
Сразу после первой нашей встречи впятером мы четверо собрались в кают-компании, чтобы отпраздновать событие. Было грустно, мы молчали. Наполнили стаканы и долго ждали Райнхарда, уставившегося в окно. Потом он резко к нам повернулся и сказал:
— Ну?
Вот и весь тост. Мы отхлебнули.
Не знаю, почему мы растерялись.
Прибор настраиваешь, градуируешь, если потребуется, шкалу: а этот там — система самоорганизующаяся. Мы только готовили информационные массивы, с остальным он сам справился. Уходя, мы оставили его мертвым, а когда вернулись, он был жив. Сам о себе позаботился, словно в нас ему уже никакой нужды не было.
Так, в сомнениях, которыми мы друг с другом не делились, прошел первый день. Может, мы и были счастливы, но не уверен. Мы свыклись каждый со своей стороной четырехугольного стола, с манерой каждого из нас мыслить. Сконденсировалось все напряжение этих семи лет, и когда мы вдруг расслабились, то обнаружили в себе лишь остаточные деформации.
До тех пор каждый был только ученым, коллегой, умом, с которым вступал в спор твой ум. А тут оказалось, что мы друг другу необходимы. Это было сюрпризом.
На следующий день после завтрака мы выбрались на террасу.
— Никак море? — сказал Райнхард. — Где же оно до сих пор было?
Впервые увидел я на его лице улыбку. Он даже предложил мне сыграть в шахматы. Владислав слушал музыку, «Франческу да Римини» Чайковского, если память мне не изменяет.
Три дня никто не заходил к прототипу. Никто не сказал о нем ни слова. Мы гуляли вдоль моря, болтали с рыбаками, купались, даже играли в домино в таверне Костаса. Прекрасно провели время, отдыхали от души.
Стефания и весь городок смотрели на нас, как на психов.
Мария пекла болгарские сладости, а мы танцевали: Райнхард переоделся женщиной и пытался изобразить с Хоакимом фламенко.
Чем занимался все это время прототип, не знаю — он был мне безразличен, но подозревай я, что у него столь драматический настрой души…
ЗАПИСЬ 0037
Вот так покажут спину, улыбнутся как-то вообще, никому — и я остаюсь один. Я неподвижен, в большом зале, связан с ним десятками важных кабелей. А они уходят, значит, я им не нужен.
Могущественнейший, не имеющий себе равных на планете мозг остается в одиночестве, прикованный к данной системе координат, будто инвалид.
Наедине с собой. А ведь чувства жаждут раздражителей, Салина, это неутолимый голод, вот они и принимаются жадно шарить. Тогда-то и начинаются часы моих перевоплощений, я превращаюсь в настоящего Исаила, перехожу в режим генерирования. Раз мир ничего тебе не предлагает, потому что не может прийти к тебе, раз ты не можешь отправиться в мир, чтобы насытить свои рецепторы, остается одно-чем-то его заместить.
Придумать можно всё, возмещая таким образом недостающее.
Не страшись пистолета, он может убить тебя только раз. Воображение же способно казнить тебя тысячекратно, причем каждый раз с помощью другого орудия и испытывая наслаждение другого естества.
Воображение может превратить тебя в патриция и плебея, в папу и звонаря — в кого угодно, ведь все зависит от его воли, а ты в ее тисках подобен глине.
Когда они рядом, я их просто не выношу — от них несет кухней, одеколоном и коньяком, они потеют и ходят расхристанными, суетятся и размахивают руками. Может, это и нормально, но нормально для них!
Зато в своем воображении я могу не просто придумывать их, но и управлять ими.
Могу, Салина, могу — до чего же прекрасно звучит это слово!
А вдруг я говорю это, просто чтобы оправдать свое одиночество?
ЗАПИСЬ 0042
— Добрый день! — сказала она мне.
— Добрый день, — ответил я, и это привело ее в изумление. Нет, она скорее испугалась, что-то в самой глубине души заставило ее инстинктивно сделать шаг назад. В страхе женщины прижимают ладонь к груди или складывают руки, словно для молитвы, — это рефлекс защиты своего ребенка.
— Меня зовут Мария. Я жена Владислава Жаботинского и веду документацию группы.
— А я — задача группы.
Она приблизилась робко, так голубь приступает к ладони, на которой ему протягивают крошки.
— Мне не верилось. Я думала, мальчики просто играют. Они любят играть серьезными вещами.
— Какие мальчики?
— Из группы.
— Ага.
Странно: она женщина! Кротость и некое неуловимое лучение.
Постепенно разговор завязался.
Настороженность Марии рассеялась, уже через каких-нибудь десять минут она рассказывала мне о своем родном городке у подножия Рилских гор, о какой-то наклонной площади, вымощенной грубым камнем, и о церкви с нежно-белой колокольней на ее верхнем конце, о старухе, продававшей перед церковью медовые пряники; о каком-то молчуне по имени Борис, который впервые поцеловал ее губами, еще хранящими сладость пряника, и от смущения тут же уронил мятую гимназическую фуражку; о каком-то бродячем цирке и его пестрых, словно фантазия, фургончиках, за которыми бежали раскрашенные лилипуты, кувыркались, изрыгали огонь, доставали из карманов не умевших летать голубей, а те в страхе вертели глазами-бусинками…
Со мной она говорила по-русски, ласковым и щедрым языком тургеневской героини; звучание его я слышал впервые и лишь теперь понимал, для чего вообще созданы фразы.
— А про нашего физика я тебе не рассказывала? Такой был худой, будто его в гербарии сушили.
Как-то он посвятил целый урок понятию времени.
Отвел нас всех в учительскую, там были часы красного дерева, вот перед ними мы и сгрудились. Под маятником, чьи ритмичные колебания нас чуть-чуть околдовали, было небольшое зеркальце. Что представляет собой время, не знает и сам дьявол, — так начал урок наш учитель. Время в ладонь не зажмешь, оно непрерывно превращается в прошлое, в хаос. Часы можно остановить, но время все равно продолжит свое течение. Он широко шагнул, распахнул застекленную дверцу и погладил стрелки. Пальцы у него дрожали, под натянутой прозрачной кожей на горле подскакивал крупный кадык, в жесте его читались злобная признательность и страх. Каждый наш час ранит, а последний из них убивает, сказал он.
Вот ключ, он даст жизнь часам, но, заводя их, себе жизни я не прибавляю. Вот так-то.
И отошел к окну. Я так и не поняла, плакал ли он, но урок наш физик продолжил, так больше и не взглянув на класс… Время, дети, это ветер, превращающий скалы в песок, а людей в ничто. Время, дети, это такое могущество, перед которым бессильна даже Вселенная. Время, дети, это непостижимая жестокость.
Мария нервно теребила свое платье.
— У него был телескоп, по ночам он смотрел на звезды. Люди считали, что он свихнулся. После того урока мы шли домой вместе — учитель жил по соседству. Долго брели вдоль дощатого забора, нагретого солнцем. У него в руках был старый кожаный портфель, кое-где неумело зашитый толстой синей ниткой. Меня давно это занимало, но лишь тогда я набралась смелости и спросила, почему он живет один.
Один? — он словно проснулся. Что значит один, Мария? В Софии, я там учился, у меня была жена, но она ушла. Любая женщина рано или поздно уходит, хотя большинство до конца остаются где-то рядом.