Что я мог им сказать? Что все люди, даже актрисы, прихварывают порой и лежат спокойно дома, на диване, а я не так уж хорошо слышу, что происходит в квартире наверху, и нет ровно никакой причины волноваться. После увещеваний Васильевна и заблажила, дескать, артистку убили. Через минуту голосила вся стайка. Я самолично поднялся и позвонил в квартиру старой актрисы, чтобы успокоить бабенок. На звонок никто не открыл, за дверью было тихо. Тут уж кумушки всполошились не на шутку и решили вызвать участкового Ивана, моего ученика и постоянного гостя. Я махнул рукой и отправился в школу по делам.
Через день Ваня сидел на моей маленькой кухне с крашенными желтой краской стенами и не слишком чистыми полотенцами и немногословно ругал кумушек, отделяя невежливое «курицы» от негативного «бездельницы» большими паузами. Мои бабешки не сумели поколебать твердое сердце под голубой милицейской рубашкой, невзирая на свидетельство бабки Нечаихи, не покидающей наблюдательного поста у окна, что Актриса не могла покинуть квартиру незамеченной.
Жара стояла, какая случается в начале августа, одуряющая. Двигаться, говорить, есть – все сделалось лень. У меня побаливало сердце, звенело в ушах, мерещились запахи, только не роз, как при мигрени, а гнили и выгребной ямы. Ваня сидел, молчал, смущаясь чем-то. У него с детства особенность: как смущается, начинает левую манжету теребить; сколько раз наблюдал, как он у доски пуговицы откручивал. Но не спросил, в чем дело, захочет, сам скажет, не захочет, ничего вопросами не добьешься. Не так мне было интересно выяснять, что беспокоит Ивана.
– Извини, Андрей Гаврилыч… – Ваня закашлялся, отвел в сторону круглые болотные глаза. Из-за этих глаз мне иногда хотелось почесать его за ухом, вот-вот замурлычет. Давно бы следовало кота завести, не знаю, почему я этого не сделал. – Чем-то у тебя воняет? Ведро, что ли, протухло? По такой жаре ничего на полдня не оставишь. Колбасу на обед почистил, к вечеру шкурки того, одорируют.
– Гляди-ка, а я думал, мне запах чудится, мигрень от жары разыгралась. Нет, Иван, пустое у меня ведро, ничего не ем по жаре, нечего и выбрасывать. И картошку я храню в сарайке во дворе, сам знаешь. Нехороший дух, тяжелый и страшный, как от падали.
Ваня мой побледнел, веснушки ярче проявились на курносом, детском таком носу и щеках, вскочил, забормотал про себя, шевеля пухлыми яркими губами. Хорош собой, не придерешься, а жену не найдет.
– Что переполошился, вспомнил что?
– Бабки позавчера меня вызывали, дверь Актрисе ломать. Приснилось им, что Актрису убили. Сериалов насмотрелись. Может, она точно, того…
– Иван, ты сам-то как насчет сериалов? Если б убили, она бы кричала, даже моего старческого слуха достало бы услыхать.
– А может, ей с сердцем плохо, по такой жаре. Уснула и не проснулась. Или астма, или еще чего. Правы бабки, надо было ломать дверь. Побегу за слесарем, не уходи, Андрей Гаврилыч, в понятые пойдешь, а то с этими бабками хлопот не оберешься.
Ваня потопал по лестнице, хотя лифт вполне работал. Но Иван слишком торопился, он, в отличие от Жени, жалостливый с детства. Как только в милицию пошел? Раз пошел, не худо бы ему самому научиться двери открывать, неужто у них в отделении отмычек не собралось, хоть скромной коллекции, типа моих с насекомыми, школьных?
Наши бабоньки не подвели. Город гудел, вскрикивал и не спал душными ночами.
Лучше бы мне не видеть того, что я успел разглядеть из тесной прихожей, такой же, как у меня. Время отстучало несколько секунд по виску и хлынуло наружу, я выскочил на площадку, скорчился, но не сумел выблевать страшный образ. Она лежала с раскинутыми толстыми ляжками; фланелевый, точно такой, как у наших кумушек, невзрачный халат завернулся, безжалостно
демонстрируя складки синеватой кожи с коричневыми пятнами засохшей крови. Ее плоть была распахнута, располосована от горла до сморщенного лобка, разноцветная синяя, желтая и коричневая масса лезла наружу, мириады мух чернили ее.
Я не оформлял больничный, меня отпустили так. Пролежал на диване неделю, выпил, наверное, литр корвалола. Иван приходил, как и прежде, но уже по долгу службы. Вера-медсестра забегала в обед, хотя я отказался от успокоительных уколов. Вера, напоив корвалолом, рассказывала, что говорят в городе. Сарафанное радио работало вовсю. Ему тотчас становились известны официальные версии, результаты допросов и опросов, даже то, что я сообщил следствию в лице Ивана. Хотя Иван неразговорчив, особенно в том, что касается его работы, да и я не из болтливых. Но на мои слова ссылались, дескать, я ничего не слыхал, ни звонка в квартиру наверху, ни шума драки, ни падения тела.
Актриса поселилась на верхнем этаже, разве голуби, ночевавшие на чердаке, могли бы помочь следствию. Квартира справа пустовала, хозяева уехали к родным. Петрович из левой квартиры вроде бы слышал, как ночью отворяли дверь на лестничной клетке, но не слыхал звонка. Петрович каждый вечер выпивает бутылочку на сон грядущий, с тех пор как жена легла в районную больницу на обследование, как можно полагаться на его память? Нечаиха твердо стояла на своем, мол, посторонних в доме, кроме моих гостей, в тот вечер не было. Я подробно рассказал Ивану, как уходили вслед за ним гости, как закрыл за ними дверь, выпил капли, лег на диван. Все сообщил до мельчайшей детали, упустив лишь то, что успел познакомиться с Актрисой.
То, что мы здоровались, встречаясь на лестнице, не помогло бы следствию, в нашем доме все здороваются, так принято. Она не посетила меня за эту неделю, зачем ей? Сидела по вечерам в одиночестве, даже не включала телевизор, может быть, действительно выпивала или предавалась воспоминаниям. В первый раз, столкнувшись с ней в парадной, я не выдержал и ляпнул, что прекрасно помню фильм, где она играла фею, хотя фильм много лет не был в прокате. Актриса жалко улыбнулась, поблагодарила и не прочь была поболтать, но я не смог. Это была не она, не та, чью фотографию я таскал с собой и плакал стыдными слезами, обнаружив пропажу. Ничто не напоминало прежнюю бабочку, выжженные перекисью жидкие пряди казались злой пародией на душистые локоны, тяжелый подбородок подрагивал, скатавшаяся помада забилась в трещины губ. Но как будто мало было того, что с ней сотворило время, еще и то, что я видел на полу из прихожей – раздувшаяся, обезображенная, облепленная мухами, в линялом фланелевом халате! Нет, мне не забыть и не связать эту страшную лопнувшую куколку с нежной бабочкой.
Я сообщил Ивану, как дважды хлопнула дверь, сперва за бывшими учениками, после – пропуская младшего Степанова. Оказалось, сосед ни при чем. Даня задержался на лестнице, сказав Сереже, что должен вернуться ко мне, забрать забытую сумку. Но Даня не возвращался и никакой сумки не забывал, неприятно было уличать его во лжи, пусть не самый любимый из моих учеников, но все же.
– Зачем Даня приходил к вам, Андрей Гаврилыч? – перешел Ваня на «вы», как в школе. – Ведь он прежде не баловал посещениями. Он не объяснил?
– Может, вспомнил старика, решил проведать… Ты же приходишь. Нет, не говорил ничего такого, сидел, болтал с Сережей.
– О чем?
– Да ты же слышал. О том же, что и при тебе, ни о чем конкретном. Почему ты думаешь, что Даня причастен… Мало ли в доме народа? А забытая сумка… Вспомнил, что забыл в другом месте, и не стал меня беспокоить. Ты что, Иван, зачем ему Актриса?
– Звонок вы, Андрей Гаврилыч, точно не слышали?
– Вроде бы нет. Но я в ванную выходил, воду включал, мог и пропустить.
Сарафанное радио донесло, что подозревают Даню, а кого еще? К старому учителю носа не казал, а тут явился и про сумку наврал. Вернулся, поднялся выше этажом, позвонил, пьяный сосед Петрович мог не услыхать звонка, учитель намекает, что звонок был, но прямо не говорит, ученика жалеет. Даня-то у Жени-барыги в шестерках ходит, вот и спроворили ограбление. У Актрисы бриллианты были дорогущие и золота всякого немерено. У актеров у всех так. Даню посадят, но ненадолго, Женя его отмажет. А бриллианты поделят. Актрису зарезали, говорят, всю располосовали, ножом хирургическим, специально для отвода глаз, чтобы на маньяка подумали. Откуда в нашем городе маньяки, все друг друга с пеленок знают, кто как рос, у кого какая придурь. Маньяков не бывало. Последняя фраза выговаривалась с некоторым сожалением, сериалы давали себя знать. И Актрисе так пошел бы маньяк.
Значит, ее зарезали скальпелем, таким же, как тот, которым я препарирую лягушек на уроках зоологии. Утверждают, что Даня пришел ко мне, именно чтобы украсть скальпель. О, мои нескорые на логику горожанки, как будто скальпель – это оружие наподобие пистолета и его не купить простому человеку, даже и в районе. Даню не арестовывают, чтобы тот вывел на бриллианты и на Женю. Что на Женю выводить, он по городу с утра до вечера крутится. Улик против моего ученика нет, смешно говорить об аресте. Но Женя страдает, не столько он, сколько его торговля, город объявил бойкот Жениным ларькам.
Иван приходил опять, спрашивал, не был ли Даня взволнован, не показалось ли странным его поведение. Что за методы, будто можно таким образом доказать преступление.
– Я старый человек, Ваня, не очень наблюдательный. Ничего мне в глаза не бросилось. Вроде действительно Даня вел себя немного нервно, но скорее от смущения. Сколько лет не заходил, то есть ни разу, а тут пришел. Наверное, на Актрису взглянуть. Или на бриллианты. Она носила бриллианты-то? Что в городе говорят? – В городе утверждали, что Актриса не могла шею прямо держать под тяжестью камней.
– Андрей Гаврилыч, какие бриллианты! Ей жить не на что. Потому и квартиру поменяла, в наше захолустье переехала, чтобы жить на разницу, доплатили же ей. Как у нас в стране случается: известный человек, а богатства не нажила. Пенсия у нее крошечная. А в родном городе еще и неприятности замучили – поругалась с подругами, нагрубила высокому чину из администрации, и поехало. Видать, характер-то у покойной – не сахар с варениками.
– Но зачем Дане грех на душу брать? Или Жене? Тот, конечно, отличался в школе ненормальной жестокостью, ты не помнишь? Нет, наверное, ты же раньше школу закончил, на мелкоту всякую не обращал внимания. Но все-таки почему ты к Дане прицепился? Если жильцы из парадной не устраивают, почему не проверить всякую приблудную шушеру, не мне же тебя учить сыску, я только ботанику и зоологию лучше тебя знаю.