– Дурак! – сказала вторая и разбила об пол тарелку с огурцами, ведь от огурцов меньше уборки, чем от седелки. – Моя тетка – матросская жена, и ни с кем она не спала!
– Да ладно! – сказал третий. – Зато мы до сих пор помним звездную карту. Не веришь? Пойдем на крышу!
Вторая промолчала. Она звездную карту не помнила, хотя сдала астрономию на отлично.
Таня-Танечка
Особых грехов за ней не числилось. Маленькая, субтильная, часто растрепанная, ресницы вниз на полщеки. На работе в своем отделе рисовала какие-то архитектурные конструкции – а кто не рисовал? Тихая такая барышня с пушистыми волосами, но угораздило же тебя влюбиться именно в нее. А ведь были подходящие: активные, шумные, любимые всей труппой самодеятельности довольно-таки известного в городе проектного института. Но нет. Влюбился в эту, пастельную.
Ладно, роль-то свою ведущую (и не только в самодеятельности) понимал, не афишировал. Но так сложилось, что собрался уехать в другую страну, нехорошую по оценкам тех времен, в Израиль, ага. Ясное дело, уволился сам, чтобы не подводить начальника отдела (начальник тоже уехал, но много позже, когда Израиль уже не считался объектом приложения продажи Родины). Ну то есть собрался уехать, но влюбился. Влюбился и уехал. А барышня, само собой, осталась, у нее и возможности не выпало уехать с любимым: во-первых, русская, во-вторых, вы не женаты.
Провожали тебя всей самодеятельной труппой, даже родители в сторону отошли, пугаясь массы поклонников. Поезд «на Израиль» отходит от Варшавского вокзала (он еще работал, во всю мощь немногочисленных путей), труппа перрон целиком заполонила, прочие отъезжающие ежатся. Собачка там еще пестренькая шлялась по перрону, почти колли, но маленькая, метиска.
– Бедная собачка, – говорю. – Как она в тесном вагоне переживет путешествие?
– Это вы бедные, что остаетесь! – весьма доброжелательно отвечает пожилая дама, хозяйка собачки.
Не обижаюсь. Что на стариков обижаться! Я же еще не знаю, что через год мы все будем бедными реально, и я обрадуюсь тому, что бабушка научила впредь запасаться крупой и макаронами. У бабушки опыт: блокада, а перед тем Гражданская и финская войны. Бабушка строго наказывала: по пять кило крупы-макарон, а еще постного масла, соли и спичек. Солью-спичками не запаслась. Не пропала, чего там, но лучше бы запаслась. Солью можно было мясо сохранять, когда мясо нечаянно перепадало. Но упущено.
Ладно, вернемся к твоим проводам. Теснимся на «варшавской» платформе: ты, друг наш любезный, уже в вагоне, из окна купе машешь. Заранее. Двери-то в вагон закрывают много заранее. И собачка полуколли тоже в каком-то вагоне, но собачки не видно в окнах. Им, пассажирам, там в вагонах просторно, хоть и волнуются. А нам, провожающим, на платформе тесновато. И времена наивные, никто еще фляги с коньяком не изобрел, чтобы с собою в кармане носить, да и не пили мы коньяк в такое раннее время, в два часа после полудня.
Стоим плечо к плечу, пялимся в окно вагона. О чем говорить – не догадываемся. Что ни скажешь, либо пошлость выходит, либо пафос неуместный. Так что просто стоим, толкаемся и смотрим, думая про себя: ну скорее бы уже все отъехало. Поезд, ситуация и само время. Вот отъедет оно, и можно озадачиться: пойти к кому-нибудь из нас, по дороге захватить водки и пельменей, сесть за стол и поплакать. Вот тогда и хорошо, то есть печально, но наружу печально.
А рядом, прижимаясь плечиком, спрятанным под тонким светлым пальтишком – тесно на платформе, напоминаю, куда деваться, – стоит барышня твоя, нашего друга любезного. Она не рыдает, нет, ресницы накрашены (что мы отметили с неудовольствием и злорадством), но она как-то странно не мигает вовсе. Потому что загоняет слезы обратно. Потому что хочет, чтобы ты не увидел, как потечет тушь с ее ресниц, хочет, чтобы запомнил ее красивой.
Но нам-то не до того, мы не верим этим кунштюкам, у нас дружба пятилетней давности – выдержанная, как коньяк! Мы отжимаем лишнее плечо, тем более – плечико, чтобы беспримесно и сплоченно уйти плакать к кому-то из нас. И плачем почти час, после кончается выпивка, кто-то садится мучить клавиши или струны – какая разница! Поем. Пьем чай. Поем. Выходим курить на лестничную площадку. Поем.
Хотелось бы догадаться, почему мы так много пели в то время? Окуджаву, Визбора, просто народные песни (обязательно «Ой, да не вечер, да не вечер» на два голоса).
Проходит некоторое время. Мы регулярно пишем тебе, нашему любимому другу, письма в Израиль, ты относительно регулярно отвечаешь. Письма, разумеется, не по тогда уже медленной стезе – «Почте России», а через знакомых, с оказией. И мы никогда не вспоминаем о маленькой хрупкой барышне с пушистой прической, зачем? Она не вписывается в нашу картину.
Через год ты присылаешь приглашение в Израиль. По тем временам – пропуск к свободе, можно выехать из СССР на неделю! Во вражескую страну Израиль, а он враждебнее Америки в те года! Приглашение не родителям, не друзьям. А вот этой маленькой женщине с пушистой челкой, ох, ну как же так-то?
Наши общие друзья мужеского пола сообразили пораньше, не то чтобы они были мудрее, но им ревность не затемняла положенные диоптрии. Они приняли твою маленькую барышню и поддержали. А мы, подруги, все удивлялись, не верили, вплоть до вашей свадьбы, когда ты вернулся, чтобы зарегистрировать брак. В Израиле регистрация не прокатила. Проблемы в Израиле, это мы давно усвоили.
Ну что сказать… прошло тридцать лет. У вас чудесная дочка. Конечно, через треть века мы поверили в вашу любовь, но зачем-то долго сомневались. Вру, не зачем-то, а от ревности, женам друзей достается от друзей-подруг из прошлой действительности.
Но из моих грехов, а они есть и их много, в числе первых: узенькая платформа Варшавского вокзала, толпа провожающих, собака полуколли, наша компания в слезах и твоя будущая жена – отдельно от нас, отделенная нами! – не плачет, чтобы ты запомнил ее красивой. Поезд отправляется, она бежит за поездом, бежит от нас, и ей наплевать, что мы подумаем. А мы уже обнялись, сплотились и не видим, как она убегает, маленькая, хрупкая, в светлом распахнутом пальто, хотя на улице жутко холодно.
Не видим, потому что ушли раньше.
А она дождалась. Пусть через несколько лет.
Другая музыка
С настороженностью отношусь к отличницам. Всякие бывают, не спорю, хотя у большинства речь не вполне человеческая, даже если пытаются подстроиться. И оценки – не в школе-институте, а по жизни, оценки людей-ситуации тоже, так себе оценки, не вполне, да. Отстраненные. Без любви, значит. Вот, к примеру, что она говорит, моя близкая знакомая отличница, причем старается подстроиться к людям, сильно старается:
«Сережа выцепил меня на Гостинке, соскочив с “Птичек”. Так называлась площадка на территории универмага Гостиный Двор над эскалаторами метро под тем же названием. В самом начале 80-х там собирались фарцовщики, музыканты и просто тусовщики.
– Хочешь последний Weather Report послушать?
Не была уверена, что хочу, но отказываться – значит расписаться в том, что ты вне. Я же не просто отличница какая-то, у меня есть достоинства, важные (отчасти) для активной части нашего курса, а также курса постарше и других факультетов.
На самом деле у меня была только подходящая внешность и кожаная юбка из Болгарии. Таких было мало в то время – я про юбку. А самое главное – любопытно же!
В коммунальной квартире, выходящей окнами на Невский проспект, собралась порядочная компания. Сидели кругом, пустота вместо стола посередине, простор, то есть и свобода. Из приоткрытого окна доносился шум проспекта и обрывки свободы – вот так пафосно и доносились. Свобода гуляла по непривычно незаставленной тяжелой мебелью комнате. Хозяин врубил аппаратуру, не заботясь о соседях – не принято было, и отлучился ненадолго. Вернулся, сел на “бабушкин” венский стул и через мгновение вырубился. Рукав свитера так и остался засучен по локоть после отлучки.
Я осторожно глянула на Сережу – все ли в порядке? Он не удостоил ответным взглядом, что означало – детка, ты о чем? Но я впервые видела, пусть не наблюдала сам “противоправный процесс”, как выглядит героиновое опьянение. Ударник действовал на нервы, минуя динамики, но саксофон был хорош. Общую папиросу с “травкой” я передала по кругу дальше, боясь сделать что-нибудь неправильно, а значит, смешно. Это нормально восприняли. Надо мной не смеялись. Принесли чаю, крепкого, вкусного.
Открылись высокие белые двери, старинные, с тяжелой латунной ручкой – все немножко плыло, хотя я и не курила, – вошла пара. Грузный, показалось пожилой, лет сорока бородатый мужчина и худая женщина. Села рядом со мной на диван, подняла непослушные, толстые какие-то веки, и я тотчас узнала ее.
Когда я была маленькой, мы жили на Матисовом острове в Ленинграде: завод цветных металлов, от станков которого качалась вода в вазе на столе; известная психиатрическая больница, самая короткая улица города – улица Блока и несколько жилых домов. От школы нас отделяла река Пряжка, зимой ходили в школу напрямую по льду, хотя родители запрещали. Пару раз за зиму кто-нибудь из детей проваливался под лед, но по колено, не страшно.
Нина жила напротив, в доме Блока, у самого Банного моста. У Нины были оглушительно яркие васильковые глаза и лохматая непослушная челка. Она училась неважно, я отлично, но мы в третьем классе сошлись в одну компанию с еще двумя-тремя девочками. В третьем классе как раз и случилось это большое наводнение. В Ленинграде бывали наводнения, но это было такое пребольшое, что нас отпустили с уроков. Такое большое-пребольшое, что уже после того, как нас отпустили и мы в раздевалке мирно хулиганили, заверещала городская сирена, прибежали учителя и велели срочно идти домой, потому что река Пряжка разливается и затапливает мосты.
И сирена, и тем паче учителя хотели как лучше, но случилась паника. Потому что Оля, моя соседка по Перевозной улице Матисова острова, принесла в тот день в школу хомяка в эмалированном ведерке – похвастатьс