– От кого? – немедля поинтересовался муж.
– Бульк, фью. – Бутылка коньяка догнала перцовку, переезжая в пластиковый пакет. Мусорка на даче уже не работала, мусор жаждал переезда в город вместе с хозяевами.
Заглянула собака, выпустила лепесток языка, фыркнула и вышла, эти разговоры ее не заинтересовали.
Дождь усиливался, печка дымила, время близилось к закрытию местного магазина.
– Отчего бы панам не продолжить разговор в рамках цивилизации? – вежливо поинтересовался муж.
И все завертелось. Жена паковала остатки хлеба и пристегивала собаку к поводку. Друг мужа искал вязаную жилетку, муж, сам, искал сумку с ключами от городской квартиры, где можно послушать любой, вообще любой концерт Jethro Tull. На даче тоже можно, но дома все же не так сыро, да и заначка есть. Магазин-то закрылся. И на даче, и в городе.
Жена самолично залила непрогоревшие поленья в печи недопитым чаем. Глупость, само собой, но мало ли.
Втроем, плюс самостоятельная немецкая овчарка, явно не одобрявшая хозяев, погрузились в электричку. Какое счастье, что ехать всего полчаса! Даже контролеры не успели дойти до хвоста поезда. Еще чуть-чуть – и вот дома, в расстоянии полутора сантиметров, то есть толщины двери, от сухой, пусть немного холодной (отопление недавно включили) квартиры, от Jethro Tull, от заначки, о которой пока еще не знает жена, но скоро узнает и вряд ли расстроится, обрадуется, само собой, иначе зачем такая жена, от пельменей в морозилке, в конце концов.
Собака тоже приободрилась, хотя не приветствовала отъезд с дачи – у нее оставались там дела, даже кроме полосатых котов.
Первой под дверью квартиры, понятно, стояла собака. Черный ее чепрак, выгорая до рыжего, стекал к груди и лапам непонятного из-за грязи цвета. Вторым был муж – у него ключи, надежа-государь. Жена и друг мужа сгрудились толпой за ведущими.
– Ну? – уточнила собака, поворотив морду к хозяину.
Жена и друг все уточняли детали давней поездки в Таллин. Даже спорили.
– Ключи у тебя? – вклинился муж в их оживленный диалог. Не сказать что некстати.
Собака поняла первая. Она легла на коврик под дверью, твердо решив экономить силы.
Друг мужа начал клониться и теснить собаку на придверном коврике: его автопилот решил, что задача выполнена.
Семья замерла ненадолго над раскинувшимися телами, посверлила глазами один другого, но ключи от того не появились.
– Я сейчас, – решительно сказал муж, но его колени решили иначе, и он присоединился к группе на коврике.
Собака отпихнула друга, освобождая место хозяину.
– Ключи от дачи! – Жена разговаривала неласково.
– Я сейчас, – повторил муж и хотел бы продолжить, но задремал.
Собака милосердно позволила жене обыскать хозяина, чтобы достать дачные ключи, и твердо обещала, что посторожит сколько надо. Из угловой квартиры на лестничной площадке вышли сосед со стаффордширским терьером, но собака обещала мир и покой, потому даже не гавкнула. Прикрыла лапой хозяина, но и на его друга поглядывала – хозяйство, свое.
Электрички в ноябре ходили редко. Выручали маршрутки, пусть от них было страшновато идти из цыганской деревни, где у закрытого магазина на шоссе собирались отнюдь не местные цыгане, а охотники до веселья, прихотливее, чем алкоголь.
Жена не заметила, как доехала до дачи, как миновала заповедный магазин с группой подростков перед ним, слегка очнулась, окаченная водой, которую накопил давно отцветший жасминовый куст у калитки. Ее вела злость, она же давала силы.
Ключи лежали на виду на столе, на пестренькой клеенке. Не сиротливо – рядом ополовиненная бутылка джина.
За окном в сырой темноте орали счастливые коты, избавившиеся от временных жильцов дачного пространства. Еще можно было успеть на последнюю электричку. Она успела.
Собака сдержала обещание. Они сообща растолкали мужа и его друга, затащили в квартиру. Собака даже отказалась от ночной прогулки – вошла в положение. Лежала в кухне на линолеуме, с вымытыми лапами и снисходительно наблюдала, как люди допивают свое, невыносимо пахнущее экстрактом можжевельника.
Разборки – утром. Когда рассветет и подсохнет.
Чужие дети
В соседней квартире так часто менялись жильцы, что я не успевала запомнить их лица.
Квартиру сдавали. Жильцы регулярно съезжали, как заговоренные. Может, с квартирой что не так?
О том, что въехали настоящие, а не временные хозяева, я узнала однажды после полуночи: в нашу общую с соседней квартирой стену застучали, протестуя против переборов гитары Карлоса Сантаны, несогласных голосов и звона посуды. Мои ко всему привычные гости хихикнули, нажали кнопочку на панели, и гитара зазвучала тише. Я поняла: слева появились хозяева, ведь жильцы не имеют обыкновения воспитывать соседей. Но лица хозяев, а ныне – постоянных соседей, запомнить с ходу тоже не удалось.
Другое дело голоса. Открывая наружную дверь, обратила внимание, что соседскую покрасили морилкой. Пока возилась с замком, услышала из-за свежеокрашенной:
– Я тебя обожаю!
Голосок явно принадлежал молодой женщине и звучал слегка истерически. Реплика-признание выражала благодарность и служила высокой оценкой покраски двери, как я уяснила из последующего разговора, позавидовав по-хорошему. (Я не подслушивала: замок, собака железная, традиционно капризничал, за что его и поменяют через полгода, но за это оставшееся ему время замок возьмет свое ключененавистническое.)
Позавидовала, потому что, увы, ни за какую дверь и даже за дюжину дверей не смогла бы мужу с порога вот так: обожаю, дескать. За то, что покрасил морилкой. То есть обожаю, наверное, но – незатейливо, без двери. Не то чтобы беспричинно обожаю, но не за каждую семейную услугу отдельно. Или беспричинно? Сложный вопрос, все же помнят беспощадную поговорку «Не по-хорошему мил, а по-милу хорош».
Ерунда, у всякой семьи по-своему. Главное, что появились настоящие хозяева. Стабильность сгустилась, вот что главное.
Появились, и сразу же появился младенец. Ну, может, не так сразу, может, и девять месяцев прошло, я не обратила внимания. Но младенец жил за стенкой, от нашей кровати его отделяли двенадцать с половиной сантиметров перегородки – толщина кирпича и два слоя обоев. Младенец все время плакал, все ночи, во всяком случае. Мы не высыпались. Мама младенца – хозяйка квартиры – иной раз кричала, но ее нетрудно понять.
– Да ладно, – утешала я мужа. – Младенцы – дело преходящее, год-полтора – и вырастут. Это же недолго.
Муж вздыхал, под глазами у него поселились синие тени: младенец успокаивался к утру, а в шесть муж уже вставал и отправлялся на работу.
Через полтора года ситуация действительно изменилась. Я так и не научилась узнавать соседей в лицо, они тоже со мной не здоровались, тоже не узнавали. Но! За стенкой появился новый младенец.
Теперь дети плакали на пару, словно их всю ночь щипали и тискали духи переменчивой квартирки. Я наплевала на заповеди современного дизайна и купила ковер на стену, вспомнив заповеди бабушки: не для тепла, не для изоляции – от зла снаружи. Муж смеялся так, что чуть не проглотил чайный пакетик из стакана, и я, как никогда, была близка к произношению фразы «Я тебя обожаю».
Муж приколотил ковер, продолжая смеяться. Я приказала своему эстетическому чувству заткнуться. Чувство заткнулось, младенцы – нет. Ковер не спас.
Я бы посочувствовала маме младенцев, нашей соседке, но она неожиданно вошла в голос. Кричала не только на младенцев – на мужа. Ковер все же работал, я не слышала всех претензий, лишь отдельные слова, но направление было предельно ясно: никто не помогает, и муж в том числе. От «обожаю» не осталось следа.
Муж научился опознавать мужа-соседа и начал с тем здороваться. (Он со всеми здоровается в отличие от меня.)
– Как он выглядит? – имея в виду соседа, допрашивала я мужа.
– Ну, у него мешки под глазами, – выдавал скупой и неточный портрет мой спутник жизни. – А еще он, приезжая, по часу сидит в машине у подъезда, прежде чем подняться.
Муж вынужденно чувствовал время: перед сном по часу гулял с нашей собакой.
Время тем временем шло. Младенцы обратились в двух очаровательных девочек, их водили в ясли или детский сад, и я даже научилась узнавать маму-соседку, но здороваться не научилась. Она, впрочем, сама не изъявляла желания.
Плач за стеной продолжался. Но сейчас плакали уже подросшие дети. И по-прежнему кричала мама.
Я вставала поздно, даже не слышала, как уходит на работу муж, как скулит собака, оплакивая разлуку с ним, не слышала, как плачут дети за стеной; меня сложно разбудить – ложусь поздно. В спальню порой приходила, когда уже рассветало.
В тот день я оторвалась от компьютера в семь утра, успела проводить мужа и уже в коридоре услышала, как кричит соседка. На девочек. Невозможно, невыносимо оскорбительно. Оглушительно. А главное – долго кричит. Если бы быстро, я бы не успела, потому что накаляюсь, как древняя электрическая плитка, плавно, пусть с голубыми разрядами, и до оранжевой ярости должно пройти много времени.
Я наплевала на то, что в халате, не причесана, с красными от ночного бдения глазами; я вышла за дверь и позвонила к соседям.
Крики на лестничной площадке были слышны отчетливее, и плач девочек тоже.
Не знаю, зачем она открыла дверь. Я бы не открыла.
Сбиваясь и плохо формулируя, раз пятнадцать повторила соседке свежую мысль, что это же ее собственные дети, зачем так орать. Пригрозила, что сообщу в органы опеки.
– Вы все сказали? – уточнила соседка, и я наконец-то запомнила ее лицо.
Я пожала плечами – а что еще? – и нырнула за дверь, прислушиваясь.
Долго-долго цокали каблучки по коридору – за ее дверью. Что у них там, плитка, что ли? Криков больше не было слышно. Прискучив тишиной, я улеглась и проспала до полудня.
Ночью никто не плакал и не кричал. И на следующий день. Вообще вечерами мама-соседка перестала кричать. И даже принялась со мною здороваться, когда встречала у подъезда.