– Я и не сомневаюсь, – быстро ответил тот. – Конечно, ты можешь научиться. Главное, это прилежание. Будет прилежание – будет и толк. Ты как в школе учишься? Много пятёрок?
Костя привык уже к вопросам об учёбе, с первого класса его терзали этими загадками. Все взрослые усиленно интересовались его оценками, будто в этом был смысл всего. Только все они спрашивали про двойки («много двоек нахватал?» или так: «много колов в дневнике?») и при этом заговорщицки подмигивали, будто сказали шутку; а этот дядька спросил про пятёрки, сам при этом был очень серьёзен. Вообще, он сразу понравился Косте. Немногословный, внимательный и, как видно, жутко умный. Только умные люди так глядят и говорят проникновенным голосом, не стараясь казаться остроумными и всё понимающими.
– Пятёрок-то не очень много. Зато троек почти нет, – ответил он сдержанно. – А если надо, то и четвёрок не будет!
Инженер едва заметно улыбнулся, пышные усы его пепельного цвета дрогнули и немного разошлись.
– Хорошо, – молвил он, – приходи завтра к девяти. Не рано будет?
– В самый раз, – ответил за него отец. – Первое время я его сам привозить буду. А там посмотрим.
После этого они с отцом зашли к Лаврентьеву – заведующему культурно-воспитательной частью. Тому некогда было долго говорить, и он без лишних слов записал в журнал имя и фамилию, мельком глянул на подростка и произнёс единственную фразу:
– Смотри, парень, отец за тебя поручился. Если что, с него спросим!
Отец заверил заведующего, что всё будет отлично, а сын его не подведёт. На том и расстались.
Так Костя стал сотрудником всемогущего УСВИТЛа – Управления северо-восточных исправительных трудовых лагерей – организации, при одном упоминании которой у людей отнюдь не робкого десятка бледнели лица, а язык деревенел. Организация эта в тридцать седьмом году продолжала набирать обороты, входила в полную свою силу, и уже тогда страшила очень многих, особенно тех, кто жил на материке и в глаза не видал ни Колымы, ни бухты Нагаево, ни всех этих однообразных сопок, протягивающихся в бесконечность. Косте всё было в новинку, казалось весёлым и жутко интересным. Он рьяно принялся за дело. Быстро разобрался с устройством кинопроектора, научился вставлять плёнку в лентопротяжный механизм и следить за тем, чтобы дуговая лампа горело ровно и не гасла посреди киносеанса. Когда такое случалось, зрители обрадованно шумели и заливисто свистели в темноте, сунув в рот два пальца; все как один дружно топали ногами и кричали: «Сапожники!» или так: «Включите свет, дышать темно!» Но однажды, когда лампа погасла в тот самый момент, когда доблестные работники НКВД производили (по ходу фильма) арест немецких шпионов на явочной квартире, последовало совсем другое продолжение. В кинобудку ворвались точно такие же, как на экране, энкаведешники и с кулаками набросились на Костю, который в это время следил за этой самой лампой. За такие вещи могли не только уволить, но и завести дело о вредительстве. Но на этот раз пронесло. Приняв во внимание неопытность помощника киномеханика, решили дела не заводить, ограничившись парой оплеух и строгим выговором.
Костя этот случай воспринял легкомысленно, так что отцу пришлось сделать ему внушение. Он в деталях рассказал сыну о внешних и внутренних врагах, напомнил о бдительности перед лицом империалистической угрозы, отругал подлеца Гитлера за все его выходки и призвал сына быть предельно внимательным во время показа кинофильмов.
– Больше такого быть не должно! – произнёс отец, строго глядя на сына.
– Ладно, – отмахнулся тот.
– Не ладно, а обещай мне, что такое больше не повторится!
– Ну хорошо, обещаю…
Так закончился этот разговор, оставивший в душе подростка неприятный осадок. Он тогда не испугался сотрудников НКВД, угрожавших ему арестом и золотыми приисками (ему тогда казалось, что всё это говорится не всерьёз). Его не испугала матерная ругань инспектора кинобазы Рубана, который был очень серьёзен и убедителен, но не обладал полномочиями. Зато отец не то чтобы испугал Костю, но расстроил и озадачил. Слишком уж мрачно он воспринял это пустячное дело. Подумаешь-ка, немного посвистели зрители, да повозмущалось начальство… Эка невидаль! С кем не бывает? В иркутском клубе железнодорожников плёнка по нескольку раз за сеанс рвалась, и ничего. Все к этому привыкли и шумно радуются, когда вдруг гаснет экран… Но отцу всё это он говорить не стал. Иной раз лучше промолчать – это он уже начал понимать.
Однако же он запомнил этот случай и решил сделать всё, чтобы подобное больше не повторилось. Не хотелось расстраивать отца, да и с начальством объясняться – тоже не бог весть какое удовольствие. Хоть он и работает бесплатно, но спрос с него настоящий, как со взрослого! Единственным человеком, не сказавшим ему ни одного худого слова, был Мамалыгин. Неизвестно, что он думал про себя в продолжение всех этих разбирательств, но лицо его было непроницаемо, голос нисколько не изменился, и глядел он всё так же спокойно и невозмутимо. Его тоже таскали к уполномоченному и задавали наводящие вопросы, дескать, не он ли научил своего наивного помощника такой подлости, которая способствовала дискредитации советских чекистов? Однако Мамалыгин был тёртый калач, на все вопросы он дал простые и ясные ответы, а угроз не испугался (по крайней мере, не подал вида). Да оно и так было понятно и ему, и взбесившимся дознавателям, что неопытный пацан не доглядел за электродами. Мамалыгин в это время перематывал вторую бобину, чтоб сразу вставить её в аппарат, как только завершится первая часть. Он находился в другой комнате, отделённой перегородкой, и никак при этом не мог влиять на действия своего подопечного. А электроды, что же, на то они и электроды, чтобы расходиться и сходиться. Дуговая лампа – штука капризная. Это всем известно. Нечего тут искать подвоха. Ведь никто от этого не умер!
На том и покончили это курьёзное дело, которое, сказать по правде, могло кончиться весьма печально и для Мамалыгина, и для Кости, и для его отца, и даже для заведующего КВЧ Лаврентьева. В те «сказочные» времена людей лишали жизни и не за такие пустяки. Множество людей осудили за анекдот с подтекстом, за кривую ухмылку во время политзанятий или за нестандартный вопрос во время профсоюзного собрания (о том, к примеру, почему в магазинах исчезло мыло!). Ну а Косте пока что повезло. Серьёзных мер к нему не приняли. Всё осталось по-прежнему.
В жизни его отца тем временем произошли перемены. В конце лета его неожиданно избрали председателем профкома «Дальстроя». И сразу предложили ехать в Москву на Всесоюзное совещание работников золота и платины.
Это было явное повышение, знак доверия со стороны властей!
Отец, конечно же, согласился. Перемена должности, новые впечатления, возможность побывать в Первопрестольной – это были очень весомые аргументы.
Костя воспринял новость с восторгом.
– Пап, а мы правда в Москву поедем? На поезде?
– Правда, – отвечал отец, пряча довольную улыбку. – Только сначала поплывём на пароходе! А потом уже на поезде. Забыл, как сам сюда добирался? Мы с тобой в отдельном купе поедем.
– Ты ведь возьмёшь меня с собой?
– Конечно, возьму! Ведь ты мой сын. К тому же ты сотрудник «Дальстроя», стало быть, имеешь полное право. Я уже договорился с Лаврентьевым, с работы тебя отпускают. Не будешь же ты тут без меня жить один. Это и по закону не положено, ведь ты несовершеннолетний. Тебе ещё учиться нужно, овладевать знаниями, чтобы стать достойным гражданином нашей великой Родины!
Отец был в отличном настроении, повышение по службе воодушевило его. О своём решении уволиться он совершенно забыл. Вернее, не забыл, а как бы отодвинул в сторону, запрятал в дальний закоулок памяти, как убирают в нижний пыльный ящик ненужные или неприятные бумаги. Ситуация коренным образом переменилась, и он теперь считал себя не вправе покидать свою должность.
Второго сентября Костя с отцом отбыли из Магадана на пароходе «Дальстрой». Пароход почти ничем не отличался от того, на котором прибыл сюда Костя. Те же широкогорлые трубы и квадратные палубные надстройки, такая же широченная деревянная палуба и такие же вместительные трюмы в самой глубине. Пароход шёл ходко. Трюмы были почти пусты, а судовая команда и немногочисленные пассажиры торопились скорее попасть на материк. Среди пассажиров были в основном вольные, но имелись и заключённые – сактированные инвалиды, отправленные на материк по причине полной непригодности к тяжёлому физическому труду. Этих Костя не видел, они занимали один из отсеков трюма. Было их всего несколько сотен, никакого сравнения с тем, что творилось на рейсах «Владивосток – Магадан».
Погода всю неделю держалась отличная. Море было тёмно-синим, и хотя дышало холодом, но воздух становился заметно теплее и ласковее по мере продвижения на юг. Небо лучилось синевой, чайки с пронзительными криками проносились над палубой, молниями сверкали между труб и улетали прочь; пароход мерно раскачивался на тягучей волне, то мощно вздымая нос к небу, то погружаясь в пучину, и тогда казалось, что он провалится до самой глубины, а тёмные воды сомкнутся над ним…
Так до самого Владивостока.
А уж там всё завертелось как в калейдоскопе. Великолепная бухта Золотой Рог со множеством застывших на рейде кораблей, живописный причал, резкие крики вездесущих чаек, снующие во всех направлениях катерки и буксиры, и неожиданно твёрдый берег, блестящая чёрным лаком служебная машина, вокзал и – скорый поезд Владивосток – Москва!
Девять дней и девять ночей в отличном двухместном купе пролетели незаметно. Поезд безостановочно мчался по Транссибу под мерный перестук стальных колёс и сиплый посвист паровозного гудка – сквозь тысячекилометровые пространства Дальнего Востока и Даурских степей, Восточной и Западной Сибири, сквозь Уральские горы, по Среднерусской равнине – в самое сердце великой страны. И вот она – Москва! Красная площадь, древние кремлёвские стены и Мавзолей Ленина! Костя не чуял под собой ног, когда передвигался в огромной толпе, тянущейся по булыжникам через всю площадь к страшному склепу. Словно во сне, медленно сходил по гранитным ступеням. Ещё несколько метров, и вот он в святая святых! Под хрустальным куполом, словно заснувший идол, лежит в своём ложе Владимир Ильич Ленин – гениальный