Костя давно мечтал увидеть настоящую северную зиму, узнать, что такое полярная ночь и пятидесятиградусные морозы, царство снегов и бескрайние просторы. Эта его мечта осуществилась, даже и с избытком: ему предстояло узнать и вынести такое, о чём он и помыслить не мог, чего не мог представить в страшном сне. Если бы он послушал отца и сошёл с поезда в Иркутске, так, быть может, ему повезло чуть больше. Впрочем, отца его это всё равно бы не спасло. И самому Косте вряд ли было бы легче жить, зная, что в трудную минуту он не помог своему отцу, не сказал слово сочувствия, не протянул руку помощи. А это тоже не пустяк! Особенно, когда проходят годы и десятилетия и когда сквозь толщу времени малейшие детали и незначительные события, даже брошенные вскользь слова и взгляды, или совсем наоборот, слова не сказанные и поступки не совершённые, удержанные внутри, – всё это обретает грозную значительность и делается чем-то таким, что рушит вполне мирную жизнь, делает её невыносимой – от жгучего всепроникающего стыда, от осознания своего малодушия, чёрствости, неблагодарности, трусости, а то и обычной глупости или наивности, которая в иные моменты способна погубить человека и его близких. В эпоху абсурда нельзя уверенно сказать, что лучше: быть в гуще событий и пытаться влиять на них (хотя и без всякой надежды на успех) или безнадёжно взирать на гибель близких тебе людей, положившись на русский авось и сетуя на горькую судьбу.
Всё это предстояло узнать Косте, узнать – и пронести это знание через всю свою жизнь. Он, конечно, ни о чём таком не думал, сходя по трапу на заснеженный берег Нагаевской бухты, а только лишь вертел головой и с усилием втягивал в себя резкий, ледяной воздух, от которого кружилась голова и резало грудь. Отец его хотя и предчувствовал надвигающуюся опасность, но вслух ничего не говорил. Да и что значили слова в такой ситуации? Вершилось что-то такое, что выходило за рамки понимания и здравого смысла, чему нельзя было помешать, как ни крути и что ни придумывай. Это тоже отец безотчётно чувствовал. Держа сына за руку, он тяжко ступал по заснеженному берегу, пряча лицо от задувающего сбоку ветра. Никто его не встретил на берегу, и это неприятно поразило его. Зато встречали приехавших с ними чинов – Павлова, Гаранина, Ходырева, Гаупштейна, Метелева и Сперанского. Все они чувствовали себя очень уверенно, посматривали по сторонам по-хозяйски; от этих взглядов окружающие ёжились и отводили глаза. Был среди встречавших и Берзин; он держался с достоинством, и хотя улыбался, но не заискивал. Он ещё не знал, что через три дня он покинет неласковую колымскую землю, чтобы никогда сюда не вернуться. Этой суровой земле он отдал шесть лет своей героической жизни. При нём здесь стали добывать золото в промышленных объёмах, при нём заключённые получали зачёты, хорошо питались и были тепло одеты. И хотя было очень трудно и опасно, но не было бессмысленной жестокости, не было массового уничтожения людей, зато была создана более или менее разумная система, оставлявшая человеку шанс остаться человеком даже в таких жесточайших условиях.
Несколько первых дней прошли спокойно: Костя ходил в школу, навёрстывая упущенное, а его отец каждое утро уезжал на работу и возвращался за полночь. Он входил в дом с мрачным выражением на лице и долго обхлопывался от снега возле порога, затем снимал шубу и валенки и проходил к столу. Костя отчего-то робел, боялся спросить отца, как у него дела. А отец всё молчал, всё отводил взгляд; молча резал хлеб и сало, садился за стол и, тяжко вздохнув, приступал к ужину. В какой-то момент поворачивал голову и говорил со значением:
– Так-то, брат!
Не получив ответа, спрашивал:
– Как твоя учёба?
– Нормально, – отвечал Костя раздумчиво, хотя ничего нормального не было. К урокам он утратил всякий интерес и отчаянно жалел теперь, что не остался в Иркутске с матерью. Теперь он точно знал: его дом там! Там его друзья, знакомые с детства улицы и родная школа, в которую он ходил с первого класса и в которой знал каждый уголок. Он с какой-то даже нежностью вспоминал учителей и свои тетрадки с прописями, в которых он делал кляксы и выводил каракули. Там всё было тёплое, родное, понятное. А здесь один лишь холод и недоброжелательство. А ещё – нарастающий страх. Костя стал бояться каждого стука в доме, вдруг зазвеневшего стекла, подъехавшей машины. Он и сам не мог понять, чего боится и откуда взялся этот страх. Но он видел, что отец его тоже боится. Не спит по ночам, часто встаёт и курит у печки, сидя на табурете и отвернувшись в угол. Всё чаще он вздыхал и думал о своём.
Однажды вечером он сообщил, как бы между делом:
– Протасова арестовали!
Костя подумал секунду…
– Кто это? – спросил.
Отец едва заметно усмехнулся.
– Мой заместитель. Карьерист и трепач, но не враг. Это я точно знаю! Ему в прошлом году орден дали. Хватило же ума переплыть ледяную реку в самый мороз! Нужно было провод прокинуть на другой берег, вот он и полез. Выслужиться хотел перед Берзиным. Ну дали ему «Красное Знамя», добился своего. А теперь обвиняют во вредительстве. А какой же он вредитель? Дурак, карьерист, и больше ничего. Этак и меня можно обвинить в чём угодно!
Костя вскинулся:
– Но ты же не враг?
Отец посмотрел на него с удивлением.
– Конечно нет. А ты что, сомневаешься?
– Да нет, ты меня не так понял!
Отец устало покачал головой, на лице показалась виноватая улыбка.
– Ты вот что, если со мной что-нибудь случится, сразу езжай домой, к матери. Один тут не живи!
– А что с тобой может случиться?
– Я этого не знаю. На всякий случай говорю.
Отец отвернулся. Видно было, что эти слова дались ему с трудом. Он не хотел пугать сына. Но и должен был дать ему свой отцовский наказ – на самый крайний случай.
А события были всё диковинней. В конце декабря поползли слухи об аресте Берзина. Шёпотом передавали друг другу подробности: сняли с поезда под самой Москвой. Теперь он в тюрьме и уже даёт показания!
Никто не мог ничего понять. Поверить в вину бывшего комдива латышских стрелков Эдуарда Петровича Берзина было невозможно, слишком хорошо знали его преданность революции и высокую личную порядочность. Арест казался нелепицей, абсурдом. Но тем упорнее были разговоры и пересуды, всё искали объяснения и причины. Но разумных объяснений не было. К тому же арестовали не только Берзина. В середине декабря арестовали только что снятого с должности начальника СЕВВОСТЛАГа Филиппова. Этого допрашивали тут же, в Магадане, и он сразу стал давать нужные показания – о заговоре с целью свержения правительства, о шпионаже в пользу Японии, Германии и ещё бог весть кого. Весь этот бред, выбитый жесточайшими пытками, выдавался за истину и служил поводом для массовых арестов и казней, кровавым валом прокатившимся по всей Колыме. Уцелеть в этом разгуле абсурда было очень сложно, это была лотерея, в которой кому-то выпадала чёрная метка, а кто-то оставался жить. Предугадать заранее ничего было нельзя.
Пытаясь отвести от себя угрозу, отец Кости сдал свой именной пистолет в комендатуру. Партия требует разоружиться перед ней, вот он и разоружился – в буквальном смысле этого слова. Но он не мог предугадать универсализма всех этих сталинских нововведений: «разоружиться перед партией», «враг народа», «вредитель», «кулак», «шпион», «террорист», «двурушник» и проч. и проч. Террористом мог быть признан и двенадцатилетний мальчик, шпионом – никогда не выезжавший за пределы своей деревни полуграмотный мужик, вредителем – толковый инженер, усомнившийся в реальности спускаемых сверху пятилетних планов. А разоружиться – значило не только сдать оружие и не только признать свои ошибки, но и взять на себя несуществующую вину, признаться в небывальщине, в самых фантастических вещах, какие и в голову не могли прийти всем тем несчастным людям, кто попадал в эту страшную переделку. Костин отец не мог предвидеть всего того, что с ним случится в самое ближайшее время, просто потому, что всё это было за гранью логики, за гранью справедливости и элементарных человеческих уложений.
А случилось вот что: однажды вечером отца Кости пришли арестовывать! Это было уже в январе. Костя был дома и читал интересную книжку, лёжа на кровати. Вдруг он услышал звук подъехавшего автомобиля. Хлопнули дверцы, заскрипел снег под сапогами, и в дом решительно вошли двое военных.
Костя быстро поднялся и, держа книгу раскрытой, вышел в прихожую, с удивлением глянул на запорошенных снегом людей. Головы и плечи их были белыми, и даже на лицах сверкали снежинки. Мороз на улице был изрядный, метель мела вторые сутки.
– Отец дома? – быстро спросили вошедшие.
– Он на работе! Придёт не скоро, – сурово молвил Костя. – Что ему передать?
Военные многозначительно переглянулись. Тот, что стоял ближе, снял с головы шапку, стряхнул снег на пол. Второй стоял истуканом, только глаза рыскали по комнате.
– Не скоро, говоришь, – задумчиво протянул первый. Помедлил секунду, затем водрузил шапку на голову и глянул на товарища. – Поехали в Управление!
И оба поспешно вышли на улицу. Костя выбежал за ними на крыльцо. Задыхаясь от ледяного ветра, прокричал в спину:
– А вы зачем приходили? Что отцу-то сказать?
– Не надо! Сами скажем! – донеслось из темноты.
Военные залезли в салон «эмки». Заурчал мотор, вспыхнули жёлтые фонари, и машина покатилась. Костя проводил её взглядом, потом вернулся в дом. Этот визит ему страшно не понравился. Вдруг вспомнился взгляд того капитана, который допрашивал его в Палатке. Он точно так же смотрел на него, как эти двое – пристально и недружелюбно. Так же цедил слова и ничего не объяснял. Тогда его выручил отец. Но теперь отца не было. И выручать нужно было его самого.
Костя остановился посреди комнаты. Сердце гулко стучало, на душе было муторно. Он должен немедленно что-то предпринять. Но что? Бежать к отцу в Управление? Но это почти три километра! В такую метель он будет целый час добираться. И всё равно не успеет. Да, он не успеет, это было очевидно. Но и оставаться дома он не мог. Не мог думать о книге про индейцев, не мог лежать на удобной мягкой кровати, и не сиделось ему, и не стоялось на месте. Почти уже не владея собой, он начал поспешно одеваться. Натянул валенки, тёплую шерстяную кофту продел в рукава, намотал на шею длинный верблюжий шарф, нахлобучил шапку и снял с вешалки белый тулупчик. Вышел на улицу и плотно затворил входную дверь, чтобы не распахнуло порывом ветра и не намело снега.