Борис Иванович ничего подобного не ожидал. Столь резкая смена настроений поразила его. Было чувство оглушённости, а ещё нереальности происходящего. Он быстро оглянулся, посмотрел на входную дверь. Но там никого не было, следователь обращался к нему, это его он назвал сволочью! Это было дико, несуразно, так что он даже обидеться не успел.
– Послушай, лейтенант, – Борис Иванович придвинулся к столу, наклонился. – Не надо на меня кричать. От крику толку не будет. Я уже сказал, что ни в каких организациях не участвовал и признаваться мне не в чем. Своё личное оружие я сдал в комендатуру на прошлой неделе. Да вы сами посудите. – Он перевёл взгляд на того, что стоял сбоку. – Зачем мне бороться с советской властью? Ко мне сын приехал полгода назад, я теперь за него отвечаю. Он сейчас один остался, не знает, что со мной. Он ведь малец ещё, шестнадцать лет всего парню!
– О сыне твоём мы позаботимся, – мрачно пообещал следователь. – Ты лучше о себе подумай. Признаешься – и сразу пойдёшь домой к сыну. Ну, говори быстро! Нас тоже дома ждут, не один ты такой.
Борис Иванович раскрыл было рот, но не смог выдавить из себя ни слова. Он бы и рад был признаться в какой-нибудь вине, но не мог же он объявить себя заговорщиком или террористом! Когда-то он сам работал в ВЧК, отлично знал все её порядки и ухватки. Если он сейчас признает себя заговорщиком, то сразу же потянется ниточка к сообщникам, и уж конечно, его не отпустят, пока на распотрошат всё дело до последней ниточки, не притянут к ответу правых и виноватых. От него требуют, чтобы он впутал в это дело своих знакомых, придумал для них роли, сочинил речи, составил планы по свержению советской власти… Всё это он знал слишком хорошо. Признаваться никак нельзя, тем более, если ты ни в чём не виноват! – это он знал твёрдо. И он решил стоять на этом до конца.
В этот первый день его не били и даже не оскорбляли, если не считать оскорблением обвинения в терроризме. Но и домой не отпустили. Дело его только начало раскручиваться – по привычному сценарию сотрудников НКВД, успешно применявших эту нехитрую схему по всей огромной стране, во всех её закоулках и во всяких самых замысловатых случаях. Случаи были разные, и люди все наособицу, а метод их разоблачения был всегда одинаков. Сначала следовали стандартные вопросы и требования признаться в несуществующей вине. От вопросов очень быстро переходили к угрозам. Тут тоже не было особого разнообразия: стращали физической расправой (что и происходило в самое непродолжительное время), пугали арестом близких людей (жён, детей, родителей, братьев и сестёр); почти все они становились заложниками и шли или в лагеря или на расстрел вслед за своим мужьями, отцами и сыновьями. Ещё был иезуитский способ: обвиняемым предлагали признать вину в интересах партии и её борьбы с многочисленными врагами советской власти. И был совсем уже подлый приём – это когда человека обещали отпустить в обмен на признание несуществующей вины (такое практиковалось на публичных процессах, когда уродовать обвиняемых было нельзя, а самооговор был единственным доказательством вины); все таковые в конечном итоге получили пулю в затылок, их расстреливали сразу после вынесения приговора, многих перед расстрелом зверски избивали, наверное, в знак благодарности за содействие следствию и высокую сознательность.
Отец Кости ничего этого не знал, несмотря даже на то, что сам когда-то был чекистом. В начале двадцатых тоже избивали и расстреливали, особо не разбирая вину и доказательства. Но тогда шла Гражданская война. И стреляли подлинных врагов – попов, бывших князей и всю эту интеллигентскую сволочь, которая только и ждала, когда придут белые и перевешают всех тех, кто бьётся за дело рабочего класса. Но теперь-то хватали своих – героев Гражданской войны, ветеранов ЧК, секретарей крайкомов и большевиков с дореволюционным стажем. Уже сидя в камере, видя избитых товарищей, которых Борис Иванович знал как честных, преданных партии людей, он с ужасом стал осознавать, что происходит нечто такое, что выходит за рамки понимания. Его допрашивают и судят его бывшие товарищи! Его обвиняют в преступлениях, которые он не мог совершить даже гипотетически! Всё это на полном серьёзе, с непоколебимой верой в свою правоту. Как тут быть, что делать и что говорить, он не мог придумать. Оставалось одно: отрицать все наветы, твёрдо стоять на своей невиновности. И всё бы ничего, он бы очень просто отверг все обвинения, не признал вздорные вымыслы, предоставив следователям самим искать улики и доказательства, которых не существовало. Но в том-то и заключалась подлость дознавателей: никаких улик никто искать и не собирался. Вина считалась установленной заранее, её требовалось лишь закрепить собственноручным признанием, а в некоторых случаях обходились и без этого; Особое совещание в Москве давало обвиняемым вкруговую по пять и по восемь лет лагерей вовсе без признания вины, в глаза не видя обвиняемых. Но всё же признание было очень желательно, именно это обстоятельство стало краеугольным камнем советского правосудия. И признания добивались во время следствия – всеми мыслимыми и немыслимыми способами. Всё это ещё предстояло узнать Борису Ивановичу Кильдишеву. Но пока что оставим его со своими горестными мыслями и посмотрим, чем занят его сын, оставшийся один-одинёшенек в доме, расположенном на краю света, в краю, так мало пригодном для жизни вообще и для юношеского воспитания в частности.
Костя, с трудом добравшись до дома в ту вьюжную ночь, не нашёл там отца. Дом был пуст, входная дверь свободно гуляла на петлях от резких порывов ветра, и на полу в прихожей намело целый сугроб. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: отца дома не было. Костя внимательно осмотрел все углы, потом долго стоял в глубокой задумчивости, не зная на что решиться. Его тянуло куда-нибудь пойти, предпринять что-нибудь такое, что исправит ситуацию, вернёт ему отца. Но идти было некуда, и что теперь делать, Костя не знал. И он решил ждать до утра, а потом идти в посёлок и там всё узнавать. Ничего другого он не мог придумать. Приняв такое решение, он сразу успокоился. Принёс из кладовки деревянную лопату и выкинул на улицу снег из прихожей. Плотно притянул дверь и, накинув крючок на петлю, занялся печкой; следовало развести огонь и согреть выстывший воздух. Это была привычная работа, не требовавшая особых усилий. Руки машинально подбирали поленья по размеру и складывали их в топку, затем брался кусок бумаги, подносилась зажжённая спичка, и вот уже занялся крошечный огонёк, послышалось потрескивание, вкусно запахло дымком. Костя захлопнул дверцу и выпрямился. В доме сразу стало уютнее, и метель снаружи словно бы поутихла, уже не так сильно билась в окна и дверь. Теперь непогода была нестрашна, в печке разгорался огонь, а дверь на крепком запоре. Костя стащил с себя мокрую шубу, стянул намокшие валенки и растёр ладонями лицо. Постепенно он приходил в себя. Отца отпустят утром – не могут не отпустить! Это Костя твёрдо про себя решил. И это знание помогло ему пережить эту ночь – первую ночь в его жизни, когда он остался совсем один, а помощи было ждать не от кого.
А утром над миром блистало солнце – как ни в чём не бывало! Метель угомонилась за ночь, небо очистилось, и всё вокруг искрилось и лучилось. Стоял крепкий мороз, воздух был неподвижен и яростно кусал щёки и нос. Костя вышел на минуту проверить температуру и, убедившись, что мороз не шутит, поспешил обратно в тепло. События вчерашнего вечера казались страшно далёкими и нереальными, будто всё это было во сне – жуткая ночь, злобная метель, путешествие в посёлок среди ночи, ужас и отчаяние в душе. Вот сейчас он разогреет чайник на плитке, напьётся горячего сладкого чая и побежит в посёлок – прямиком к отцу в Управление. Его, конечно, уже отпустили, и он теперь на службе, занимается важными делами. Вечером он, конечно, и сам бы пришёл, но Костя не станет ждать так долго, ведь отец тоже беспокоится о нём! Костя забежит на минутку, скажет отцу, что с ним всё в порядке и дома тоже всё хорошо, а потом побежит в школу. Скажет учительнице, что помогал отцу по хозяйству, или вообще ничего не будет говорить. Просто придёт на третий урок и тихо сядет за парту. Быть может, Ида Григорьевна и не заметит его отсутствия. Она не всегда спрашивала с учеников за пропуски уроков.
От таких мирных мыслей Косте стало совсем хорошо. Жизнь обретала привычный вид, всё будет так, как и всегда бывало: уроки в школе, обед в домовой кухне и возвращение домой по скрипучему снегу. Короткий отдых, затем нужно протопить печь дровами, расчистить большой лопатой снег во дворе, вымыть в тазике посуду и подмести пол. А уж потом делать уроки, разогревать ужин и ждать с работы отца. Отец обычно приходил поздно, но сегодня он вернётся пораньше и подробно расскажет о произошедшем недоразумении. Они, конечно, посмеются, но и подумают вместе о скорейшем возвращении домой в Иркутск. Костя как-то разом вдруг осознал, что ничего интересного в этом суровом краю нет. Совсем наоборот – смертная скука и сплошные недоразумения. Совсем не так он представлял Крайний Север! Вместо необъятных просторов сплошные запреты; вместо многодневных переходов и каждодневного риска – пребывание в довольно скучном посёлке, посещение школы и всё те же уроки и учителя. Никакой романтики и героизма. Уж лучше дома учиться, где закадычные друзья и такая ласковая и привычная природа! Да и с отцом дома ничего не случится – в это Костя безоговорочно верил.
В таком приподнятом настроении Костя согрел чайник и выпил два стакана сладкого чая и съел два куска хлеба с маслом. Потом, чувствуя растущее нетерпение, облачился в свои доспехи – шубу, шапку и валенки – и выскочил на улицу, на мороз. Дыхание сразу перехватило, глазам стало больно от сверкающего снега и блистающего солнца, голова закружилась от резкого перехода… Так и всегда бывает в первую секунду.
Костя побежал в посёлок, через каждые пять минут приостанавливаясь и переводя дыхание. На душе было и тревожно и радостно, ледяной воздух обжигал лёгкие, глаза слезились, и он временами чувствовал восторг и одновременно подступающий к сердцу ужас. Он гнал ужас прочь, старался подавить усилием воли, и это как будто удавалось, но стоило отвлечься, и внутри опять тяжелело, не хотелось никуда идти, а хотелось упасть лицом в снег и ничего не видеть и не знать.