Сергей отрицательно помотал головой.
– Я не могу. Может, я чего не так сказал. Вы уж извините. Я всех ваших правил не знаю. Но убивать не буду.
Неспешно встал со своего места вор по кличке Васек-Дипломат.
– Ты правильно поступаешь, цыган. Но ты не учел одного: как бы он поступил на твоем месте. А он не стал бы искать человечность, а взял бы финку и порешил тебя не задумываясь. Но это дело твое. Мы разбирали по справедливости, хоть ты и молодой, но кое-кто знает тебя как правильного фраера. Может, ты передумал и не станешь проявлять малодушия к этой гниде? – И он в упор посмотрел на Сергея.
Сергей ответил не раздумывая:
– Пусть его совесть убивает, а я не стану пачкать руки. Думаю, что он и сам все понял.
Стало очень тихо. Паханы снова стали о чем-то шептаться. Наконец поднялся один из них – невысокий крепыш с аккуратной бородкой и рыжими усами. Он объявил высоким голосом, ни на кого не глядя:
– Воровская сходка приняла решение помириться, чтобы в дальнейшем такое не повторялось.
И это был действительный конец сходки. Дело на этот раз закончилось без кровопролития.
К Сергею подошел фиксатый, протянул руку.
– Прости меня, цыган, я виноват перед тобой. Но больше это не повторится. Будем корешами!
– Только честными! – ответил Сергей, крепко пожимая протянутую руку.
Фиксатый пошел прочь, стараясь ни на кого не глядеть. За ним, крадучись, последовали его кореша. Хотя вряд ли их теперь можно было назвать корешами. Вся троица походила на побитых собак.
Сергей постоял некоторое время, но, видя, что никто им больше не интересуется, пошел в свой барак, где его ждали товарищи.
На пересылке
Сергей сделался местной знаменитостью. Такого еще не бывало, чтобы фраер ударил урку, и это сошло ему с рук. Дело обычно даже не доходило до сходки, а отчаянного малого резали или во время драки, накидываясь всей кодлой, или в бараке на шконке в первую же ночь. В лагере негде было укрыться от блатных – это все понимали. Победить в этой неравной борьбе было нельзя. Тем поразительнее было случившееся. Урки, в свою очередь, были удивлены поступком Сергея, когда он отказался резать фиксатого. Любой из них сделал бы это не задумываясь – для утоления обиды, а главное – для укрепления своего авторитета среди воров. В этой среде не было ничего хуже и позорнее душевной слабости. А доброта и покладистость среди воров считались признаком слабости. Жестокость, переходящая в садизм, бесшабашность и бесчувственность – вот набор качеств, гарантирующих уважение и почет среди этой публики.
Однако «цыган» (так они окрестили Сергея по своей воровской традиции) чем-то им понравился. То, как он вел себя на сходке, и то, как вломил двоим уркаганам – только сопли полетели! – все это не могло не вызывать уважение у людей, признающих лишь грубую физическую силу. Возможно, они почуяли в нем своего. И возможно также, что они не ошибались в своих оценках. Дальние предки Серджио Паскалевича Де-Мартино, жившие на берегах Средиземного моря, отнюдь не были ангелами. Они становились контрабандистами (среди рыбаков это вовсе не считалось преступлением), корсарами. Были просто вольными людьми, сроднившимися с морем и буйной южной природой, – такие же непосредственные, шумные и веселые, ценящие справедливость больше самой жизни. Так уж сложилось. Серджио был достойный сын своего народа, дальний потомок отважных и свободолюбивых рыбаков.
Все это безотчетно чувствовали. Сергей (будем называть его так, как звали его окружающие) был высок и статен, он имел смуглую кожу и густые черные волосы. Смотрел всегда в глаза собеседнику, очень пристально и прямо. Бывалые люди по одному только этому взгляду определяли в нем человека твердой воли и отчаянной храбрости. Правда, по этому взгляду нельзя было сказать, добрый он или злой, великодушный или бесчувственный. Но эти качества сказывались в поступках. В лагере ничего нельзя скрыть от окружающих. Человек тут весь как на ладони – со всеми своими потрохами. Прежние заслуги – должности и звание, былой почет и успешная карьера – ничего не значили в этом подземном мире. Человека в лагере просвечивали сотни взглядов, и приговор был всегда безошибочен. Так же было и с Сергеем. Он и сам чувствовал изменившееся отношение к себе. Урки, завидев его издали, чему-то лыбились, а некоторые делали знак рукой как старому знакомому. А политические (которых на пересылке было раз в десять больше) – те смотрели чуть не с испугом. Лишь ближайшие знакомцы видели в нем того, кем он всегда и был, – славного малого, своего парня, на которого можно положиться в трудную минуту, который не подведет, не продаст и не бросит, даже если это будет грозить ему гибелью.
– Сергей, а за что тебя арестовали? За версту же видно, что ты не политический! – спросил Николай Афанасьевич, когда теплым солнечным днем они сидели на завалинке своего барака. Было воскресенье, заключенным дали выходной. В пересыльном лагере работы было немного, это все-таки не прииск и не касситеритовый рудник.
Сергея многие спрашивали о причинах ареста, и он каждый раз отделывался скупыми фразами. Да и чего тут рассказывать? Вся пятьдесят восьмая статья сидела ни за что – все это прекрасно знали. И все-таки у каждого была своя история, своя душевная боль, своя кровоточащая рана. Но не каждый согласен был рассказать правду о себе. Слишком тягостны были воспоминания. Да и какой в том толк? Рассказы эти ни к чему не вели. А бередить душевные раны – себе дороже.
Однако на этот раз Сергей решил поделиться своей историей. Перед ним был человек уже немолодой, повидавший многое и чем-то ему очень симпатичный. Он раньше не встречал таких людей. Да и где он мог их встретить? Ведь он даже начальную школу толком не закончил. Зато рассказывать умел не хуже других. Ведь русский язык был для него родным. Он впитал его, можно сказать, с молоком матери. И вся семья его говорила на русском.
– Меня арестовали пятого марта сорок третьего года, – начал он свой рассказ. – Мы с семьей жили в селе Спасское, это в Казахстане, в Акмолинской области. Нас выслали из Керчи в январе сорок второго. Тогда наши войска неожиданно для немцев высадили десант в районе Камыш-Буруна и выбили фашистов из Керчи. Мы сперва обрадовались, думали, что закончились наши мучения. При фашистах мы всей семьей прятались в каменоломнях за городом. Сильно голодали, холодно было. Зима все-таки. Однажды меня чуть не расстреляли. Я пошел ночью в город за продуктами. Там меня схватили полицаи. Подумали, что я еврей. Поволокли в комендатуру. Я уж решил, что все, каюк. Но мне удалось убежать. Там у нас был консервный завод, его разбомбили, одни стены остались. А напротив был узкий проулок, он выходил на берег моря. До войны там на берегу ремонтировали деревянные суда. Место это мне было хорошо знакомо. Когда мы проходили мимо этого переулка, я резко рванулся и побежал со всех ног. Полицай кричит сзади: «Стой! Стрелять буду!» – и выстрелил в меня несколько раз. Но не попал. Я молодой был, верткий. Забежал во двор, где размещались старые мастерские, между ними был проход к двухэтажному дому. Я запрыгнул в окно и выбежал на улицу Войкова. Пробрался знакомыми проулками и выбрался на окраину города. Так и спасся тогда. А наши, когда пришли, обвинили нашу семью в пособничестве немцам. На меня один знакомый донос написал в НКВД, что я хвалил фашистов, ждал их прихода.
Николай Афанасьевич при этих словах с недоумением посмотрел на Сергея.
– Ты это точно знаешь?
– Знаю. Мне следователь показал эту бумагу, перед тем как отпустить.
– Так тебя отпустили?
– Конечно! А за что меня было арестовывать? Я же еще совсем пацан был. Мы с этим парнем, который бумагу на меня накатал, любили одну девушку. Ее Тосей звали. Так она меня выбрала, а ему дала от ворот поворот. Вот он и разозлился. Решил мне отомстить.
Николай Афанасьевич лишь усмехнулся.
– Знакомая картина! И все-таки я не понимаю, как же тебя отпустили?
– Все очень просто. В те же дни вышло постановление о выселении из Керчи всех итальянцев в двадцать четыре часа. Ну и решили, что с меня будет этого довольно. И всю нашу семью посадили в грузовики и отправили в Камыш-Бурун. Оттуда на пароходе в Новороссийск. Там мы прожили трое суток. Затем нас повезли в теплушках в Баку, потом пароходом до Красноводска, а уж оттуда ехали целый месяц в товарных вагонах, сами не зная куда. В начале марта нас привезли в город Атбасар Акмолинской области. Нашу семью распределили в колхоз «Заветы Ильича». Там я проработал до осени. Осенью меня вызвали по повестке в военкомат и направили в трудовую армию, в Караганду. Там я работал в шлак-карьере на погрузке угля. На работу нас водили под конвоем. Кроме итальянцев там были поляки и немцы Поволжья. Нас подозревали в измене, хотя все мы родились и выросли в Советском Союзе, и другой родины не знали. И арестовали меня уже там, ровно через год – пятого марта. Посадили в камеру. Меня там спрашивают, за что взяли, а я не знаю, что сказать. Не было за мной никакой вины. Только одно и есть, что я итальянец. Отца моего тоже арестовали и двух братьев – Франческо и Джузеппе. Я потом узнал, что все они получили по десять лет. С Франческо я встретился на пересылке в Карбасе. Это он мне дал тот табачок перед этапом, из-за которого вся заварушка случилась.
Николай Афанасьевич кивнул с довольной улыбкой. Вспоминать об этом было приятно.
– Ну а что дальше было? – спросил он. – Что тебе следователь предъявил?
– Сначала спрашивал, знаю ли я Италию, бывал ли за границей, имеются ли у меня там родственники и все прочее. Я на все вопросы ответил отрицательно. Не был, не знаю, связи ни с кем не поддерживаю. Даже языка итальянского не знаю. Какие уж тут связи! Тогда следователь говорит: а теперь рассказывай, какие ты вел антисоветские разговоры. Я снова отвечаю, что никаких разговоров не вел. Тут он вскочил со стула, будто его ужалила оса, и стал размахивать пистолетом у меня перед носом. Стал кричать: «Врешь, фашист, будешь говорить, что я захочу! Понял меня? Еще раз повторяю, если не понял. У нас времени много. Это толь