ударом на удар. И тогда будет шанс уцелеть. Но даже если этого шанса и не будет, всё равно это лучше, чем покорно идти на заклание, подставлять под меч свою невинную голову. Сколько голов ни подставляй, чудовище всё равно не насытится. Нужно его изничтожить, развеять по ветру, отправит в ад, в геенну огненную! И тогда спасутся все те, кому уготована смерть… – Такие диковинные мысли пришли в голову инженеру Мамалыгину, когда он разговаривал с мальчиком, смотрел в его бесстрашные глаза. Он понял вдруг, что за этим бесстрашием будущее! В этой непримиримости, в органическом неприятии несправедливости – ключ к победе! Чудовище нельзя ни уговорить, ни уластить. Его можно лишь уничтожить, свернув его зловонную голову, придавив мощной дланью, стерев самую память о нём! – Мамалыгин поразился своим мыслям – непривычным, пугающим. Ни в момент ареста, когда он был ошеломлён и ничего не понимал, ни во время следствия, когда его обвиняли в чудовищных злодеяниях и били смертным боем, ни в лагере, когда можно было оглядеться и что-нибудь понять, ни даже теперь, когда он относительно свободен и может спокойно размышлять, – у него не было таких странных мыслей. Откуда же они? Неужели из-за этого паренька? А не ошибся ли он в нём? Не придумал ли то, чего в нём нет? С другой стороны, если и придумал, так что с того? Главное – это озарение, осознание истины, которая, быть может, спасёт их всех.
Мальчик ушёл, а инженер всё думал, всё ходил по комнате, машинально перекладывая предметы с места на место. Ему мерещился покинутый дом, с детства знакомая улица, он видел синее прозрачное небо и лёгкие облачка, висящие среди пустоты. Где это всё? И почему он стоит теперь в этой тёмной комнате, не смея сделать то, к чему стремился всем своим естеством? Дочь растёт без отца. Жена работает с утра до позднего вечера и едва сводит концы с концами. Все объяты страхом и ждут от нового дня только плохого. В любую секунду в дом войдёт военный в хромовых сапогах, глянет исподлобья, словно волк из кустов, и прикажет немедленно выметаться на улицу. Или просто арестует, отправит в каменный мешок, откуда уже не выйдешь. За что им такое? Такой вопрос у него даже не возникал. Арестовать могли любого без всякой видимой причины, как были арестованы и расстреляны сотни тысяч людей по всей стране. Укрыться от этого бедствия было нельзя. Противопоставить нечего. И Александр Иванович всё ходил, всё думал свою тяжкую думу, всё пытался понять что-то такое, чего понять было нельзя.
Костя в это время спешил домой. В нём зрело и твердело новое чувство. Что это было? Злость, непреклонность, бесстрашие? Он словно прорастал куда-то в глубину, в средоточие своего естества, постигал некую истину. Что это была за истина? Этого он сам не смог бы сказать, потому что не придумали ещё таких слов. Всякие слова кончаются, когда дело заходит о жизни и смерти. Чувства распадаются на атомы, мыслей нет, а в душе, в самой её глубине, клубятся вихри и зарождается новый человек, какого ещё не было на Земле и которого нельзя было ни вообразить, ни предвидеть. Всё это предстояло теперь пережить Косте. Ему предстояло выстоять или умереть. Такой нехитрый выбор стоял перед ним, хоть он этого и не знал до поры. Судьба его решалась где-то на высших планах вселенной. В дело вступали подспудные течения и первородные силы, присущие каждому живому существу. Те самые силы, которые вырвали искорку жизни из мрака небытия, из оков мёртвой материи и бросили её в беспредельность, толкнули на бесконечный путь, полный смертельного риска и самых невероятных открытий.
Ничего такого не думая, вовсе даже не размышляя, Костя приближался к дому. Там было решение всех вопросов. Там он станет ждать отца. Отец обязательно придёт, не может не прийти! Войдёт среди ночи, загремит железным замком… Костя бросится к нему, прижмётся к осыпанной снегом шубе и будет долго так стоять, не отпуская. Потом отец разденется, сядет к столу и станет рассказывать о том, что с ним приключилось. Он всё толком объяснит, успокоит Костю, вернёт ему веру в справедливость. Они долго будут сидеть за столом, отец будет медленно говорить, раздумчиво отводя взгляд и словно бы погружаясь в прошлое. Уже под утро вдруг рубанёт воздух рукой и скажет решительно: ну всё, давай укладываться. Поспим чуток, а потом будем собираться. Баста! Домой поедем. К матери! Я уже обо всём договорился с начальством. Через неделю придёт пароход, и мы на нём поплывём во Владивосток. А там на поезд, и фьють! – прямо до дома. Вот мать-то обрадуется!.. – Костя представлял лицо матери и счастливо улыбался. Они с отцом войдут в дом, поставят на пол чемоданы; мать бросится к отцу, обнимет и долго будет так стоять, причитая и вздрагивая от сдерживаемых рыданий. Да, так всё и будет! Костя крепко это решил.
Но ни в эту ночь, ни утром, ни в последующие ночи и дни отец так и не пришёл. Костя держался из последних сил, придумывал причины задержки и всяческие оправдания. В первый день он проснулся довольно поздно и всё время выбегал на улицу посмотреть, не идёт ли отец. Вечером и ночью смотрел в чёрное окно и вздрагивал от любого стука; ветер ли ударит в раму, или ветка стукнет о крышу, он тут же бросался к двери, рывком распахивал в темноту. Но на крыльце никого не было. Постояв минуту, плотно затворял створки и ложился в остывшую постель. Закрывал глаза и лежал, укрывшись одеялом с головой, иногда проваливаясь в зыбкий сон и тут же просыпаясь от скрипов и стонов неистового северного ветра. Дом быстро выстывал на крепком морозе, стены трещали и словно бы сжимались, казалось, крыша вот-вот упадёт на голову и раздавит Костю и всё, что там есть; Костя будет лежать в кромешной тьме под жуткой тяжестью, и никто не придёт к нему на помощь, не выручит…
Тянулись ночи – в подавляющих душу страхах и жутких видениях. Дни, наполненные слепящим солнцем и трескучим морозом, казались нереальными. Костя выходил на улицу и до рези в глазах всматривался в блистающую даль. Мир словно бы оцепенел. Время застыло. Ничто не двигалось; укрытые снегом горы уснули на века. Казалось: никогда не наступит лето, не растают льды; всегда будут сугробы, мертвящие дали и это холодное солнце, словно бы вплавленное в небосвод. И в сердце его проникала острая тоска, жёлтый солнечный свет растворял надежду; казалось, что больше нет ничего на свете. Нет и не будет! А он всегда будет жить в этой избушке, ждать отца, а отец не придёт. Никогда.
Костя леденел от таких мыслей, от этих жутких предчувствий. Он торопливо возвращался в дом, захлопывал дверь и несколько минут стоял, ничего не видя в темноте и медленно приходя в себя. Потом, словно опомнившись, обводил комнату удивлённым взглядом, снимал шубу и садился за стол. Голова клонилась на грудь, он закрывал глаза и погружался в полусон, полуявь. Дом выстывал, угли в печке прогорали, печально потрескивая. Всё обволакивала мертвящая тишина – тишина Крайнего Севера, где застывает кровь и останавливается любое движение. Чувствуя пронизывающий холод, Костя тяжко поднимался и шёл к печке. Подбрасывал поленья в топку и подолгу смотрел на огонь, ни о чём не думая, ничего не чувствуя.
Так проходили дни подростка, оказавшегося на краю земли, в суровом краю, где без счёта погибали взрослые мужчины и где не было места сантиментам, где сама природа, казалось, изничтожила все добрые чувства и обрекла человека на жестокость и забвение всего того, что дорого и близко. Отец Кости был рядом, и он был бесконечно далеко. Косте легче было обойти пешком вокруг Земли, чем оказаться рядом с отцом, взглянуть в родные глаза, ощутить тепло рук. Проще было растопить льды Арктики, чем умилостивить сердца жестокосердных людей, увлечённых ложными идеалами, убивших в себе всё человеческое, тёплое, доброе. И если бы Князь тьмы увидел этих людей, познал их деяния во всей их мерзости и прочитал потаённые мысли, то он, наверное, был бы очень доволен. Люди эти были его верными последователями, а в чём-то и превзошли его! Всё-таки Дьявол не истязал людей без причины. Он не обрекал на мучения тех, кто ни в чём не провинился перед ним, не глумился и не ликовал от осознания своей лютости и могущества. Он не уничтожал всех без разбору, правых и виноватых. Эта бессмысленная жестокость была чужда ему. И он, наверное, сам устрашился бы этой лютости и прогнал от себя таких последователей, а может, даже и проклял их, как проклял их Господь и как проклинали их все те, кого они убивали, чьи души распинали во время допросов и страшных истязаний во имя некоей идеи, призванной осчастливить весь мир, но вместо этого ввергнувшей этот мир в ад.
О том, что творилось с отцом Кости, мы здесь не будем много говорить. Всё это слишком хорошо известно: все эти садистские избиения связанных людей во время допросов, все эти «выстойки», когда человека держат на ногах по несколько суток кряду, не позволяя сесть или прислониться к стене; эта имитация расстрелов, когда человеку объявляют приговор и ведут в подвал, где наводят на него винтовки и в последний момент стреляют мимо. И вся эта изощрённая фантазия малограмотных следователей, получивших власть над своим ближним – фантазия, разбередившая в нестойких душах звериные начала, таившиеся на самом дне, в первозданном хаосе слепых инстинктов и первородного ужаса. Костин отец прошёл все эти круги рукотворного ада. Он чудом остался жив. Его не убили лишь потому, что он не признал вины в тех фантастических преступлениях, в которых его обвиняли. Он не подписал ни одного протокола допроса, и это спасло ему жизнь. Но за это он заплатил слишком высокую цену. Ему выбили все передние зубы, сломали несколько рёбер, когда изо всей силы пинали лежащего со стянутыми за спиной руками. Ему изуродовали лицо, а что будет с человеком, если ему заехать со всего маху носком кованого сапога по скуле, по бровям и по переносице? А уж про то, что он почти ничего не ел и не получал никакой медицинской помощи, что психика его была сломлена и он превратился в полупомешанного трясущегося от слабости старика, хотя ему не было и пятидесяти и до ареста он был дороден и силён, – об этом можно даже и не говорить. Всё это мелочи в сравнении с «мерами физического воздействия», как всё это именовалось в тех подлых инструкциях, что были получены следователями областных Управлений НКВД из столицы нашей великой Родины.