ех созданным совхозам и посёлкам, и по судьбам ни в чём не повинных людей, вся эта вакханалия бессмысленной жестокости и абсурда имела своё продолжение. Люди, обвинённые в самых фантастических преступлениях, должны были умереть. Никто из десятков тысяч арестованных людей не был оправдан. Половина из них были расстреляны сразу. Другая половина отправилась в лагеря – искупать свою мифическую вину вполне реальным трудом – до смертного пота, до полного упадка жизненных сил, и до смерти, которая для многих стала благом, потому что избавляла от нечеловеческих мук. Отец Кости не избежал общей участи. Он не смог бы избегнуть наказания ни при каких условиях, поскольку вина его доказывалась самим фактом ареста. Если гражданин арестован доблестными органами НКВД, то это само по себе доказательство его вины. Такое доказательство, лучше которого и не придумаешь! Раз арестован – значит виноват. И нечего тут разводить антимонии. Такая была логика у первого в мире социалистического государства. Такой взгляд на социалистическую законность и на высшую справедливость (за-ради которой и был совершен потрясший весь мир октябрьский переворот).
Да, отец Кости не избежал общей участи. Хотя ему и повезло (если тут уместно это слово): его не расстреляли, а всего лишь присудили лагерь. Благо ехать далеко не пришлось. Ведь все лагеря были тут же, на безжизненном Колымском нагорье. Колымская трасса тянулась от бухты Нагаево точно на север, затем уклонялась на запад, образуя гигантскую дугу, замыкающую безлюдную и бесплодную территорию в несколько миллионов квадратных километров. Усеянная белёсыми камнями дорога пронзала промороженные долины и распадки, взбиралась на открытые всем ветрам перевалы и скатывалась на равнину, вытягиваясь среди дикой, словно бы придушенной травы, в окружении чахлых кустиков, редких деревцев и множества речушек и ледяных ручьёв, в которые даже летом нельзя войти без дрожи, – так две тысячи вёрст. Строительством трассы занимались заключённые. И все лагеря, коих здесь было несколько сотен, также были построены заключёнными, которые оставляли в вечной мерзлоте выбитые зубы, теряли остатки сил и мужества, проклинали эту землю, весь мир и самих себя, призывая смерть как избавление. Всё, что ни было на Колыме в ту пору, было возведено руками советских граждан, насильно привезённых в это царство холода и смерти и обречённых здесь на каторжный труд – такой труд, какой и не снился каторжанам царского времени. Да, отцу Кости повезло. Он закончил следствие хотя и без передних зубов, с переломанными рёбрами, с безобразными шрамами на лице и со страшной душевной травмой, но он всё же стоял на своих ногах, мог самостоятельно передвигаться и не сошёл с ума. Последнее было весьма вероятно, но он каждую секунду помнил про сына, беспокоился о нём, жил ради него. Эта тоненькая нить удержала его сознание, помогла выжить там, где погибли многие тысячи.
Ничего этого Костя не знал. Он лишь чувствовал растущую тревогу, догадывался, что в мире вершится что-то страшное. Но что это было, он никак не мог взять в толк. Про то, что отца жестоко избивают на допросах, он не знал. Не знал и о том, что отца заставляют признать несуществующую вину, грозя арестовать сына и привезти на очную ставку жену. Всё это не было пустой угрозой. Вслед за мужьями брали их жён, детей, сестёр и братьев, престарелых родителей; в отдельных случаях добирались до племянников и двоюродных сестёр – изводили под корень всю родову (как это было с маршалом Тухачевским). Борис Иванович знал и про казнь Тухачевского, и про арест Бухарина, и про повальное уничтожение сторонников Троцкого – подлинных и мнимых; но знание это скользило мимо сознания, как та тучка, что бежит по небосклону, и хотя и грозит пролиться холодным дождём, но рано или поздно уйдёт за горизонт, а ты останешься, и снова всё будет хорошо и ясно. Но вот теперь, когда он сам оказался в неволе, когда его самого стали пугать арестом сына и жены, тут-то он стал в полной мере постигать истинную суть творящейся на его глазах истории. Он сам теперь должен был стать субъектом истории, сыграть в ней хотя и маленькую, но не последнюю роль. Роль эта была предуготована и расписана в мельчайших деталях. От него требовалось лишь исполнить её от начала до конца. В таком случае ему сулили жизнь. В противном случае обещали уничтожить всю его семью. И хотя он ещё сопротивлялся, спорил со следователями и пытался внушить очевидное, что никакой он не враг и что он принесёт много пользы советской власти, но уже понимал, что всё это ни к чему не ведёт. В ответ на заверения в преданности он получал новые оскорбления и побои.
Костя пребывал в полном неведении. В мире творилось что-то страшное и непостижимое, такое, что было выше его разумения. Мамалыгин успокаивал Костю, хотя и понимал, что надеяться не на что и всё обстоит ещё хуже, чем это было с ним. Уж он-то знал, как добываются чистосердечные признания и фабрикуются следственные дела. Да, он всё знал, но ничего не говорил Косте. На все вопросы туманно отвечал: дескать, нужно немного подождать, «там» должны во всём разобраться и… отпустить! И хотя это будет не скоро, потому что дел очень много, и всё страшно перепуталось, но всё равно нужно верить и ждать, верить в своего отца и ждать избавления!
– А давай-ка попьём чайку! Как ты на это смотришь? – вдруг предлагал Мамалыгин, и они откладывали коробки с фильмами и переходили в дальний тёмный угол, где стояли большие алюминиевые кружки и металлический чайник на самодельной плитке с нагревателем из витой проволоки. В чайник наливалась холодная вода, плитка включалась в розетку, и они садились на табуретки и ждали, когда вода забурлит и пойдёт пузырями. Так глушилась тревога. Так воспитывалось терпение, без которого нельзя было выдержать всё то, что творилось на Колыме в тот страшный год.
В такой-то момент инженер затеял непростой разговор. Он долго не мог начать, всё подбирал нужные слова. Боялся, что Костя не так поймёт и совершит что-нибудь такое, что погубит его самого и отца. Всё тут было очень зыбко и чрезвычайно опасно. Он и сам мог погореть на этом деле. В ту пору возможно было всё. Неохота было встревать в эту чрезвычайно опасную историю, но он не мог бросить мальчишку в беде. Это было бы слишком подло. И он решился.
– Вот что, – проговорил будничным голосом, отодвигая кружку.
Костя глянул на него таким ясным, испытующим взглядом, что инженер смешался. Опустил голову и словно бы задумался.
– Вы про отца хотите что-то сообщить? – спросил Костя дрогнувшим голосом. Он каждую минуту ждал, что сейчас откроется дверь и в комнату войдёт улыбающийся отец. Но точно так же он боялся, что ему вдруг сообщат что-нибудь ужасное, такое, отчего жизнь разом закончится. Это мог сделать кто угодно, любой знакомый или вовсе посторонний человек. Плохие вести всегда приходят неожиданно! – Костя уже стал к этому привыкать.
Мамалыгин заметил его волнение и поспешил успокоить:
– Да нет, с отцом всё нормально. Я не об этом. Тут понимаешь, такое дело… – Он снова замялся и пошевелил пальцами, как бы подыскивая нужные слова. – В общем, говорю тебе по большому секрету! – Приблизил лицо и забубнил, пристально глядя на мальчика: – Сегодня утром к Лаврентьеву приходил оперуполномоченный. Оттуда! – Он сделал выразительное движение бровями куда-то вверх и в сторону. – Ты меня понимаешь?
Костя кивнул на всякий случай.
– Ну так вот, – продолжил Мамалыгин. – Он всё про тебя выспрашивал!
– Зачем? Чего ему надо было?
Мамалыгин усмехнулся.
– Ты помнишь, летом был случай, когда дуговая лампа погасла во время сеанса?
– Это когда мы про шпионов крутили? – с готовностью подхватил Костя.
– Точно! Нас ещё к Лаврентьеву тогда вызывали, всё допытывались, не было ли злого умысла с нашей стороны.
– Ну да, я помню, – ответил Костя. – И что с того? Опять про дуговую лампу спрашивали? Так мы же всё объяснили. Чего им ещё?
Мамалыгин печально вздохнул.
– Лампа – это лишь предлог. Они теперь под тебя подкапываются!
– Как это? – не понял Костя.
Мамалыгин задумался на секунду, потом встряхнул головой.
– В общем так, дорогой Костя. Ты уже взрослый, и говорить с тобой я буду как со взрослым. Скажу тебе всё, как думаю. А уж ты сам решай.
Костя рывком придвинул табуретку, резко выпрямился, будто в спину вогнали железный штырь.
– Этот уполномоченный… он всё подводил, будто ты неблагонадёжный элемент и тебя надо хорошенько прощупать. Яблочко от яблоньки недалеко падает, и всё такое! – Мамалыгин внимательно смотрел на Костю, а тот слушал, внутренне леденея и не вполне понимая смысл сказанного. – Нет, ты не подумай! – вдруг вскинулся инженер. – Лаврентьев ничего плохого про тебя не сказал. Но ты ведь знаешь, им и не нужны доказательства. Арестуют тебя, а там поминай, как звали.
– За что меня арестовывать? – удивился Костя. – Я ничего такого не сделал!
– Да пойми ты, дурья башка! Ведь это ничего не значит – сделал или не сделал! – быстро заговорил инженер, глаза его лихорадочно блестели в полутьме. – Я же тебе говорю: им это всё равно. Отец твой сидит. Этого вполне достаточно!
– Отца скоро выпустят! – дрожащим голосом выкрикнул Костя.
– Да, пожалуй, – смущённо пробормотал Мамалыгин. – Но ведь это когда ещё будет! А тебя прямо сейчас могут арестовать. Войдут вот в эту дверь – и адью! Отец твой вернётся, а тебя нет! Что мы ему скажем?
Костя открыл было рот, но так и не нашёлся что сказать.
Мамалыгин почувствовал его неуверенность и заговорил быстро, с напором:
– Тебе нужно срочно уехать. На некоторое время! Пойдём прямо сейчас к Лаврентьеву, напишешь заявление, получай расчёт и быстро мотай из посёлка! Отсидишься где-нибудь, пока всё уляжется. А потом вернёшься. Послушай опытного человека, я тебе теперь заместо отца. Верное дело говорю! Потом сам благодарить будешь.
Мамалыгин выпалил эту тираду единым духом, будто боялся, что ему не дадут закончить.
Костя оторопело смотрел на него. Он никак не мог взять в толк: почему он должен куда-то уезжать? Да и куда он поедет? Не было у него здесь ни друзей, ни знакомых. Он даже паспорт ещё не успел получить.