И, не дожидаясь, подхватил обе сумки и торопливо пошёл к выходу из парка. Костя бросился за ним. Миновал каменную арку и, приостановившись, увидел стоящий невдалеке грузовичок – обычная трёхтонка с открытым кузовом. Инженер быстро шёл к машине, вдруг обернулся и крикнул:
– Чего ты там копаешься?
Костя подбежал к машине. Мамалыгин торопливо забросил сумки в кузов, потом подсадил Костю, помог перевалиться через борт. Костя упал боком на жёсткий деревянный настил, прополз между ящиками и забился в угол между кабиной и правым бортом. Сумки подтянул к ногам и крепко держал двумя руками, словно боялся, что их утащат. Но, кроме него, в кузове никого не было. Машина уже катилась по снежному насту, мелко трясясь и подпрыгивая на неровностях, двигатель натужно ревел, поверх бортов задувал холодный ветер. Грузовик набирал ход, вдоль бортов вилась снежная пыль, ящики и тюки то и дело подпрыгивали на досках, Костя тоже подлетал на несколько сантиметров, чувствуя внутри сосущую пустоту и хватаясь за борт. Повернув голову, увидел далеко позади крошечную фигурку человека, стоявшего неподвижно посреди дороги. Тот поднял руку и помахал вослед уходящей машине. Костя приподнялся на досках и помахал в ответ. Сердце болезненно сжалось. Из жизни его уходил ещё один хороший человек. Так странно получалось, что все добрые, хорошие люди куда-то исчезали один за другим, и теперь он остался один на один с жестокой жизнью. Теперь только от него зависело, одолеет ли он эту жизнь или она придавит его своей страшной тяжестью, заглушит чувства, лишит воли. Теперь он сам будет решать свою судьбу. Так получилось. Иные в шестнадцать лет командуют полками, поступают в университеты, ставят рекорды, а кому-то приходится уезжать в дальние края и там проверять свою крепость и доказывать право на существование. Всё это не понял, но почувствовал Костя, когда тряский грузовичок уносил его в снежную пустыню. Так в одночасье взрослеют юноши. Так приходит мудрость к тому, кто за эту мудрость заплатил слишком высокую цену.
Почти все посёлки на Колыме имели двойные названия. Огромный пересыльный лагерь на сопке Крутая сразу за Магаданом назывался «Шестой километр». В двух километрах дальше по трассе расположился совхоз «Дукча», который чаще называли «Восьмым километром». Центральная колымская больница на тысячу коек именовалась «двадцать третьим километром». Посёлок Уптар располагался на сорок первом километре, Сокол – на пятидесятом, Палатка – на восемьдесят втором, Атка – на двести восьмом, Дебин – на четыреста сорок восьмом. Дальше вдоль Колымской трассы расположились посёлки Ягодное («пятьсот двадцать третий километр»), Сусуман («шестьсот двадцать седьмой»), Кадыкчан («семьсот двадцатый»), Аркагала («семьсот двадцать седьмой») и ещё несколько десятков посёлков и лагерей, превышающих населением небольшой уездный город – так до самого конца двухтысячевёрстой, постоянно петляющей меж скалистых гор и распадков трассы.
Всё это было неспроста. Коварный враг не дремлет! А потому нужно шифроваться и скрывать истинные названия посёлков и лагерей, маршрутов и вернейших планов освоения громадной территории, до которой на самом деле никому в целом мире не было никакого дела. Мало ли на свете оледеневшей земли и целых материков, на которые не ступала нога человека? Никто по доброй воле не отправится в эти ледяные копи, в эту глушь, где нет места человеку, со всеми его слабостями, с извечной жаждой покоя и достатка. На советской Колыме всё было не так: сюда завозили людей огромными пароходами словно скот; здесь, среди безжизненных пространств, их заставляли строить лагеря для самих себя, в которых они в большинстве своём должны были умереть. Это напоминало крупномасштабную войсковую операцию со всеми её атрибутами: решительностью, безжалостностью, грубым произволом, беспрекословным подчинением любому, самому вздорному, приказу, и полным отсутствием человеческого сочувствия, да и обычного здравого смысла. Противиться этому было невозможно, а можно было лишь подчиниться и встать в общий строй. А ещё можно было погибнуть сразу, не дожидаясь, когда из тебя выжмут последние соки и отбросят за ненадобностью, как изорванную в клочья и ни на что уже не годную ветошь. Да, люди вынуждены были подчиняться и приспосабливаться. Вся эта бестолковость и абракадабра отразилась и на обыденной речи. Так все и говорили: «направляемся на сорок седьмой километр»! Или так: «Приказываю доставить партию заключённых в количестве пятисот человек на четыреста сорок восьмой километр» (в посёлок Дебин, стало быть).
Ничего этого Костя пока что не знал и в такие дали забираться никак не чаял. Путь его лежал в посёлок Атка, что раскинулся на огромной заболоченной равнине в районе двести восьмого километра постоянно петляющей Колымской трассы. Трёхтонный грузовичок ЗИС-5 преодолел двести восемь километров за девять часов. И это было довольно быстро, особенно если учесть две остановки на обед и ужин, в Палатке и на Яблоновом перевале. В Палатке они пообедали в придорожной столовой, возле которой останавливались все проходящие машины, будь то гражданский груз, военное оборудование или небольшая партия заключённых по спецнаряду. В столовой Костя и жизнерадостный водитель съели по тарелке супа и по котлете с макаронами. Это было в половине двенадцатого. А без четверти четыре, когда грузовик, трясясь с натуги и оставляя за собой едкий чёрный дым, одолел крутой подъём знаменитого Яблонового перевала, они съехали с трассы и пережидали, пока не остынет мотор; за это время они съели по два холодных пирожка с капустой и выпили по кружке крепко заваренного чая, который прямо в кабине ловко вскипятил у себя на коленках на всё гораздый шофёр.
– Вот так вот! – подмигнул он Косте, бросая видавшую виды кружку в стоящий в ногах деревянный ящик. – Поживёшь с моё – всему научишься! Ты, главное, ничего не бойся. Держи хвост пистолетом!
С этими словами он запустил двигатель и выехал на трассу. До Атки оставалось каких-нибудь сорок километров – пустяки, по местным меркам.
А когда они въезжали в посёлок, Костя пожалел, что согласился на это путешествие. Лучше бы остался в Магадане. Вот если бы ему предложили ехать на собачьих упряжках прямиком на Северный полюс или ползти, изнемогая, по глубокому снегу сквозь вековой лес, или идти на лыжах без остановки вокруг земного шара – он бы согласился без раздумий. Это было бы страшно и почти невозможно, но зато жутко увлекательно, романтично, мужественно! Он бы стал героем, и даже если бы замёрз насмерть среди вечных льдов, как Витус Беринг, – всё равно оставил бы о себе героическую память. О нём слагали бы песни и ставили в пример, как ставили в пример Павлика Морозова, злодейски убитого кулаками, или Аркадия Гайдара, командовавшего полком в шестнадцать лет. Но что делать в этом жутком посёлке, где дома по крыши завалены сугробами, и всё так серо и скучно, что не высказать. Как же он будет жить в этой глуши долгие годы? Для чего? В этом не было никакого героизма. И ни капли романтики. Всё было бессмысленно, глупо, не нужно. Зачем он здесь? Кому всё это нужно?
Он ещё не знал, но смутно почувствовал обострённым чутьём загнанного в угол человека, что эта бессмысленность существования, эти неподвижность и бездействие – они хуже всего на свете! Бездействие и безнадёжность быстрей всего убивают душу, отнимают силы и глушат жизнь в самой её основе. Лишь когда человек продолжает борьбу, когда он деятелен и бодр, когда не сдаётся – лишь тогда у него есть шанс на спасение; и даже если этого шанса на самом деле нет, само это движение, эта отчаянная борьба становятся смыслом и спасением, глушат ужас отчаяния и придают уверенность и силы, а часто и спасают от гибели – наперекор всему: обстоятельствам, логике и козням врагов. К тому же это гораздо благороднее – бороться до конца, стремиться к цели до последнего дыхания и наконец умереть в решительном броске, в отчаянном усилии, отнявшем последние силы! Да, это очень мужественно и благородно, и это «по-людски», «по-человечески». Это именно то, что сделало человека человеком, вырвало его из тьмы небытия и провело по невероятно трудному и длительному пути восхождения к сознанию и могуществу, выделило его из сонма когтистых и зубастых тварей, сделало царём всего живого на планете, сжигаемой вулканами, сотрясаемой тектоническими сдвигами, заливаемой потоками воды, иссушаемой палящими лучами расположенной рядом звезды.
Судьбе было угодно зашвырнуть Костю в этот богом забытый посёлок на краю огромного материка. Судьба (или то, что именуют «жизненными обстоятельствами») бросила подростка в омертвевший, задавленный страхом мирок, предоставив ему самому искать спасительный путь.
Следует сказать истины ради, что в те страшные годы десятки тысяч его сверстников содержались в исправительных лагерях наравне со взрослыми. Уголовный кодекс первого в мире социалистического государства допускал не только заключение, но и расстрел детей, начиная с двенадцатилетнего возраста согласно постановлению Совнаркома от седьмого апреля 1935 года. Правда, несовершеннолетних расстреливали нечасто (в сравнении со взрослыми, с которыми советская власть вовсе не церемонилась и ежедневно казнила тысячами). Но и пребывание в колымском лагере не сулило двенадцатилетним и четырнадцатилетним подросткам ничего хорошего. Если они и не погибали от голода и непосильного труда, то всё равно жизнь их была искалечена, психика надломлена, идеалы порушены, а душа обращалась в пепелище, подёрнутое отчаянием, злобой, цинизмом, неверием и обидой. Костя ничего этого не знал. Ему казалось, что несчастнее его нет никого на свете. Но если бы он заглянул в один из тех лагерей, что попадались ему на пути, если бы провёл там пару дней и попробовал баланду из общего котла, которую не всякая собака станет есть, если бы пообщался с потерявшими человеческий облик блатарями и покатал двенадцать часов кряду неподъёмную тачку в золотом забое, то он бы не так сокрушался о своей незавидной доле. Он бы понял тогда, что судьба оставила ему шанс остаться человеком. Он шёл по краю бездны, но не падал в неё. Что его удерживало от падения? Помощь ли добрых людей или та незримая и всепроникающая сила, которая заключена в родительской любви? Этого нельзя наверняка знать. Быть может, будущая наука