ответит на эти вопросы.
В этом посёлке, расположенном посреди безжизненного Колымского нагорья на промороженной до самых недр земле, Косте предстояло прожить несколько месяцев весны и лета 1938 года. Наступивший тридцать восьмой стал самым жутким, самым жестоким годом на Колыме! Страшное слово «гаранинщина» прочно вошло в обиход и стало символом эпохи. В этот год в лагерях шли массовые расстрелы – за невыполненный план (в расход шли целые бригады), за невыход на работу (это когда смертельно уставший, неизлечимо больной человек не имеет сил подняться с нар и идти в ледяной забой), за косой взгляд или невежливый ответ озверевшему конвоиру или тому же Гаранину, любившему лично посещать прииски и наводить там порядок железной рукой. Установленный на этот год для Колымы «лимит первой категории» (количество лиц, подлежащих расстрелу) – в количестве сорока тысяч человек – был многократно превышен расстаравшимся сталинским сатрапом. Это, правда, не уберегло его самого от расправы, но это уже не имело никакого значения для десятков тысяч ни в чём не повинных людей, расстрелянных в этот год на Серпантинке, в Мальдяке, Штурмовом, Бурхале, Аркагале, Скрытом, Ударнике, Бутугычаге, Ледяном, Диком, Торфянке, Ветвистом, Известковом, приисках им. Горького и Водопьянова, а также в других лагерях и командировках Колымы. В тот самый день, когда Костя со страхом озирал эту гигантскую равнину, замкнутую зловещими скалами и придавленную серым колымским небом, – почти во всех лагерях Колымы шли расстрелы! В душах обессилевших людей нарастал ужас, гасла последняя надежда на справедливость, на сочувствие, на право жить и дышать разреженным колымским воздухом, смотреть на белый свет и надеяться на спасительное чудо. Да, Костя ничего этого не знал. Ничего нельзя было разглядеть за этими бескрайними просторами, за бесконечными снегами, за тысячами уродливых бараков, словно бы вросших в окаменевшую землю в окружении каменистых сопок, среди жуткого холода и пронизывающего ветра. Над всей этой землёй незримо витал Дух Скорби, и все безотчётно чувствовали его мертвящее дыхание – те, кого убивали и кто безвинно сходил в могилу, но его также чувствовали и убийцы! И ещё неизвестно, кому было хуже в конечном итоге. Убийцы – где-то в самой глубине своего естества – чувствовали этот непреложный, от века данный нам Закон, по которому человек, убивший своего собрата, будет навеки проклят Богом и людьми! Не будет ему покоя ни на этом, ни на том свете. И все безбожники и атеисты, хотя и бравировали своим бесстрашием и несгибаемой волей, всё равно чувствовали это незримое проклятие, эту Каинову печать, пронзившую их до самой глубины, до последнего атома их смрадного тела! Они уже не могли больше оставаться в сонме человеческих существ, безмятежно радоваться солнцу и строить радужные планы. Клеймо убийцы кровавым светом горело на их челе, стереть его не могло ничто. Потому что нельзя исправить содеянное, как нельзя взрослому человеку снова стать ребёнком и как невозможно человеку дважды прожить свою единственную, неповторимую жизнь.
Однако рассказ наш близится к безрадостному концу. Нет нужды подробно говорить о том, как шестнадцатилетний подросток мыкался по углам и спасался не только от голодной смерти (в буквальном смысле этого слова), но и от недремлющего ока советских чекистов. Скажем об этом всего несколько слов.
Письмо Мамалыгина сыграло свою роль: в Атке хорошие люди приютили Костю на первое время. Его взяли на работу учеником в авторемонтные мастерские. Не то чтобы он был большим спецом по этой части. Но в любом деле требуются расторопные помощники такого рода, что очень точно характеризуются известной присказкой: «принеси-подай». С утра до поздней ночи Костя пропадал в мастерских, выполняя поручения чумазых автослесарей: подавал инструмент, подметал пол, протирал детали промасленными тряпками, подкручивал гайки и собирал с пола разлетевшиеся железки. Работяги относились к нему по-отечески. Оно и неудивительно. Половина их недавно освободилась из лагерей, а вторая половина были расконвоированные заключённые (из числа бытовиков). Узнав о том, что Костя тут был совсем один, а отец его сидит, эти суровые люди мягчели сердцами и старались утешить мальчика. У многих остались на материке жёны с детьми, и, разговаривая с Костей, они видели перед собой своих детей, которым было ненамного легче. Быть может думали они, их сыновьям тоже кто-нибудь протянет руку помощи, не даст умереть с голоду. Так человек познаёт высшую мудрость жизни. Так через страдание приобщается к подлинному идеалу, в основе которого лежат сострадание и милосердие.
Так прошли четыре месяца. А летом Косте неожиданно предложили работу киномеханика в Северном горно-промышленном управлении, на прииске Штурмовой, где имелась своя киноустановка. Недолго думая, Костя согласился. Всё-таки это была интересная работа, связанная с поездками и новыми впечатлениями. Однако действительность оказалась не столь радужной. Прииск Штурмовой, расположенный в восьмидесяти километрах к северу от посёлка Ягодное, был настоящим лагерем смерти. И все лагеря вокруг него – прииски имени Водопьянова, Горького, Челюскин, Ледяной, Свистопляс, Хатыннах, Таскан, Джелгала, Эсчан, Саганья, Бухрала (и многие другие) – были ничем не лучше. В этих лагерях заключённые добывали золото из неподатливой колымской земли. Объёмы выработки в начале тридцать восьмого были резко увеличены, а нормы питания доведены до последней черты. Заключённые вымирали целыми бригадами в течение промывочного сезона, для них не успевали рыть могилы; трупы складывали штабелями, как дрова, в каком-нибудь заброшенном бараке или прямо на улице (за неимением площадей). Всё это Костя видел каждый день, и от этого у него захватывало дыхание. Он до дрожи боялся встретить здесь отца. Но отца в этих лагерях не было. Борис Иванович находился в инвалидном лагере на 56-м километре. Попал он туда потому, что был искалечен во время пристрастных допросов. Но ещё неизвестно, что лучше (или хуже?) – попасть относительно здоровым в какой-нибудь Хатыннах и в течение трёх месяцев погибнуть там, или быть привезённым с выбитыми зубами и переломанными рёбрами в инвалидный лагерь, где всё равно придётся работать и хлебать баланду со сгнившей капустой и мёрзлой картошкой и умереть в конце концов, только не от пули и не от убийственного мороза, а от общего истощения и полного упадка сил, от нежелания жить после всего того, что довелось испытать.
Да, Костя не встретил в этих смертных лагерях отца. Но, глядя на измученных людей, напоминавших восставших из могил мертвецов, Костя не мог не думать об отце. При мысли о нём сердце его стискивало ледяной рукой, он весь покрывался холодным потом и долго не мог прийти в себя, пока усилием воли не заставлял себя подняться и заняться привычным делом. Это был уже не тот юноша, что два года назад ступил на прибрежный песок бухты Нагаево, не тот восторженный подросток, что с волнением и смутной радостью взирал на уходящие вдаль сопки. Вот он и попал в эту даль, увидел, что там! И увиденное не принесло ему ничего, кроме горечи и душевной боли. Однако он не делал попыток уехать домой. Ведь здесь оставался его отец, и он до сих пор ничего не знал о его судьбе. Однажды, правда, ему передали скомканную записку от отца, на которой он с трудом разобрал несколько слов, смысл которых сводился к тому, что отец жив и что он ни в чём не виноват. Расспросить посыльного об отце Костя не смог, тот сразу куда-то исчез, не назвав даже своего имени. Но Костя всё равно был ему безмерно благодарен, ведь тот сильно рисковал, передавая записку на волю. Он потратил время и силы, чтобы найти Костю на этих тысячекилометровых просторах. Да, это было сродни подвигу. Простая весточка от близкого человека была подобна чуду.
И всё же Косте удалось повидаться с отцом, и это было уже настоящее чудо – без всякого преувеличения. Эта встреча произошла летом тридцать девятого. А было так. Костя получил весточку от Миши Кирсанова, с которым они успели подружиться летом тридцать седьмого, когда Костя жил с отцом в Нагаево. Миша писал в записке, что один из заключённых киномехаников, некий Виктор Чайкин, обслуживающий лагеря вокруг Магадана, имеет сведения о его отце. Много в записке он сказать не мог, но настоятельно звал Костю приехать в Магадан и лично встретиться с Чайкиным, который поможет устроить встречу с отцом.
Прочитав эти строки, Костя уже не мог усидеть на месте. Он сразу пошёл к начальству и упросил отпустить его на несколько дней в Магадан по личной надобности. Потом был двухсуточный переезд на попутках. К вечеру второго дня, преодолев более шестисот километров по страшно пыльной, усеянной камнями Колымской трассе, одурев от пронизывающего ветра и жуткой тряски, Костя выпрыгнул из кузова на землю и, с трудом разминая затёкшие ноги, направился в клуб НКВД, где на правах расконвоированного работал киномехаником Виктор Петрович Чайкин – бывший главный механик крупного авиационного завода, попавший на Колыму за вредительство на производстве. С Костиным отцом Чайкин познакомился во время следствия. Он знал об отце гораздо больше того, что рассказал сыну. Он не стал говорить подростку про зверские избиения его отца, про «выстойки» и каждодневные унижения, про нелепые обвинения и неправедный приговор, справедливо решив, что если отец захочет, то сам всё расскажет сыну. А ему нечего лезть в это дело. Довольно и того, что он берётся устроить им встречу.
План был прост, хотя и рискован: Чайкин согласился взять Костю с инспекционной поездкой в инвалидный лагерь на пятьдесят шестом километре. Они должны были проверить имевшуюся в лагере киноаппаратуру и принять решение о возможности демонстрации фильмов. Администрация лагеря была заинтересована в таком высококультурном развлечении (на фоне полного отсутствия того, что на казённом языке называли «культурной работой среди заключённых»). Да и сами они были не прочь посмотреть фильмы, доставленные гидропланами из Москвы. Поэтому проблем возникнуть не должно было. Риск заключался в том, что отца Кости в лагере хорошо знали, поскольку он работал в столярной мастерской и делал для начальства мебель по индивидуальным заказам. И если бы у Кости спросили документ, то сразу бы заметили совпадение фамилий; последствия столь ужасного открытия могли быть самыми плачевными как для отца, так и для сына. Но Чайкин согласился рискнуть.