Костя Кильдишев и Виктор Петрович Чайкин приехали в лагерь на передвижной кинобудке в третьем часу дня. Охранник у ворот проверил пропуск и впустил машину внутрь. Кинобудка проехала через уродливые четырёхметровые ворота с извечным транспарантом про то, что труд есть дело доблести и геройства, и, повернув направо, медленно покатилась под уклон по ухабистой дороге. Чайкина здесь хорошо знали, поэтому документы у Кости проверять не стали, поверив на слово.
Сначала они для вида посетили аппаратную в местном клубе, походили вокруг кинопроектора, потрогали рукоятки и протёрли ветошью объектив. Потом Чайкин отвёл Костю в расположенный рядом с клубом барак и велел там ждать отца. Сорокаметровый барак со сплошными двухэтажными нарами по обеим сторонам был пуст. Кто в нём живёт и куда все подевались, Костю не интересовало. Он прошёл на середину и присел на узкую длинную скамью возле протянувшегося во всю длину стола, составленного из плохо пригнанных занозистых досок. Думать ни о чём он не мог. Сердце сильно стучало, временами он словно бы забывал дышать, и тогда на него нисходила тьма; он судорожно втягивал в себя воздух, напрягая грудь, и тогда тьма рассеивалась, и он снова видел уходящие во тьму нары с каким-то тряпьём и деревянную дверь напротив. В эту дверь должен был войти отец.
Стояла мёртвая тишина. Костя знал, что в этом лагере больше пяти тысяч заключённых, признанных инвалидами; их свезли сюда со всей Колымы. Но теперь ему казалось, что лагерь пуст, что все заключённые и все конвоиры, всё начальство и злобные собаки вдруг исчезли, и он теперь вечно будет тут сидеть и никого никогда не увидит. Быть может, он и хотел, чтобы время вдруг остановилось, чтобы всё замерло в этом мире, ничего не происходило, а всё осталось как есть! Пусть вовсе прекратится жизнь на планете – не надо ничего! Так ему мерещилось в ту минуту. Такой представлялась та кромешная жизнь, которую он видел вокруг себя, в которой участвовал и которую ненавидел всей душой.
Но ничего нельзя было изменить. У всего есть свой заданный цикл, своя орбита, с которой невозможно сойти, а нужно продолжать движение, увлекаясь общим потоком. И лагерь вовсе не был пуст. Все, кому положено, были на своих местах; и чему предназначено было свершиться, то и свершилось.
В какой-то миг входная дверь дрогнула и медленно отворилась. На пороге показался согбенный человек, одетый в какие-то лохмотья. Помедлив секунду, он двинулся шаркающей походкой по проходу прямо на Костю; а тот всё смотрел и смотрел, он никак не мог понять, кто это перед ним. Ему казалось, что это какой-то старик, по ошибке забредший в барак, не разобравший сослепу, куда попал. Сейчас он приблизится, постоит несколько секунд, а потом, поняв свою ошибку, развернётся и так же медленно уйдёт…
Старик всё ближе, вот уже слышны приглушённые поскрипы его изношенных чуней и хриплое дыхание, видны глубокие морщины на измождённом лице; голова подрагивает при каждом шаге, а слезящиеся глаза смотрят пристально, не отрываясь. Костя всё не узнавал…
Наконец старик приблизился вплотную, постоял секунду, словно бы раздумывая, и вдруг упал на колени, обхватил обеими руками ноги сына и затрясся в беззвучных рыданиях. Лишь тогда Костя понял, кто перед ним. Его словно пронзило раскалённой иглой, воздух вспыхнул ярчайшим свечением, и разом всё исчезло и погасло. Он жалобно вскрикнул, как кричит подстреленная птица, и упал всей грудью на это сгорбленное, смятое жестокой жизнью тело, крепко обхватил его руками и уже не помнил ничего, не чувствовал, не знал, где он находится, что с ним…
Об этом нельзя доподлинно рассказать.
Что чувствуют близкие люди, расставаясь навечно? Какую муку испытывает мать, когда прощается со своим ребёнком? И какая буря неистовствует в душе сына при виде отца, превратившегося в калеку, в жалкое подобие человека?
Этого нам знать не дано.
В жизни есть бездна ситуаций, которых не должно быть, тьма переживаний, для которых невозможно подобрать точные слова… Поэтому помолчим. Склоним головы в память о миллионах разбитых судеб, о безвинно погибших, о немыслимых страданиях, которые ничем не оправданы и ничему не служат.
Костя плохо помнил, как покинул этот жуткий лагерь. Но воспоминание о стоявшем на коленях отце он пронёс через всю свою жизнь. Ему уже не надо было рассказывать про то, что случилось с самым дорогим и близким ему человеком. Все зверства, что творились с его отцом, вся бессмысленная жестокость и надругательство над беззащитным человеком – всё это он увидел собственными глазами. И он содрогнулся от этого зрелища, словно прикоснулся обнажённым сердцем к чему-то страшному и непостижимому в своей жути. Ему было бы легче, если б его самого пытали и били, и это он стоял на коленях перед отцом и произносил бесчувственным ртом страшные в своей бессмысленности слова.
Так оно и всегда бывает с истинно любящими людьми. Им легче самим погибнуть, чем видеть мучения своих близких. Но никто никого не спрашивал и спасительных вариантов не предлагал. Никто безвинно осуждённых людей не пожалел и на волю не выпустил. Всё случилось так, как оно случилось. Жизнь не повернуть вспять, а историю не переписать наново. Мёртвых из могил не поднимешь, и ослепшим от слёз глазам не вернуть зрение. Миллионы детей не увидели своих отцов, а их матери не дождались мужей – несмотря на все свои мольбы, слёзы, отчаяние и бесконечное терпение. Мужья, отцы и сыновья не вернулись в свои дома ни через десять, ни через двадцать, ни через восемьдесят лет. Они уже никогда не вернутся.
Все мы несём на своих плечах тяжесть пережитого, все мы отравлены собственным прошлым – жутким, несправедливым, полным абсурда и неизбывного горя. Сколько же ещё понадобится десятилетий и веков, чтобы избавиться от этого страшного груза, от этого жуткого наследия, тянущего нас назад, в бездну отчаяния, равнодушия, злобы?
Костя больше не видел своего отца – ни живым, ни мертвым. Судьба подарила им эту последнюю встречу, и, как ни была она безрадостна, воспоминание о ней каждый из них берег в душе, как нечто сокровенное, до последнего вздоха.
Костя прожил довольно долгую жизнь и умер в Москве полвека спустя.
Отец его упокоился среди сопок бескрайнего Колымского нагорья. Он до смертного своего часа хранил в памяти минуты, когда видел сына и не мог вымолвить ни слова из-за сотрясавших его рыданий. С этим он и покинул грешную землю.
Мир его праху!
Летом 1942 года Костя Кильдишев был призван в ряды Красной Армии. Он окончил курсы водителей и воевал в составе автобатальона, участвовал в боях на Курской дуге, форсировал Днепр, освобождал Польшу и Чехословакию. После войны переехал в Москву и работал таксистом, потом окончил институт автомобилестроения и много лет исполнял должность инженера отдела безопасности Управления Московского таксопарка.
Отец его с Колымы не вернулся. Место и дата его смерти неизвестны.
Память сердца
Тридцать лет назад, в ноябре 1989 года, я возвращался поездом из Ленинграда в родной Иркутск. В тот год я поступил в ленинградскую аспирантуру Института мощного радиостроения. Успешно сдал вступительные экзамены по математической теории надёжности, марксистско-ленинской философии, английскому языку. И был зачислен.
Настроение у меня было радостное, а лучше сказать – предвкушающее. Я был полон сил и планов на будущее, которое рисовалось мне в радужных красках. В самом разгаре была перестройка. Михаил Сергеевич Горбачёв своими речами очаровал видавшее виды население Советского Союза, придал нам всем сил и уверенности, указал дальнейший путь и внушил надежды. Всё это было настолько интересно и ново, что я уже подумывал о вступлении в Коммунистическую партию Советского Союза (в которой числилось на тот момент больше двадцати миллионов смертных душ), чтобы лично способствовать дальнейшему прогрессу и выпрямлению того, что было искривлено и исковеркано задолго до моего рождения.
И вот я еду в скором поезде, лежу на верхней полке и с радостной улыбкой на лице смотрю сквозь мутное окно на мелькающие вдали холмы и перелески, на жёлтые станционные будки и серые столбы с чёрными провисшими проводами, на кучи грязного снега внизу и мутненькое небо сверху. Поезд мчится, вагон плавно покачивается, колёса: стук-стук-стук, стук-стук-стук, стук-стук-стук… Это стремительное движение наполняет душу восторгом. Ты словно бы летишь к прекрасной цели – чему-то неслыханному и невероятному, к неведомому счастью, которое ждёт исключительно тебя – там, в сияющей дали!
В 1989 году мне было двадцать восемь лет. Это многое объясняет.
Однако же не всем в жизни выпадает такое счастье. В том же вагоне (и в том же купе) я познакомился с человеком, который в возрасте двадцати восьми лет был арестован и предан суду – без всякой вины со своей стороны. В 1938 году он получил десятилетний срок и отбыл в места не столь отдалённые, где был судим повторно и приговорён уже к смертной казни, которую чудом избежал. Человек этот ехал из Челябинска в Красноярск: в этом городе он учительствовал до ареста. После Красноярска он планировал побывать в Канске, где провёл шесть месяцев в следственной тюрьме и где его нещадно били и ломали, а потом «сунули десятку» и отправили по этапу туда, куда, по меткому выражению простого русского народа, «Макар телят не гонял».
Дед мой – Лаптев Константин Фёдорович – был расстрелян в Иркутске как враг народа в том же 1938 году. А в Канске жила моя племянница (дочь старшего брата). К тому же оба эти города – Красноярск и Канск – были ближайшими соседями Иркутска. Каких-то тысяча километров – и ты там! Пустяки, по нашим меркам.
Общие темы у нас нашлись. Мы разговорились.
Хотя, разговором это назвать сложно. Говорил в основном попутчик, а я внимательно слушал, изредка кивая и делая круглые глаза. Не знаю, чем я заслужил его доверие. Быть может, он увидел во мне самого себя – таким, каким он был до ареста. Родился он, к слову сказать, в 1909 году, а на момент нашего знакомства ему было восемьдесят лет. Но выглядел он моложе: невысокий, плотный, коренастый, с неторопливыми движениями и уверенной повадкой. При разговоре смотрел собеседнику в глаза, но не нахально и пристально, а спокойно и словно что-то припоминая. Я сразу почувствовал себя с ним легко. Как-то понял вдруг, что он не обидчив, не привередлив, что всё понимает и с ним можно говорить запросто – как со старым добрым знакомым и мудрым человеком. К тому же, как я уже сказал, я тогда был почти счастлив, и он, конечно же, сразу это подметил. Вообще, люди, побывавшие в неволе, очень проницательны. А те из них, кто прожил хотя бы несколько минут в твёрдой уверенности в скорой и неизбежной смерти – про таких я даже не знаю, что и сказать. Это выше моего разумения.