Многие арестованные делились мыслями по поводу творящегося произвола. Толковали по-разному. Одни говорили, что Сталин окружен врагами, что его обманывают, а Ежов – немецкий шпион. Другие во всём обвиняли Сталина. В их числе был и седой ссыльный с кустистыми бровями. «Весь произвол исходит только от Сталина, – утверждал он, – остальные же исполнители его воли». Его мнение разделяли и бывшие ссыльные по делу Кирова, делегаты XVII съезда, которые в убийстве Сергея Мироновича подозревали Сталина. Говорили, что он подчинил себе политбюро, ЦК, правительство и Верховный Совет. Его слово – закон для всех. Он теперь стал диктатором, чего не должно быть при социалистическом строе. Они говорили, что Киров был другом народа, пользовался большим авторитетом среди членов Центрального комитета и делегатов семнадцатого съезда партии. После его выступления делегаты бурно и долго аплодировали. Видно, Сталин понял, что ему больше не быть генсеком, и он решил убрать Кирова и всех неугодных ему членов ЦК, объявив их изменниками, шпионами и врагами народа.
Запомнились мне слова седого ссыльного: «Судьбу нашу они решили уже давно, а протокол – это формальность и документ, чтобы оправдать преступления, совершённые против народа. Как бы ни было трудно, но честному человеку надо до конца жизни оставаться честным. Придёт время, настоящее станет прошедшим, и откроется тайна произвола. Станет известно всему миру, что мы не преступники, а настоящие преступники встанут перед судом партии и народа».
Я слушал своих товарищей по несчастью и ни в одном из них не видел врага народа. Наоборот, все они были обеспокоены, переживали за происходящее в стране, говорили, что аресты наиболее образованных, пользующихся авторитетом, преданных партии и Родине людей из всех слоёв населения – всё это на руку нашим врагам, и в первую очередь – расцветавшему в Германии фашизму во главе с Гитлером. Но зачем и кому это было нужно? Произвол творился помимо партии и правительства органами НКВД. Судила заочно невиновных людей «тройка» НКВД или Особое совещание. Убирали всех инакомыслящих, даже своих соратников, а люди ничтожные, не способные самостоятельно мыслить, решали судьбы миллионов, возвышались в должности до министров. Такими были Гаранин, Ягода, Ежов, Берия и другие.
Днем я немного уснул. А вечером меня опять повели на допрос.
Следователь был тот же. Он приказал мне сесть на табурет, а когда я сел, подал мне протокол и ручку.
– Подпиши по-доброму, – спокойно и чуть ли не по-дружески произнёс он. – Не ты первый, не ты последний. Не подпишешь – заставим. Только потом жалеть будешь, потому что после этого жить тебе долго не придётся.
– Зачем вы заставляете меня подписывать ложный протокол? – негромко спросил я. – Вы ничего не доказали и хотите, чтобы я сам себе подписал смертный приговор.
– Тебя не расстреляют, – уверенно сказал следователь. – Сошлют в дальние лагеря. Там будешь жить и работать. Придёт время, тебя освободят, и ты вернёшься к своей семье.
– А зачем меня сошлют в дальние лагеря, если я ни в чем не виноват?
Следователь некоторое время молчал, затем, глянув на меня с прищуром, медленно, выделяя каждое слово, говорит:
– Значит, подписывать не хочешь…
Поднимается со стула, хватает меня за шиворот и ведёт к стене.
– Стоять и не двигаться!
Так я простоял у стены всю ночь.
Утром в кабинет на допрос привели мужчину лет тридцати пяти. Вопросы следователь задавал точно такие же, как мне. Потом даёт ему протокол на подпись. Тот не подписывает. В кабинет вошел сотрудник НКВД, стал крутить ему руки, давить пальцем на глаза. Мужчина кричит от боли, а следователь приговаривает:
– Если не подпишешь, завтра приведём сына, жену, отца и брата…
– Я не преступник! – хрипло говорит допрашиваемый. – Ничего не знаю. Ничего не делал плохого. Работал честно. Планы всегда выполнял.
Два раза его уводили. Снова приводили. Били, шантажировали, но от подписи он отказался.
В кабинете никого. Я всё ещё стою у стены. Креплюсь, хотя отёкшие ноги уже не держат. Сил больше нет. Я падаю на пол. Появляется сотрудник, поднимает и кричит мне:
– Встал быстро к стене!
Я пытаюсь подняться, но одеревеневшие ноги не слушаются. Подходит второй. Вдвоём берут меня под руки, волокут из кабинета, потом по коридору, вниз по лестнице, с размаху бросают на пол в КПЗ. Я больно ударяюсь головой. Лежу, ничего не соображаю. Голова чугунная. Во рту пересохло. Хочется умереть. Слышу, кто-то спрашивает:
– Подписал?
Не открывая глаз, отрицательно мотаю головой.
– Ну и зря. А я подписал. Все подписывают.
Мне не до разговоров, а он лезет с расспросами.
– Вы узнали секретаря Красноярского крайкома?
Я молчу. Открываю глаза. Передо мной плюгавый мужчина средних лет. Смотрит заискивающе. Спрашивает снова:
– Вы Эйхе знаете?
– Знаю. Это секретарь Западносибирского крайкома, – сказал я и отвернулся, догадавшись, что передо мной провокатор.
Через час я снова был у следователя.
– Так ты знал секретаря Красноярского крайкома партии?
– Нет.
– Как нет? А в камере говорил, что знаешь!
– Я раньше работал в Западносибирском крае, а он тогда был секретарем крайкома.
– Значит, вы были знакомы?
– Нет, я же беспартийный. Ни встречаться, ни разговаривать с Эйхе мне не приходилось.
– Ты учился в Красноярске?
– Да. В пединституте.
– Знаешь профессора Шапиро?
– Видел его. Он читал нам лекции по педагогике.
– И что он говорил о политике, какие давал вам задания?
– О политике ничего не говорил. Заданий, кроме учебных, никаких не давал.
– Щукина знаешь?
– Знаю. Это заведующий нашего роно.
– Вы с ним часто встречались?
– Два раза. Первый раз в 1936 году, когда я получил назначение на работу, а второй раз во время аттестации учителей.
– Ты знал, что Щукин женат на бывшей жене белогвардейского офицера?
– Нет.
Следователь нажал на кнопку, и в кабинет завели Шарина – бухгалтера роно. Следователь спрашивает меня:
– Знаешь его?
Я ответил, что знаю.
Тогда он обращается к Шарину:
– Вы его знаете?
Тот отвечает:
– Знаю. Это завуч Унерской школы.
Следователь вдруг как грохнет кулаком по столу, как закричит на Шарина:
– Говори, что мне рассказывал!
И Шарин стал говорить:
– Таратина завербовал Щукин в Красноярске, ему было поручено руководить агитацией против Советской власти в селе, он – член штаба подготовки к вооруженному восстанию.
Я сначала не понял, а потом до меня дошло.
– Это ложь! – кричу. – Он врёт. Как не стыдно!
Шарина тут же увели.
Следователь снисходительно улыбнулся и говорит:
– Успокойся, Таратин. Это была очная ставка. Игра проиграна. Все твои товарищи признались, что состояли в контрреволюционной организации по Красноярскому краю. И все они показали, что ты был ее членом.
Больше он допрашивать меня не стал, только посоветовал подписать протокол. Но я отказался. Стою, молчу, устал говорить одно и то же. Ноги отекли ещё больше, нет больше сил стоять. Хотел переступить и не смог, упал. Подошли двое, поволокли в КПЗ, а оттуда на санях отправили в тюрьму.
На допросы из тюрьмы водили обычно ночью, при этом не давали не только пить, но и спать. Так вот не поспишь пару ночей и становишься как чумной. С допросов люди возвращались искалеченными, полуживыми, многие – морально сломленными. Сидели со мной два брата – рабочие Канского завода, оба комсомольцы. Старшего допрашивали двое суток без перерыва. Когда он вернулся в камеру, его было не узнать! Он поседел, лицо отёкшее, рот искровавлен… Он не выдержал пыток и подписал ложный протокол. Потом не находил себе места, переживал за свою слабость, плакал и говорил: «Мой дед – участник Гражданской войны, сражался за Советскую власть. Был дважды ранен, награжден двумя орденами Красного Знамени. Партийный работник. А теперь его обвиняют в шпионаже и измене Родине. А нас заставляют клеветать на деда. Отец наш погиб в Гражданскую в армии Блюхера. Нас воспитывали дед с мамой. И вот…»
Младший брат не вернулся в нашу камеру. Как мы потом узнали, его сильно били, надев смирительную рубашку, затем бросили в КПЗ, где он пролежал трое суток. Ему стало плохо. Тогда его положили в тюремную больницу. Но и там не давали покоя: приходил следователь и с помощью угроз добивался подписи. Парень плюнул ему в лицо и ударил его ногой. Разъярённый следователь выхватил наган и пристрелил его прямо на кровати. Об этом мы узнали позже, когда к нам в камеру пришел человек из тюремной больницы.
Сфабрикованные протоколы на сидящих в тюрьме подследственных подписывали многие: одни из-за трусости или малодушия, другие – попавшись на удочку провокаторов или следователей, обещавших свободу, третьи – не выдержав физических мук, четвёртые – в полусознательном состоянии после пыток. Некоторые после допросов сходили с ума. В большинстве случаев это были старые партийные работники и партизаны, которые своими руками завоёвывали и устанавливали Советскую власть. Были и такие, которые, вернувшись с допроса, избегали разговаривать и смотреть на людей. Они подписали протокол, даже не прочитав, что там написано, и соглашались наговаривать ложь на своих товарищей, чтобы спасти себя.
По тюремной азбуке, которую мы освоили довольно быстро, я узнал, что первым из наших, саянских, протокол допроса подписал Шарин. Не выдержали избиений, пыток и шантажа молодой учитель Вылегжанин и секретарь райкома комсомола Авдонин. Его отец Александр Васильевич – старый коммунист, бывший партизан – ничего не подписал, его сильно избили, потом забрали из камеры и перевели в тюремную больницу.
Вскоре меня привели в кабинет начальника НКВД. Стою, молчу. И начальник молчит. Затем закуривает папиросу и медленно прохаживается по просторному кабинету. Смотрю на стол, покрытый зеленым сукном, на папку, лежащую на нем, и думаю: «Наверное, он хочет меня отпустить». От этой мысли сердце мое радостно забилось.