О судьбе сбежавших мы ничего не узнали, слышали только, что они были моряками дальнего плавания.
В Охотском море поднялся страшный шторм. Судно бросало то вверх, то вниз, как щепку, заваливало то налево, то направо. За бортом шипело и кипело. Было слышно, как через палубу перекатывались волны. Началась невероятная качка, всем было страшно. В трюме трещали нары, с них летели на пол наши немудрящие пожитки. Многие заболели «морской болезнью»: болела голова, некоторых рвало, лежали почти без движения. Я тоже лежал пластом, меня рвало, я не мог подняться, но когда трюм открыли и стали выводить на палубу, я постарался быстрее выбраться на свежий воздух, где мне сразу стало легче. Особенно плохо было пятерым. Они лежали без сознания. Пришёл судовой врач, осмотрел и велел положить их рядом на полу. Но никакой помощи им не оказал. Ночью всех пятерых унесли и выбросили в море.
Корабль дальше плыть не мог, через пять дней пристал к берегу Камчатки и простоял сутки. На шестой день шторм утих, но волны всё ещё заливали палубу потоками холодной пенистой воды. На востоке медленно понималось солнце, и открывались необыкновенные красочные дали. За кормой стаями летали белоснежные крикливые чайки. Впереди, далеко от нашего корабля, плавал огромный кит, время от времени выпуская фонтан. Изредка из воды выскакивали дельфины.
На седьмые сутки мы ступили на землю Колымы. Моросил холодный дождь. На берегу не было никаких строений. Кругом штабеля, закрытые брезентом, мешки, ящики, разное оборудование. Впереди виднелся небольшой барачный посёлок Магадан. За ним теснились горы и сопки. Нас построили в колонну по пять человек, пересчитали и передали новому конвою. Раздалась команда:
– Шагом марш! Быстрее, быстрее!
Мы двинулись в неизвестный путь, бросив последний взгляд на море. Нас привели в баню, одиноко стоявшую в поле. Велели сдать вещи и раздеться. В бане каждому дали по два черпака воды. Кто только умылся, кто лишь голову намочил.
Тут же командуют:
– Выходи, одевайся!
Всем выдали лагерное бельё, бушлат, кепку, боты на деревянном каблуке. А наши вещи и одежду не вернули. Вновь построили в колонну и погнали в Магадан, в пересыльный лагерь. Дороги как таковой не было, только грязные неровные тропы. Кругом пни, кое-где остались деревья после вырубки, между пнями кусты карликовой берёзы и густой зелёный мох. В центре Магадана стояли четыре двухэтажных деревянных дома. В них находились Управление северо-восточных исправительных трудовых лагерей и Управление «Дальстроя». Рядом – пересыльный лагерь, в котором заключенных долго не держали, а сразу отправляли в тайгу, в дальние лагеря.
Нас покормили, затем посадили на машины и куда-то повезли. Ехали мы шесть суток. Сначала по шоссе, потом по плохой грунтовой дороге, поросшей молодой лиственницей, осиной и карликовой берёзой. Временами поднимались на сопки и горы, и тогда под нами расстилалась сплошная тайга.
Проехали Атку, Колымский мост возле Дебина, посёлок Ягодный, миновали высокий и красивый Черский хребет, затем Хатыннах.
«Далеко везут, – невольно подумал я. – Отсюда обратно не выбраться».
Нас доставили на прииск «Штурмовой». В то время это был самый дальний прииск от Магадана, до которого более семисот километров. Он находится в долине реки Хатыннах, со всех сторон окружен мрачными горами. Прииск имел три отделения: верхнее, среднее и нижнее. Я с учителем нашей школы Карякиным попал в нижнее отделение «Штурмового», а наш директор Шотырко и заместитель председателя райисполкома Авдонин – в среднее.
Лагерь был палаточным. Кругом обнесен колючей проволокой, по углам стояли вышки с часовыми. Неподалёку находился единственный барак, в котором размещалась охрана. Нас пересчитали, разместили по палаткам, потом группами стали водить в столовую. За шесть суток мы впервые увидели горячую пищу.
Время было уже под вечер, и сразу после ужина мы легли спать.
На другой день после завтрака всех повели на работу. Выдали инструменты: ломы, кайла, лопаты и тачку. И начались наши трудовые будни. Лопатами снимали верхний слой грунта и отвозили на тачках в сторону. Долбили ломами крепкую, как гранит, вечную мерзлоту в шахматном порядке, закладывали аммонал и взрывали. Грунт отвозили на тачках. Эту процедуру повторяли несколько раз, пока не добирались до золотоносного песка.
Песок тоже мёрзлый, но его не взрывали, а оттаивали на солнце. Через два-три дня снимали и отвозили на тачках на бутару, где и промывали. Золото оставалось на дне бутары, а грунт и песок уносился водой. Работали в две смены по двенадцать часов. За смену бригада намывала три-пять килограммов чистого золота, а иногда и больше. Бывали случаи, когда намывали до тридцати килограммов. Несмотря на это, кормили плохо, обращались не по-человечески. В нашу бригаду включили отпетых уголовников, осужденных за убийства и бандитизм, которые, как правило, ставились бригадирами, дневальными, инструментальщиками, поварами и хлеборезами. Все они измывались над нами как хотели – и в лагере и на работе.
Утром и вечером проводили перекличку заключенных. Подъём и отбой по звонку (удар железной трубой по рельсу).
Наступил август. Начались дожди, однако работу не прекращали ни на минуту. От изнурительного труда, плохого питания, морального унижения люди слабели на глазах. В это время до нас дошёл тревожный слух, что по приискам разъезжает «тройка» НКВД во главе с начальником всех колымских лагерей Гараниным. Говорили, что он царь и бог, и куда ни приезжает, везде устраивает массовые показательные расстрелы осужденных по статье 58, обвиняя их в саботаже и нежелании работать.
Не прошло и недели, как Гаранин приехал на прииск «Штурмовой» – на черном лимузине и с охраной на грузовике.
В тот день я, на своё счастье, спасаясь от мух, взял бушлат и ушел спать за палатку. Проснулся, когда все ушли в столовую, в палатке остался один дневальный. Увидев меня, он сказал:
– Тебя бригадир искал. На вахту к начальству вызывали. Наверное, освобождение.
Я вышел из палатки и думаю: куда идти? В столовую или на вахту? Пошёл на вахту. Осуждён ни за что, может, и вправду освобождение!
У входа в соседнюю палатку стоял Агапий Лукьянович. Спрашивает меня:
– Вы куда, Илья Федорович?
– На вахту вызывали. Бригадир искал.
– Не ходите туда! Кого вызывают, обратно не отпускают. Из нашей бригады тоже одного вызвали. Его до сих пор нет. Всех закрывают в пустую палатку.
На душе стало тревожно. На вахту я не пошел. Бригадиру решил на глаза не показываться. Ушёл в сторону, стал наблюдать за вахтой и за палаткой, в которую закрывали наших товарищей. Вокруг неё была выставлена охрана с собаками.
Спустя некоторое время около вахты остановился грузовик с заключенными. Мелькнуло знакомое лицо. Это наш директор школы. Куда его? Может, на другой прииск отправляют?
Арестованных выгрузили из машины и пропустили по одному через вахту, провели и закрыли в палатку. А минут через десять из нее вывели всех заключённых, построили в колонну по пять человек и через ворота куда-то увели.
Вечером, ещё засветло, нас выстроили побригадно напротив вахты. На трибуну поднялся начальник лагеря Резников – высокорослый, с горбатым носом, грубый в обращении.
– Вы враги народа! – сказал он. – Свою вину вы должны искупить честным трудом. Сегодня мы расстреляли семьдесят человек за организованный саботаж и плохую работу. Завтра будем расстреливать ещё, если будете плохо работать!
Но ведь никто не саботировал, все работали, напрягая последние силы!
Около трибуны висела доска объявлений. Мимо неё провели все бригады, чтобы люди увидели решение Колымской «тройки» НКВД: «Расстрелять за организованный саботаж врагов народа…» Далее следовал список несчастных с указанием фамилии, имени, отчества и года рождения. В числе расстрелянных я увидел фамилию директора нашей школы – Ивана Матвеевича Шотырко.
Заиграл духовой оркестр. Открылись ворота лагеря. Бригада за бригадой направлялись на работу в вечернюю смену. У ворот задерживали, считали и записывали количество людей. Туда же подошла и наша бригада. Стали считать. Ну, думаю, сейчас меня задержат и отправят на вахту, стою ни жив ни мёртв. На этот раз пронесло! Раздалась команда: «Вперед!» – и мы вышли из лагеря. Обо мне забыли.
Погода стояла дождливая и холодная, все мы были мокрые, грязные. Работать с каждым днём становилось всё тяжелее, мы обессилели, нам угрожали расстрелом, над нами издевались. Бригадир-уголовник, бывший главарь банды, кричит издалека:
– Грузи быстрее! Гони быстрее!
В руках у него дубина. Мой сосед – старик, бывший партийный работник – вконец обессилел, присел отдохнуть. Бригадир заметил, подошел и ударил его дубиной по спине. Старик упал и тут же скончался, не сказав ни слова.
Некоторым всё ещё не верилось, что произвол исходил от Сталина. Они думали, что в Кремле ничего не знают о творящемся беззаконии. Считали, что надо бежать, добраться до Москвы и там рассказать, как здесь страдают и погибают многие тысячи ни в чём не повинных людей. Но я всё время вспоминал слова седого старика. Он говорил ещё в тюрьме, что зло и произвол исходят только от Сталина, а Ежов лишь послушный исполнитель его воли. Я ему верил, он говорил правду.
В лагере был пожилой якут – Иванов. Он собирался уходить в побег и уговаривал нас бежать вместе. Рассказывал, как лучше выходить на Олу и на Алдан, что в долинах рек Индигирки, Яны и Берелеха есть якутские стоянки и встречаются продуктовые склады геологоразведчиков. Даже надеялся, что якуты нам помогут. Иванов с Карякиным работали в ночной смене, они достали крупу, спички, соль. Надо было ещё день-два подождать, но после расстрела семидесяти человек мы договорились уходить в тот же день. Они выйдут из лагеря ночью, а я уйду с работы; мы условились, где встретимся. Иного выхода у меня и не было. К Гаранину меня уже вызывали. А он ещё не уехал. Значит, вызвать могут в любое время.