– Подъём, Степа! Надо дальше идти.
Вновь появились следы оленей и тропинка. Куда она ведёт?
Этого мы не знаем.
Через некоторое время нас догнала сибирская лайка. Собака не лаяла и не нападала, наоборот, ласкалась и повизгивала. Видимо, отстала от хозяина и теперь была рада, что нашла людей. Мы тоже обрадовались: значит, рядом были стоянка и люди. Я снял ремень и набросил его на шею собаке. Пригодится, подумал я. Степан вон еле ноги передвигает.
Иду с собакой, она меня тянет вперёд, идти стало легче. Оглядываюсь, Степана нет. Кричу:
– Стёпа, ты где?
Не отвечает. Уже солнце спряталось за сопки. Снова кричу:
– Стёпа!
Отозвался. Иду обратно, собака не хочет идти. Тяну её, ласкаю – никак не идёт. Вижу, Степан неподалёку лежит на земле. Подхожу к нему.
– Устал. Не могу больше, – говорит он, не поднимаясь.
– Держись за ремень, – отвечаю, – с собакой легче идти. – Вставай!
Он кое-как поднялся. Не успели сделать шаг, услышали выстрелы.
Видим – бегут два солдата из охраны лагерей и на бегу стреляют в нас. А впереди них несётся скачками разъяренная овчарка. Мы бросились бежать, но куда там! Добежали до опушки леса, овчарка догнала нас и перегородила дорогу. От страха мы упали на землю. Солдаты подбежали. Один с наганом, другой с винтовкой.
– Встать! Руки вверх!
Тот, что был с винтовкой, ударил меня прикладом по левой руке, и та повисла, как плеть. Он же ударил и Степана. Удар пришёлся по рёбрам. Степан застонал и упал. Солдат приказал собаке:
– Взять!
Овчарка набросилась сначала на меня, потом на товарища. Разорвала наши бушлаты в клочья, искусала обоих.
Солдаты отозвали собаку и приказали:
– Встать!
Мы встали, еле держимся на ногах. Тот, что с наганом, обыскал нас. Достал бумагу, карандаш и стал допрашивать: фамилия, имя, отчество, год рождения, по какой статье осуждён, из какого бежал лагеря.
Записал всё, бумагу и карандаш положил в нагрудный карман. Тот, что с винтовкой, отошел немного и направил на нас оружие, а который с наганом, приказал нам повернуться спиной.
Мы не поворачиваемся.
– За что?! Зачем? – спросил я, поняв, что жизнь наша висит на волоске. – Мы не преступники! И не враги народа! Нас оклеветали, осудили и загнали сюда по ошибке! Поэтому и бежали из лагеря! Хотели добраться до Москвы и рассказать, что мы ни в чём не виноваты, пусть пересмотрят наши дела. Будьте людьми, поймите: как мы можем быть врагами народа? Мне двадцать восемь лет, я учитель, у меня дома жена осталась и двое детей, а он вообще неженатый, ему двадцать два года только. Он же мальчишка, комсомолец. Поверьте, я говорю правду.
Тот, который с наганом, повернулся к товарищу.
– Может, поведём?
Другой всё ещё держит нас на прицеле, не соглашается. Говорит:
– Сотню километров на себе их, что ли, тащить. Да и зачем? Их всё равно расстреляют.
Тут заговорил Степан. Негромко и умоляюще.
– Подождите, не убивайте. Вы же видите, мы ещё молодые. Мы жить хотим! Отведите нас в лагерь. Пусть уж там что хотят, то и делают. Не надо, не стреляйте!
Второй солдат опустил свою винтовку. Видно, наши слова, слёзы и мольбы дошли до сердца обоих конвоиров. Один пошёл вперед и приказал нам следовать за ним. Второй с собакой пошёл за нами. Торопят: быстрее, быстрее!
Привели нас в небольшой якутский посёлок: три барака, баня, пекарня и несколько юрт. Возле продуктового склада – мешки с продуктами, покрытые брезентом. Рядом землянка. Солдаты скрылись в ней, оставив нас у входа. Обессиленные, мы опустились на землю и лежали не двигаясь. Нас окружили старые и молодые якуты, дети. Многие смотрели с жалостью и что-то говорили промеж собой. Две женщины отделились от толпы и вскоре принесли нам воды, немного сахару и сухарей. Мы поели, стало немного легче.
Потом солдаты вынесли нам пшено в кастрюле. Сказали: «Варите и ешьте». Недалеко на улице стояла железная печка. Мы заварили кашу на воде и поели. На этой же печке они себе и собаке сварили рисовую кашу с мясной тушёнкой. Рядом с землянкой стоял пожарный щит, около него лежали нарты. Нам приказали устраиваться на ночлег на этих нартах, а рядом привязали собаку. Сами ушли в землянку. Видно, они здесь были не в первый раз.
Стало темнеть. Погода опять изменилась, заморосил дождь. Потом дождь усилился и уже лил не переставая. Мы вымокли до нитки, замёрзли, дрожим, зуб на зуб не попадает. Стали ворочаться, залаяла собака. Солдаты услышали, вышли посмотреть. Видно, поняли, в каком мы состоянии, и отвели нас в баню. Сказали, чтобы на улицу не выходили. В бане было тепло, наверное, днём в ней мылись. Мы отогрелись и на полке уснули. В предбаннике нас сторожила собака. Рядом с баней всю ночь ходил сторож, он охранял склад.
Утром, когда солдаты увели собаку кормить, сторож пришёл к нам. Русский, было ему лет пятьдесят, бывший заключённый. Теперь жил в посёлке. Срок заключения кончился давно, но выезд на родину ему не давали. Он сказал, что теперь на материке тоже ничего хорошего нет и что он привык среди якутов. Сказал нам, что уйти отсюда невозможно. По долинам рек везде засады. Они охотятся за беглецами, как за куропатками, и расстреливают на месте. После расстрела отрубают кисть руки, чтобы сделать отпечаток пальца, а труп остаётся на месте, его поедают звери или расклёвывают вороны. Сказал, что нам очень повезло, что нас не расстреляли. Здесь не поймают, так в другом месте попадёшься. А если и не поймают, так в тайге сам подохнешь. Или пристрелят якуты. Беглецов здесь разрешено стрелять на месте. Якутам за каждого убитого дают 50 рублей вознаграждения. Только у мертвого надо было отрезать кисть руки или уши и показать их начальнику.
– Куда хотели выйти? – спросил сторож.
– На Олу или Алдан, – ответил я.
– На Алдан дорога вон там, – показал сторож. – Видите большую гору? Алдан в той стороне. До него больше тысячи километров, и всё по горам. – Помолчал немного и сказал: – Недавно нашли трёх мертвых беглецов на этой горе. В них никто не стрелял. Сами погибли.
Сторож ушёл. Пришли солдаты, вывели нас из бани, покормили сухарями и повели на берег реки. Там они связали плот из брёвен, которые штабелями лежали почти у самой воды. Когда плот был готов, нас посадили на него, и мы поплыли вниз по течению. Сначала плыли спокойно. В это время я сказал солдатам: «В лагере очень много невинно осуждённых, потому что судит заочно «тройка» НКВД, а не законный суд».
Они посмотрели друг на друга, ни слова не сказали и друг с другом не разговаривали, как будто в рот воды набрали. Им запрещено разговаривать с заключёнными. Видно, они боялись и друг друга. Вдруг пойдёт один к уполномоченному и расскажет о том, что другой общался с заключенными. Тогда ему не видать рисовой каши с тушёнкой, будет баланду хлебать вместе с нами.
Два раза плот садился на мель и на камни. В одном месте на повороте не удержался, врезался в скалу, и нас выбросило на берег, сам плот развалился. С большим трудом его опять связали. Приходилось заходить в ледяную воду по пояс. Потом поплыли дальше. Прошли больше сотни километров. Но солдаты нам не сказали ни слова.
К вечеру приплыли на место, где охранники жили в засаде рядом с лесопилкой. Нас закрыли в небольшое деревянное помещение, в котором уже сидели трое. Примерно в час ночи всех вывели на улицу. Темно, собаки рычат. Нас осветили фонариками и куда-то повели. Сначала шли по лесу, по бездорожью. Мы спотыкаемся, падаем. Собаки скалятся, рычат, а солдаты торопят. Вышли из леса и подошли к сопке. Появилась луна и облегчила нам путь, хотя кругом бугры, ямы, грязь, вода.
На рассвете мы подошли к своему лагерю. Из него как раз выезжал Гаранин на своём чёрном лимузине.
Нас закрыли в карцер и продержали ровно сутки. Не давали ни пить, ни есть. На второй день дали по одной солёной рыбе. Рыбу мы съели с потрохами, после чего пить захотелось ещё больше. На наше счастье, пошёл дождь, а потолок в карцере был худой. Сквозь него просачивалась грязная вода, и все, а нас было человек десять, с жадностью подставляли рты.
Вечером второго дня нас перегнали в другой карцер, подальше от лагеря. Это был небольшой деревянный барак, разделённый на две части. Из одной половины днём выводили на работу, а из другой, где мы и сидели, на работу не брали. Там было человек сорок, из них десять – бывшие бандиты и рецидивисты. Было очень тесно, негде было даже присесть. На нарах лежали, играли в карты и спали только уголовники. Нас они к картам не подпускали. А если кто пытался присесть на нары или прилечь, того тут же зверски избивали. Если кто оказывал сопротивление, того окружали, высоко поднимали и бросали на пол или били по печени. Уголовники все здоровые, а мы доходяги, едва живые. Они не знают жалости, сердца у них холодные, как у палачей. Живут они вольготно, нисколько не переживают, не задумываются ни о чём, и ничто их не страшит, чувствуют себя хозяевами. Между собой дружны, но если кто играет нечестно или не уплатит долг, убьют и своего.
Играли возбуждённо, с азартом. Все зорко смотрят на каждую брошенную карту. Одни смеются, другие злятся. Вдруг двое заспорили, вскочили на ноги. Смотрят друг на друга, как затравленные звери, матерятся, в руках ножи, готовы зарезать друг друга. Старший, усатый, сказал: «Хватит!» Тогда только поостыли.
Я сидел на полу рядом с нарами. Двое уголовников зажгли коптилку в углу и стали что-то мастерить. Смотрю украдкой, что они делают. Вижу: штампуют продуктовые талоны. У одного бандита кличка была Чебоксар.
– Слушай, Чебоксар, – спрашиваю его. – Ты не земляк мне?
– А ты откуда?
– Из Чебоксар.
Уголовник улыбнулся.
– Вон как! А как попал сюда?
Я вкратце рассказал, а он рассказал о себе. Учился он в московском университете, нечаянно убил человека. Сначала его обвиняли по статье 58, но дело пересмотрели. Теперь он сидит как уголовник. А родом он действительно из Чебоксар, зовут Николаем.