Утром его вызвали куда-то, вернулся только вечером. Принес хлеб, масло и сахар. Оказывается, он был на работе в поселке, где жили вольнонаемные. Перед отбоем он подсел ко мне, отрезал кусок хлеба.
– Подкрепляйся!
Я, конечно, взял хлеб и поблагодарил Николая.
На следующий день всех осужденных по пятьдесят восьмой статье перевели в штрафной лагерь. Больше своего земляка я не видел.
В штрафном лагере было всего две палатки, а кругом высокая стена с колючей проволокой сверху. По углам, на вышках, стоит днём и ночью охрана. У ворот вахта, рядом с ней медпункт. Охрана и кухня вне лагеря. Кормят только два раза: когда идёшь на работу и когда возвращаешься в лагерь. Кухня – как деревенская баня. Еду выдавали через окошко. Подходили по очереди, строем. Чашек не хватало, а ложек совсем не было. Баланду пили через край, а оставшуюся на дне крупу и гнилую картошку выскребали рукой. Кашу накладывали то в кепку, то прямо в руки. Если кто задерживался, получал черпаком по голове. Не давали отдыхать ни одной минуты. Всё надо было делать быстрее: и работать, и есть. В палатке постели не давали. Голые нары из жердей. Спали не раздеваясь, было холодно. Стояла железная печка, но она почти не грела – дрова не горели, только трещали, а палатка была худая, как решето. Ливень пройдёт, и все мокрые. После ужина, не заходя в лагерь, шли в лес за дровами. В бараках ежедневно делали обыск, во время которого уголовники всех выгоняли палками: старший по палатке и дневальный. Всё это на глазах у начальства.
Здесь царил тот же принцип: разделяй и властвуй! Все придурки (обслуживающий персонал, не работающий в забое): бывшие бандиты, убийцы, грабители, обманщики, изверги, которые никогда нигде не работали – ни на воле, ни в лагерях. Эти люди – паразиты общества, своим жестоким обращением с нами они стремились облегчить свою участь, делали это с большим наслаждением и успешно.
В первый день, когда нас погнали на работу, бригадир выдал нам на двоих тачку и лопату, указал, откуда и куда возить грунт. А сам стал прохаживаться и поглядывать по сторонам. В руках у него была дубинка. Ушибленная прикладом винтовки рука моя опухла, но всё же я взял тачку. Больную руку подвесил через шею на проволоку. Так возил грунт, пока не упал вместе с тачкой с эстакады. Лежу, не могу встать. Ушиб и руку и ногу. Подошёл десятник, хотел ударить дубинкой, но не ударил почему-то. Спросил, что у меня с рукой. Я кое-как поднялся, показал опухшую руку. «Наверное, перелом», – сказал я.
Он направил меня в медпункт. Настоящие врачи работали в забое, а в медпункте сидел уголовник, фельдшер-ветеринар. Он посмотрел руку, сказал, что у меня перелом. Хотел чем-то смазать, перевязать. Спросил:
– Как ты сломал руку?
Я сказал, что солдат ударил прикладом.
– Значит, ты не хотел работать?
Всё, что он держал в руках, бросил на стол, открыл дверь и вытолкнул меня из медпункта.
Всю ночь я не мог уснуть: рука горела огнём. Видя, что я ворочаюсь, ко мне подошёл один товарищ, спрашивает:
– Что с рукой?
Я отвечаю:
– Перелом.
Он пощупал мою руку и говорит:
– Одна кость целая. Давай поправим, пока не поздно. Только крепись.
Он взял мою больную руку, легонько помассажировал, потом прощупал ещё раз место перелома и неожиданно дёрнул. От боли я чуть не закричал. А он выбрал из лежащих у печки дров три палочки, приложил их к месту перелома и перевязал руку куском белья.
Утром я пошёл на работу (от нее никого не освобождали, какой бы ты ни был больной). Товарищ мой, Стёпа Фролов, тоже сильно страдал. Ему трудно было наклоняться – сломаны рёбра. Я обратился к товарищу, который правил мою руку, чтобы он помог и Степану. Тот согласился. После осмотра сказал, что Степану нужна операция, помочь он не может. Не верить ему было нельзя: человек до заключения был врачом одной из клиник Москвы.
Спали в эту ночь мы со Степаном вместе, под нарами. Вокруг было мокро, всю ночь лил дождь. Под утро я проснулся – Степана рядом нет.
Лежу, не сплю, а его нет и нет. Я встревожился, пошёл искать. Заглянул в уборную. Смотрю: висит Степан на шпагате, которым он резиновые калоши привязывал. Одну ногу опустил в дыру, а другая согнута. Как мне горько стало! Последнего друга потерял. А дома его ждали отец, мать и молодая невеста. Домашние адреса – он мой, а я его – выучили наизусть. Вскоре я написал письмо родителям Степана по адресу: Ульяновская область, село Фролово. Не знаю, дошло ли оно. Наши письма отправляли очень редко и только после просмотра властями.
В побег уходили в основном уголовники, и большими группами. Старались взять с собой два-три человека, осужденных по пятьдесят восьмой статье, как они говорили, «оленей». Когда у них кончались продукты, они по одному убивали врагов народа и съедали.
Из нашего лагеря одна бригада, которая работала в ночной смене, тоже ушла в побег. Уголовники обезоружили охранников, привязали их к эстакаде, ограбили кухню, спустились в долину, где паслись лагерные лошади, взяли их и ушли в горы.
Нас в тот день до обеда не выпускали и не кормили. Приехало начальство с солдатами и собаками, пошли в розыск. К вечеру волоком притащили пять человек убитых.
На другой день, когда мы возвратились с работы, всех обыскали. После обыска выстроили в ряд и стали вызывать по списку. Вызвали и меня. Всем вызванным велели идти в сторону, остальных запустили в зону.
Посадили нас в машину и увезли в центральный лагерь с особым режимом. Порядки такие же грубые и жестокие. Усиленная охрана. Работали только днём в забое, грузили и возили золотоносный песок. Дождь, холодный ветер. Сердце дрожит от усталости, от голода, от обиды и возмущения, а главное – от бессилия и невозможности что-либо изменить. Сердце чует что-то недоброе.
На четвёртый день перед закатом солнца забой, где мы работали, окружили со всех сторон солдаты с винтовками. Двое верхом на лошади остановились на краю. Один начальник, другой его помощник. Помощник стал вызывать по списку заключённых. Первым назвал мою фамилию. Я молчу. Меня в лицо здесь никто не знает, и бригадир тоже не знает. Бригадир кричит, ищет меня. Не отзываюсь. Подошёл ко мне, спрашивает фамилию. Я сказал: «Фёдоров». В жизни не помню, чтобы я когда-нибудь сказал неправду, а тут соврал. Зачем? Видно, как-то хотел продлить жизнь и отсрочить смерть. Стали называть другие фамилии. Люди выходили из забоя.
Им приказывали:
– Ложись!
И они ложились на землю на указанное место.
Всего вышли двадцать три человека.
Начальники подозвали к себе бригадира, о чём-то с ним поговорили. Тот стал подходить к каждому заключённому, внимательно смотреть в лицо. Подошёл ко мне, внимательно посмотрел и сказал:
– Иди, тебя вызывают. – И тут же схватил меня за руку и потащил на край забоя, где стоял помощник начальника в красной фуражке НКВД. Я вышел, смотрю, все ранее вызванные люди лежат на земле. Мне тоже приказали: «Ложись!»
Я лёг на бок. Начальник приказал охране окружить нас. Солдаты встали вокруг, держат винтовки наперевес. Начальник вручил помощнику папку, тот подошёл к нам, переписал фамилии, имена, отчества, по какой статье был осуждён и на сколько лет, когда уходил в побег. Начальник всё время сидел на лошади. После переписи он с помощником двинулись по дороге, за ними пошли и мы, окружённые со всех сторон охраной.
Начальник командует:
– Быстрее, быстрее! Не отставать!
Нас толкают винтовками и тоже кричат:
– Быстро! Не отставать!
Идём, натыкаемся друг на друга. У всех одна мысль: это конец, скоро нас не будет на белом свете. Среди нас были бывшие военные. Они говорили вполголоса:
– Надо всем вместе дружно напасть на охрану и отобрать винтовки. Умереть – так умереть в бою, как на войне.
Их не поддержали. Люди были слабые и еще на что-то надеялись.
Стали переходить вброд какую-то речку. По берегам ее рос кустарник. Один, видно, бывший военный, хотел бежать. Не успел сделать двух шагов, как его застрелили, а нас положили прямо в воду. Тычут винтовками, орут. Минуты через две-три подняли и погнали дальше.
Примерно через час мы были в поселке Хатыннах. В нём находилось Управление северо-восточных трудовых лагерей. Нас завели во двор и приказали лечь на землю. Привели еще несколько человек, приказали им лечь рядом с нами. Лежим, как овцы, чего-то ждём. На крыльце появились двое в форме НКВД. Один высокий, без фуражки, черноволосый, лет пятидесяти, в галифе и сапогах; воротник кителя расстёгнут. Кто-то из наших сказал: «Это Гаранин».
Главный палач УСВИТЛ окинул нас, как мне показалось, тигриным взглядом и что-то сказал сопровождающему – чуть пониже ростом и с рыжими волосами. Тот быстро достал из папки бумагу, видимо, наш список. Гаранин положил его на папку, подписал не читая, достал папиросу и закурил. По лицу видно было, что он доволен.
Оба переглянулись, что-то сказали друг другу, улыбнулись и ушли. Нас сразу подняли и под усиленным конвоем с собаками куда-то погнали.
Серпантинка – это тюрьма для смертников. Название получила по вьющейся между сопок дороге. Сюда нас и пригнали. Тюрьма находилась в ущелье на северном перевале Черского хребта. Там был иной мир. Солнце туда не заглядывало, беспрерывно, днём и ночью, свистел холодный, пронизывающий ветер. Наше новое место жительства было обнесено высокой стеной и колючей проволокой. По углам – вышки, на них – охрана с винтовками и пулемётами. Ночью горели прожектора. Внутри стояли палатки и три барака. На одном из бараков висел лист фанеры с надписью: «Этапная камера». В неё нас и закрыли.
В камере находилось человек сто таких, как мы, и несколько уголовников. Нас – ещё сорок человек – закрыли сюда тоже. Меня поразила мёртвая тишина, царящая в ней. Люди лежали на нарах в какой-то странной задумчивости. Причина такой тишины вскоре выяснилась: из этой камеры не было возврата, из неё брали людей только на расстрел. Судьба наша теперь была решена – мы смертники. На нарах лежали живые трупы. Мы пополнили их число.