Бывший прокурор оказался прав. Жена получила бумагу и отправила ее по адресу: Москва, Кремль, в Президиум Верховного Совета СССР.
Через некоторое время мне в лагерь пришёл ответ: «Дело ваше пересмотрено, приговор оставлен в силе».
Прииск «Туманный» имел несколько отделений. Сначала я находился в центральном, потом меня перевели в другое, где условия жизни были ещё тяжелее. Иногда, сидя на нарах, мы рассказывали друг другу о себе.
Коренастый старик-хохол, дядя Ваня, поведал такую историю: он работал в деревне, сеял и выращивал хлеб, держал скотину, в положенное время ходил в тайгу на охоту. «Жили хорошо, ни в чём не нуждались. В 1931 году в селе организовали колхоз. Мужиков загнали в него насильно. Я отказался вступать, за это у меня отобрали лошадь, корову и выгнали из дома. Две дочери у меня были замужем, жили отдельно. Мать пошла к младшей дочери, а мы с сыном к старшей. Худо, бедно, но жили. Хлеб ели, голодными не были. Через полгода раскулаченных мужиков стали ссылать далеко от родных мест на стройки. Вместе с ними и нас. Я убежал в тайгу, а сына моего забрали. Изредка ночью тайком я приходил в деревню к старушке, скрывался неделями и больше, потом опять уходил в тайгу. С собой брал продукты, ружьё, котелок, топор, лопату и спички. Вырыл землянку и жил там. Год прожил в тайге один, потом забрал к себе и старушку. Срубил маленькую избенку, поставил железную печку. Летом мы собирали грибы, ягоды, кедровые орехи; на грядках выращивали овощи. За мукой два раза в год уходил в деревню. Иногда охотился на зверей, птиц. Жили тихо, спокойно, никто нам не мешал.
Однажды летом, когда я возвратился из деревни, случилась беда. Подхожу, вижу: дверь открыта настежь, старушки нет, а рядом с избушкой лежат опрокинутые кадки с продуктами, пустые кастрюли, чашки. Зову её, не откликается. Я понял, что был у нас незваный гость. Обошёл кругом, оглядываюсь. Вижу: недалеко, около речушки, нагромождён старый гнилой валежник и сучья деревьев. Подхожу ближе, и в глазах потемнело, заныло сердце. Под валежником лежала мертвая моя старушка. Её разодрал медведь и забросал ветками. Медведь свежее мясо не ест. Ест только тогда, когда тело начинает разлагаться и появится запах. Старушку я притащил в избу, помыл, переодел, сколотил гроб из досок, а на другой день вырыл могилу рядом с избушкой и похоронил её. Чуть позже пришел медведь. Рычит, раскидывает валежник, смотрит и не находит тело. Поворачивается и идёт к избушке. Когда зверь подошёл совсем близко, я выстрелил в него. Он громко зарычал, я выстрелил второй раз – он упал, перевернулся и всё продолжал рычать, пополз к двери. Открыл ее лапой, и у самого порога я ударил его топором по голове. Больше он не рычал и не двигался.
Я позвал дочерей. Они пришли, мы справили поминки, потом я остался один.
Зиму перезимовал кое-как, продукты у меня были, и медвежьего мяса вдоволь. Но одному в тайге было и скучно и опасно. Я стал болеть и вернулся в деревню. Сын прислал сестре письмо. Писал, что срок ссылки скоро кончается, но в деревню он не приедет, останется работать в городе. Я захотел увидеть сына. Решил ехать к нему и устраиваться на работу.
Поехал в город Бийск. Как сошёл с поезда, сразу пошёл на рынок. У меня были беличьи шкурки, решил сначала их продать. Тут меня задержала милиция, повела в горотдел, меня закрыли в КПЗ. На другой день вызвали к следователю, записали фамилию, имя, отчество, год рождения, где родился, где живу, кем работаю и адрес.
Потом следователь говорит:
– Нам известно, что вас завербовала японская разведка. Скажите, какое задание вы получили? Кого убить и что взорвать?
Я сказал:
– Никто меня не вербовал, никакого задания я не получал, приехал к сыну, можете проверить, он работает на стройке.
А он своё: признавайся да признавайся!
Три дня меня пытали, не давали пить и спать, требовали признания.
Последний раз следователь даёт мне бумагу и ручку, говорит:
– Вот сюда напишите фамилию, имя и отчество.
Я написал.
В кабинет заходит конвой. Следователь говорит:
– Уведите его в тюрьму.
Меня увели в тюрьму и больше не вызывали. А через три дня нас погрузили в товарные вагоны и увезли.
В Находке зачитали приговор. Я был осуждён «тройкой» НКВД заочно по статье пятьдесят восемь сроком на десять лет. Скоро нас погрузили на корабль «Джурма» и привезли на Колыму. В трюме корабля я встретил своего сына. Срок ссылки у него ещё не закончился, его арестовали, тоже осудили заочно «тройкой» НКВД по пятьдесят восьмой статье на десять лет.
В Магадане наши пути разошлись, меня отправили сюда, а где он, я не знаю».
Такую историю рассказал нам этот несчастный старик.
Однажды после проливного дождя прорвалась плотина на речке. Заключённые работали без отдыха всю ночь. Бросали в прорыв всё, что было под руками: вагонетки, тачки, ящики, матрасы с песком, чтобы удержать плотину. Я работал почти две смены, накупался в холодной воде, после чего заболел. Десять дней пролежал в лагерной больнице.
По утрам там убирали умерших. Однажды пришли санитары, взяли и положили мертвеца на носилки. Он пошевелился и рот открыл, что-то хотел сказать, но не смог. Рядом лежащий больной спросил у санитара:
– Вы куда его, он еще не умер!
Санитар сказал:
– Начальник лучше знает, кто жив, а кто мёртв.
Несчастного утащили.
Поздней осенью 1939 года после медосмотра больше ста человек – больных, слабых, калек – выбраковали и отправили в другой лагерь на подсобную работу. В их числе оказался и я.
Утром вышли из «Туманного». Мороз сорок градусов, снег выше колена, пронизывающий ветер. Мы все в летнем обмундировании: в резиновых галошах, в кепках, без рукавиц и бушлатов. Подгоняемые прикладами, к вечеру добрались до лагеря, обслуживающего дороги. Нас закрыли в нетопленную дырявую палатку. Охрана взяла трёх человек, пошли искать дрова. Где-то нашли, затопили стоящую в центре железную печку. Кое-как согрелись. Съели сухой паёк, что выдали на сутки, и легли отдыхать, кто на нарах, а кто на пол.
Утром приехал какой-то представитель в сопровождении трёх порожних машин. Посмотрел на нас и принимать отказался.
– В летнем обмундировании мне люди не нужны, у меня не во что их одеть! – сказал он и уехал.
А у нас ни есть, ни пить. Сидим в палатке, как в карцере.
Уголовников среди нас было человек десять. Весь день они играли в карты, а вечером решили поразмяться – обыскать «врагов народа» и «конфисковать» у них всё, что найдётся.
– Спокойно, олени! – гаркнул на всю палатку один из них – Иван Глотов, которого я знал ещё по «Туманному». – Иначе худо будет!
Мы сидели на нарах втроём. Глотов и ещё несколько ублюдков подошли ко мне:
– Деньги есть?
– Откуда?
Глотов обшарил все карманы, пощупал все складки. Не нашёл.
Рядом со мной сидел старый и седой, небольшого роста профессор Ленинградской военно-медицинской академии по фамилии Бравда. У него тоже ничего не нашли. Но один уголовник заметил золотые зубы.
– А ну-ка, открой рот!
Исаак Соломонович молчит. Один из ублюдков неожиданно бьёт его по голове и хватает за горло. Второй вставил в рот палку и чем-то выдрал три или четыре зуба. Изо рта старика потекла кровь.
Мы вступились было за профессора.
– Что вы делаете?! Старый человек.
Подскочили еще двое, один с ножом.
– А ну, в сторону, а то живот распорем!
Кто-то стал стучать в дверь, вызывать охрану. Один из уголовников, по кличке Серый, ударил его по голове. Тот смолк. Конечно, нас было больше, но мы слабые, а они все здоровые, у них ножи.
На других нарах сидели двое заключённых. Бандиты подошли к одному из них, стали что-то отбирать, тоже схватили за горло. Сидевший рядом с ними военный ударил того, который душил. Тот отлетел в сторону. Несколько уголовников набросилось на военного. Услышала охрана.
Через некоторое время пришёл уполномоченный НКВД с солдатами. Окружили палатку, открыли дверь, стали по фамилиям вызывать уголовников. Никто не выходит. Сидят и играют в карты. Тогда в палатку вошёл уполномоченный, вытащил наган и говорит одному:
– А ну, выходи!
А тот ему:
– Гад! Шакал! Мяса захотел! Да?
Уполномоченный выстрелил ему в руку. Уголовник взвыл. Вбежали четыре охранника и по одному стали вытаскивать бандитов наружу.
Больше мы их не видели. Это был, пожалуй, единственный случай, когда представители власти вступились за «врагов народа».
В палатке стало тихо.
На третьи сутки нашего пребывания в дорожном лагере привезли продукты: по четыреста граммов хлеба и по паре кусочков сахара. Накипятили два ведра воды.
Утром нас переодели в зимнюю одежду, ещё раз провели «медкомиссию». Определяли на глаз: кто покрепче – в одну сторону, кто совсем ослаб – в другую. Когда мы прощались, Исаак Соломонович мне дал свой ленинградский адрес, чтобы после освобождения я съездил в Ленинград и рассказал о нём. Сам он не надеялся вернуться домой.
В две машины посадили больных и слабых и увезли в поселок Ягодное. Остальных, в том числе и меня, тоже на двух машинах отправили на заготовку леса в лагерь «Мальдяк».
Для нас, доходяг, и эта работа была тяжёлой. Бывало, одно бревно тянем волоком по снегу, как муравьи, вдесятером. Падаем, охаем, мёрзнем. Сил нет.
Заключенный Иванов – пожилой, седой – бывало, часами сидит, смотрит в одну точку, забывая обо всём окружающем. За что его осудили, никто не знал.
Зима в этом году была морозная, работали мы на дальней сопке, заготавливали дрова. Поднялся буран, метёт, воет так, что друг друга не видать. Настал вечер, темно, дороги нет. С трудом возвращаемся в лагерь. У вахты нас пересчитали, одного не хватает, быстро выяснили – нет Иванова. Пошли искать, но не нашли. Объявили его в побег.
А весной, когда вывозили заготовленные с зимы дрова, обнаружили его труп; он там же, в лесу, повесился.
Хорошо знавший его по Сахалину земляк рассказывал: