В одном месте на полпути от Колымского моста был ещё один женский лагерь с особым режимом. Заключённые женщины жили за колючей проволокой под усиленной охраной, они разрабатывали в болоте торф.
После сбора ягод мы заготавливали и сплавляли лес по реке для лагеря. Пилить ручной пилой дерево с корня и валить деревья – работа не из лёгких. Нужно уметь тянуть пилу, иметь для этого силы, а силы-то и не было. Приходилось несколько раз останавливаться, чтобы распрямиться и малость передохнуть, пока свалишь одно дерево. Трудно было перекатывать бревно к берегу, мешали пни и кустарник. Ещё труднее было гонять плоты по речке. На ровных местах, где течение тихое, это было нетрудно, даже интересно. Но на порогах плоты дыбились, а порой разбивались о камни.
Однажды нам с напарником Сергеем пришлось гнать плот. Сначала мы плыли легко и тихо. Потом показались пороги, течение стало быстрее, и мы, не проскочив порог, сели на подводный камень. Долго мучились, погрузились по грудь в холодную осеннюю воду. Приподнимаем один угол плота, а второй не двигается, крепко сидит на камне. Мы дрожим от холода, все мокрые, залезли на плот, перебрались на один конец, стали раскачивать, качали-качали, и всё ж раскачали, плот сдвинулся с места. Плывём дальше, впереди показалась отвесная каменистая скала, река в этом месте была бешеная. Нас несёт, как щепку, не плывём, а летим. Держать плот ровно невозможно, на повороте он ударился о скалу, и нас тоже выбросило на неё. Ушиблись мы крепко, а плот остался кружить в водовороте.
Перед нами также погнали плот, который разбился на том же месте. Один заключённый упал в воду и не смог выплыть. Его долго искали, но так и не нашли. К вечеру мы всё же вытащили свой плот из водоворота и поплыли дальше. А третий, что плыл за нами, сел на первом же пороге, вытащить его мы не смогли, бросили и пришли в лагерь пешком.
После этого случая сплавлять плоты перестали. Организовали молевой сплав леса, который немного облегчил наш труд, но мы всегда были мокрые, многие болели.
Утопленник с первого плота через некоторое время всплыл на поверхность и крутился вместе с брёвнами. Мы его вытащили и похоронили на берегу под лиственницей.
За два года в Ягодном я и многие мои товарищи поправили здоровье. После очередной комиссии нас перебросили на прииск «Нехай».
Прииск был небольшим, находился в долине между сопками неподалеку от Ягодного. Дороги не было. Технику завозили на тракторе, а всё остальное на горбу заключенных. У подножия сопок – пасмурный лес, а вдали – пламенеющие по утрам гребни гор. Они безмолвны и равнодушны к нашему неутешному горю. Золото в «Нехае» лежало прямо под ногами. В первые годы мы добывали его очень много, хотя все работы, как и на других приисках, выполнялись вручную. Воды здесь не хватало, подавали только насосом, струя была слабая, не могла уносить промытую породу. Мы отбрасывали её лопатой, с утра до вечера. Часто не успевали отбрасывать, от изнеможения падали. А потом золотая жила ушла под сопку. Добыча становилась все меньше и меньше, прииск не выполнял план, отчего начальство, охрана и уголовники зверели.
– Давай! Давай, твою мать! – только и слышалось со всех сторон.
Издевались на каждом шагу. Работать заставляли всё больше, сажали в карцер, лишали горячей баланды и каши. Дневную и ночную смену производили в забое, чтобы рабочий день не терялся, а заключенный не мог отдохнуть лишний час. Издевались не только над живыми, но и над мёртвыми. Хоронили, как скотину. Умерших волокли по земле (по грязи, по снегу) и бросали по несколько человек в яму, которую немного забрасывали мхом и промытым песком.
В результате длительного неполноценного питания, от недостатка белков, жиров и витаминов – происходили атрофические, дегенеративные изменения в печени, сердце, костях. Многие болели от холода и голода, страдали от побоев, дизентерии. Некоторые лежали с обмороженными руками и ногами, другие стали «доходягами», работать тоже не могли, их был полный барак. А те, кто ещё держался, кое-как ходил добывать золото, были как призраки: грязные, обросшие, кожа да кости, мешки под глазами, обвислые щеки, распухшие губы, из десен сочится кровь, в глазах – страдание. А тут:
– Давай! Давай, твою мать!
И дубинкой по спине. Стоим, бывало, по колено в грязи и отбрасываем грунт лопатой в сторону, липкая грязь не отстает от лопаты, откинутая постепенно вползает обратно, нет больше сил не только работать, но и выбраться самому из темной жижи. Люди теряли всякую надежду на спасение. Интеллигенты погибали раньше других.
Нары в бараках были сплошные, спали так тесно, что повернуться на другой бок было невозможно. И все как легли, так и засыпали. Уголовники не дремали, по привычке обыскивали каждого спящего, ощупывали карманы, складки подкладок бушлата и брюк. У меня в рукаве бушлата были зашиты копия приговора и фото жены и детей. Нашли, вытащили.
Каждый из нас думал, что лучше бы погибнуть на фронте, защищая Родину, чем в этом аду. Но на фронт никого не брали.
Кое-кто не выдерживал, калечил себя с целью добиться перевода в лагерь инвалидов и остаться в живых. Особенно мастера на это были уголовники. Они ели мало, чтобы создать видимость заболевания дизентерией, протыкали руки гвоздями и вливали керосин, чтобы опухли, пили очень много солёной воды, после чего нарушалась работа сердца, набухали ноги, под глазами образовывались мешки.
Здесь в лагере я встретил пожилого земляка из Чувашии, звали его Родион Герасимович. Рядовой колхозник. Его арестовали за то, что в разговоре с людьми он сказал, что живет плохо, семья большая, хлеба не хватает. Трудодни, мол, у меня есть, но трудодни есть не будешь, а хлеба дают мало. Осудила его тоже «тройка» НКВД, заочно, по пятьдесят восьмой статье сроком на десять лет. Как сегодня, помню его переживания, тоску по родине. Первая жена его умерла, он женился во второй раз, а через три дня его арестовали. Дома остались четверо детей: три дочери-школьницы и пятилетний сын. Часто он сидел один в стороне с поникшей головой, плакал, вспоминая своего маленького сына. И приговаривал: «Вася ты мой, Вася несчастный, с кем же ты теперь, что с тобой будет…» От тяжелой работы, от недоедания и от болезней он быстро ослаб, как и все старики. Положили его в стационар, там он и умер.
В «Нехае» моим соседом был Яков Кузьмич Сидоренко – бывший заместитель наркома земледелия в Туркмении. Рассказывал, что его тоже заставляли подписать ложный протокол допроса, всяко пытали. Затворили в «колодец», где невозможно было двигаться и повернуться, воздуха не хватало, сверху на голову капала вода. Из кабины вытащили, когда он потерял сознание, но протокол всё равно не подписал. Осудила его «тройка» НКВД по пятьдесят восьмой статье на десять лет. За вредительство.
Яков Кузьмич был человек крупный, солидный, и скоро его назначили бригадиром. Я в это время уже ослаб, плохо передвигался. Всё думал: что мне делать? Как остаться в живых? Он мне говорил: «Илья, держись, не падай духом! Ты ещё молод, будешь жить, а дракон все равно подохнет раньше нас».
Когда я заболел – Яков Кузьмич меня оставил в бараке дневальным. Он никого не оскорблял, не ругал.
Однажды к нам зашёл врач и сообщил новость: прииск наш будут закрывать, людей отсюда вывезут. В первую очередь тех, кто способен работать, а доходяги пока останутся. Врач положил меня на неделю в стационар для поправки, а после выписки взял к себе дневальным. Приехала комиссия: покалеченных без рук и без ног отправили в инвалидный лагерь, больных дизентерией и цингой отправили в больницу «Беличья». Меня перевели на другую работу. Сначала я таскал и укладывал в штабеля доски, а потом переправили на локомотив, который давал энергию для лагеря. Работали трое: машинист, дровокол и я, кочегар. Древесину таскали на себе из леса, она была сырая и плохо горела. Машинист всё время злился и ругался, особенно когда дровокол не успевал раскалывать дрова и не мог держать нормальное давление.
Дровоколом у нас был немолодой грузин, тоже «доходяга». Однажды в спешке он промахнулся и топором разрубил себе ногу. Кровь потекла ручьем, он упал на землю. Мы с машинистом сняли с него рубашку, туго забинтовали раненую ногу и отвели в лагерь. Как раз прогудел гудок на обед.
На вахте спросили:
– Что случилось?
– Промахнулся…
– Вы видели?
– Да, – ответил машинист.
Но ему не поверили.
– Членовредитель, – сказали, – в карцер!
Пожилого грузина потащили в карцер. Вскоре оттуда донеслись нечеловеческие крики… Там вместо лечения его избили. На следующий день дровокол умер.
Так я просуществовал на прииске «Нехай» год, потом его закрыли, а нас, ещё способных передвигаться, отправили на прииск «Большевик». Там не было больших гор, кругом – сопки, холмы и долины. Всё бело, только даль синеет.
Чай-Урьинскую болотистую долину в западном горно-промышленном районе по Магадано-Якутской дороге называли «долиной смерти». Здесь было много золота и лагерей, в которых томились десятки тысяч заключенных.
Условия жизни и работы в «Большевике» были такими же, как и на других приисках: палатки и бараки, колючая проволока, сторожевые вышки, двенадцатичасовой рабочий день. На работу и с работы водили под конвоем, питание и теплую одежду и не спрашивай. Мы вечные труженики и здесь готовы на любой труд, лишь бы поесть хлеба. И холод, и тяжелая работа – всё это было бы терпимо, если бы кормили досыта. Без хлеба нет ни жизни, ни работы.
Зимой очищали снег с площадок, долбили ямки для закладки аммонала, взрывали, а взорванный грунт убирали в сторону. Долбить мерзлую землю в плохой одежде и в рукавицах, сшитых из старых мешковин, – дело нелёгкое. Держать лом в руках более пяти минут невозможно, примерзает рука. Лом от грунта отскакивает со звоном, земля твёрдая, как камень. От людей идёт пар и тут же замерзает, превращается в иней и сосульки. Время от времени приходилось отрывать их руками, потому что нельзя было ничего увидеть. Летом грунт оттаивали на солнце, потом грузили на тачки и возили к бутаре. А зимой морозы доходили до шестидесяти восьми градусов по Цельсию, дули сильные ветры, трудно было устоять на одном месте. Люди замерзали на работе и по дороге в лагерь. Замерзших мы приносили с собой и складывали у ворот. Иногда умерших накапливался целый штабель. Потом их убирали, выбрасывали в котлован или в траншею, а сверху закидывали промытым грунтом и снегом. Многие обмораживались, оставались без рук и ног. Потом их отправляли в инвалидный лагерь. Я, чтобы не замерзнуть, старался постоянно двигаться, танцевать около ямки на месте, но это не всегда удавалось – не хватало сил. Промерзал до мозга костей и не раз обмораживал кончики пальцев, щеки и нос. Следы обморожений держались долго, было заметно это и тогда, когда я вернулся после освобождения на родину.