В 1956 году я получил справку от Красноярского краевого суда за № 44–69 о реабилитации. В ней было сказано, что дело о моём обвинении пересмотрено Президиумом Красноярского Краевого суда двенадцатого мая 1956 года. Постановление «тройки» НКВД Красноярского края от двадцать первого февраля тридцать восьмого года отменено, и дело производством прекращено. Справка была подписана председателем Красноярского краевого суда Соловьёвым.
Мне выдали новый паспорт, и только тогда я стал полноправным гражданином Советского Союза.
В пятьдесят восьмом году я вернулся на родину. Здесь была ещё жива моя мама, два брата, участники войны, и две сестры. Отец умер в сорок седьмом, умер и брат, их я уже не застал. На родине я проработал ещё десять лет учителем, потом вышел на пенсию. Старший сын тоже преподаватель, окончил институт, младший сын окончил военное училище.
В семьдесят четвёртом году в возрасте шестидесяти семи лет умерла от сердечного приступа моя жена Анастасия Андреевна. Остались мы вдвоём с внуком Володей, мама его умерла, когда ему было всего десять месяцев, растили и воспитывали его мы с женой. Через три месяца после похорон жены я сам перенёс инфаркт, с тех пор болею сердцем.
Иногда меня спрашивали: Илья Федорович, как вы в таких тяжелейших условиях Севера сумели выжить? Я всегда отвечал так: я был молод и здоров, мне было двадцать восемь лет. Как бы ни было трудно и тяжело, я никогда не падал духом, нигде не опускался низко. Работал честно, сколько хватало сил. Стремился во что бы то ни стало терпеть и выжить. Верил, что беззаконие не может долго продолжаться, придёт время, и правда восторжествует!
Да, я много страдал, многое потерял в жизни, не знал радости и покоя. Но, несмотря на это, где бы я ни работал, какое бы место ни занимал, я всегда был честным и верным своему долгу и отечеству.
Миллионы сталинских жертв давно истлели в земле, но среди оставшихся живых боль не утихает и сегодня.
Это весь рассказ Ильи Фёдоровича Таратина. Больше я никогда не видел этого человека. Но память о нём живёт в моём сердце.
Армань
Огромный пароход с выпуклыми бортами тяжело раскачивался на длинной волне в пятидесяти метрах от берега. Тёмная мутная вода, похожая на студень, лениво накатывала на железный корпус. В левый борт упирался деревянный пирс, на который осторожно спускались заключённые, балансируя на раскачивающихся сходнях. На берегу был образован коридор из бойцов охраны с беснующимися овчарками; заключённые втягивались в этот коридор и поднимались по пологому песчаному склону. Далеко впереди виднелись одноэтажные серые дома, какие-то будки, чёрные сараи, покосившиеся заборы с колючей проволокой; ещё дальше, с обеих сторон, вздымались сопки, покрытые сочной зеленью, там были низкорослые деревья, густая трава, бурые мхи. В целом картина была очень живописная. Пётр Поликарпович невольно залюбовался. День был тёплый, солнечный, а пейзаж какой-то дикий, вольный. С берега пахло разнотравьем, но не так, как в Сибири. Запах был очень странный, с какой-то примесью – острый и пряный одновременно. Небо было тёмно-синее, глубокое, солнце слепило глаза; всё вокруг блистало и лучилось. Обернувшись в другую сторону, Пётр Поликарпович увидел вздымающийся горбом океан, объятый двумя уходящими вдаль берегами. Океан казался очень далёким, извивистая линия берега убегала вдаль на десятки километров. Где-то там остались и Владивосток, и Японские острова, и вечно тёплый тропик. Там же осталась и вся прежняя жизнь. Глядя на темнеющий вдали океан, обводя взглядом холмистую линию берегов, вдыхая всей грудью незнакомые запахи, Пётр Поликарпович с пронзительной силой ощутил чужеродность этого мира, его страшную удалённость от всего, что было привычно и дорого. Берег казался чужим, едва ли не первобытным. Ориентиров не было никаких. И не было дорог через эти сопки, через эти необъятные пространства. Это чувствовалось сразу.
Хотя нет, одна дорога уже была проторена – теми, кого регулярно привозили сюда пароходами последние восемь лет. Сразу от берега, за линией влажного песка, начиналась до странности твёрдая земля, поросшая редкой травой. В этой неподатливой каменистой земле была натоптана широкая тропа, по которой потянулся только что прибывший этап. Едва волоча ноги, жмурясь от яркого солнца, заключённые медленно поднимались по склону. Все были измучены и обессилены, всем страшно хотелось пить. Но воды им не давали. Вода и пища ждали их в лагере, до которого нужно было ещё дойти. Встал в эту колонну и Петр Поликарпович. Он понимал, что нужно выдержать этот последний путь, а потом будет передышка. Дадут немного воды и хлеба, можно будет ополоснуть лицо, упасть на нары или прямо на землю.
Целый километр поднимались они в гору, и чем дальше, тем круче был уклон. Потом дорога свернула влево и пошла почти ровно. Ещё через полтора километра повернули вправо и опять стали подниматься. Пётр Поликарпович двигался из последних сил. Ноги не слушались, сердце тяжко стучало, пот заливал глаза. И нельзя было вытереться: рукава пиджака были настолько грязными, что страшно было притрагиваться к лицу. Под ногами вилась рыжая взвесь из песка и пыли. Серые камни всех размеров попадались во множестве; казалось, почва наполовину состояла из камней. По обеим сторонам дороги росли невысокие кустики странного вида, в спутавшейся траве мелькали там и сям жёлтые и белые цветы, вызывавшие безотчётную жалость и тоску. Где-то высоко в поднебесье реяли чайки, их резкие крики рассекали неподвижный стылый воздух. Чем дальше, тем острее чувствовалась непохожесть этой земли на родную Сибирь. Выглядела эта земля не так, была иной на ощупь, и запах был очень странный. Всё вместе рождало смутную тоску. Все заключённые чувствовали тревогу. Шли молча, с тяжёлым придыханием, головы втянуты в плечи, взгляд устремлён в землю. Никто не любовался местными красотами. Всех пугали заросшие густой зеленью сопки. Каждый, верно, думал: доведётся ли выбраться отсюда? Сроки у всех были немалые. Редко, у кого меньше пяти лет. У всех «политических» было по восемь и по десять. Цифра сама по себе нестрашная и невеликая, но попробуй проживи восемь лет среди этих мрачных гор! И как-то оно будет в лагере? Как там примут, куда отправят на работу, чем будут кормить? Есть ли в лагере больница? Какой будет режим?
Все эти вопросы теснились в голове. Заглушить их могла лишь усталость, когда гаснет последняя мысль и словно бы растворяются все тревоги. Мерная ходьба способствовала такому состоянию. Постепенно Пётр Поликарпович перестал замечать окружающее, он упрямо смотрел себе под ноги, переступая через камни и думая о том, чтобы не упасть.
Путь до лагеря занял больше двух часов. Четырёхтысячная колонна растянулась почти на километр, и пока передних уже считали перед лагерными воротами, задние всё ещё брели, вздымая тучи пыли.
Наконец остановились. Пётр Поликарпович поднял голову и прочитал лозунг над лагерными воротами:
«ПУТЬ В СЕМЬЮ ТРУДЯЩИХСЯ – ТОЛЬКО ЧЕРЕЗ ТРУД»
Он не сразу понял смысл фразы, каждое слово было словно бы само по себе. Он никак не мог вникнуть, что это такое – семья трудящихся? А он разве не трудился всю свою жизнь? Отцы и деды его вспахивали неподатливую сибирскую землю, сам он пролил немало пота, когда работал от восхода до заката, не разгибая спины! Но размышлять было некогда. Толпа заключённых уже вливалась в лагерные ворота. Вокруг стояли вооружённые солдаты, вид у них был такой, будто они сейчас бросятся на заключённых в рукопашную; собаки рвались с поводков, разбрасывая пену с оскаленных клыков, а с безоблачного синего неба светило яркое солнце, безучастно грело стылую землю, как и тысячу, и миллион лет назад.
Наконец и ворота, и конвоиры с бесновавшимися псами остались позади. Взору открылось внутреннее устройство лагеря. Сразу за вахтой стояли двухэтажные каменные дома, а дальше виднелись в странном беспорядке приземистые бараки с почерневшими крышами. Бараков было очень много. Холмистый рельеф местности усиливал впечатление какого-то хаоса. По всему периметру лагеря были вкопаны столбы, и видно было, что колючей проволоки не пожалели, намотали густо. С интервалом в сто метров разместились высоченные охранные вышки, на каждой были пулемёт и прожектор.
Колонну заключённых погнали мимо двухэтажных каменных домов, которые занимала лагерная администрация. Метров через двести они увидели высоченное и довольно уродливое здание, словно бы составленное из разных кусков: внизу были трёхметровые ворота грязного цвета, выше – сеть мелких квадратных окошек, бока здания были сложены из серых плит разных оттенков, двускатная крыша была почти плоской. Всё вместе производило донельзя странное впечатление. Тут же выяснилось, что это местная баня, и мимо неё пройти никак нельзя. Колонна остановилась, заключённые оживились, стали разглядывать нелепое сооружение. Против бани никто не возражал. Все были не просто грязны, а загажены до последнего предела, ото всех страшно воняло, и каждый мечтал о шайке горячей воды и о куске мыла. Наконец открылась створка неуклюжих ворот. Заключённые двинулись внутрь. Сто человек загнали в просторное полутёмное помещение без окон, освещённое лишь несколькими лампочками, висящими под потолком. На неокрашенном деревянном полу валялась чья-то одежда: плащи и куртки, пиджаки и рубахи, штаны всех покроев, сапоги, ботинки и даже майки с трусами. Всё это валялось в беспорядке, брошенное как попало. Все поняли: одежда осталась от тех, кто вошёл сюда раньше.
Вдруг раздался скрежет, и отворилась небольшая дверь, ведущая из другого помещения. В зал вошли двое – с наглыми физиономиями, упитанные и крепкие на вид. Не нужно было много сообразительности, чтобы признать в них матёрых уголовников.
– Ну, чего хавло разинули? – крикнул один из них. – Скидывайте шмотьё на пол и дуйте в помывочную. Цацкаться с вами тут никто не будет.
– А с одеждой как быть? – спросил кто-то.