Апрель подходил к концу, вот-вот вскроются реки и ручьи, всё вокруг зазеленеет. Две-три недели – и пожалуйста, плыви, куда хочешь. Однако, он стал понимать, что по реке далеко уйти не удастся. Ночи тут коротки, а днём его сразу засекут. Вот если пройти берегом до Мадауна и уже там сделать плот, или украсть лодку в посёлке. Но пройти по заломам и спутавшимся кустам тридцать километров было непросто. Да и заставы на каждом шагу, как их минуешь?
Но был и другой вариант. Про него он слышал зимой в больнице и сначала отнёсся недоверчиво, но теперь, поразмыслив, нашёл его вполне пригодным. А дело было вот в чём: надо было выбраться на приток Колымы и потом плыть две тысячи километров до самого Ледовитого океана – в бухту со странным названием «Амбарчик». В бухту эту, по верным сведениям, часто заходят американские и английские пароходы. И если попасть на такой пароход, да заплатить капитану золотом, тогда тебя тайком вывезут в трюме за границу. А там – свобода, гуляй – не хочу! Ни одна энкавэдешная сволочь тебя там не достанет. От этих мыслей сладко ныло внутри. Невозможное казалось возможным. Нужно было только найти приток Колымы, соорудить плот и – плыви себе, лови рыбку, собирай ягоду и грибы на нетронутых берегах. О том, что по обеим берегам Колымы густо стоят лагеря, Пётр Поликарпович старался не думать. Авось как-нибудь и проскочишь все эти капканы! И про то, как он будет плыть на самодельном плоту две тысячи километров, он тоже размышлял как-то отстранённо. Но о том, что в «Амбарчике» стоят погранзаставы, что на рейде барражируют военные катера и что американские суда заходят сюда крайне редко – он и вовсе не знал. Хотелось верить в чудесное спасение – и он верил, несмотря на все мыслимые и немыслимые препоны.
Соседа он в эти планы не посвящал, всякий раз говоря одно и то же: уйдём в сопки, будем двигаться на юг по распадкам, пока не дойдём до моря. А там видно будет. Верил ли сосед этим обещаниям?.. Скорее всего, нет. Но помалкивал. Он догадывался, что Пётр Поликарпович что-то придумал себе на уме, да не хочет пока говорить. Быть может, у него есть знакомый пилот, который увезёт его на самолёте? Он слыхал, что с материка на Колыму летают самолёты и гидропланы. Есть несколько аэродромов, запрятанных в тайге, а гидроплан – так тот прямо на воду садится – ещё удобней! И если только найдётся такой пилот, который тайком посадит их в свою крылатую машину, тогда… – дальше воображение отказывало. Представлялось что-то такое, чему не было названия – какое-то сияние, бестелесность и вечное блаженство. О том, что на всей территории Советского союза нет такого места, где бы сбежавший заключённый чувствовал себя в безопасности – он и не думал. Улететь за границу было нельзя – у самолёта не хватит топлива, чтобы пролететь две тысячи километров хотя бы до Аляски. А если и пролетишь – ещё неизвестно, как там тебя встретят. Но все эти соображения мало тревожили помутившееся сознание. Очень трудно было убить в себе надежду, особенно, если эта надежда – последнее, что связывает тебя с жизнью.
Наступил май, но было всё ещё холодно. В низинах лежал снег, река и ручей были покрыты толстым льдом, который и не думал таять, от земли несло глубинным холодом. Пётр Поликарпович утром уходил за лагерь и каждый день ждал, что его снимут с этой лёгкой работы, вернут в бригаду и заставят кайлить оловянный камень. Сил едва хватало, чтобы вечером дотащить раздувшийся мешок с хвоёй до лагерных ворот, и он со страхом думал о том, что будет, если снова придётся подниматься на гору и брать в руки ненавистное кайло. Вся одежда пришла в негодность. Острые сучья разорвали бушлат в нескольких местах, шапка потемнела от грязи, расползшиеся ботинки были всегда мокрыми и едва держались на распухших ногах. Утром он со стоном поднимался с нар. Болели все суставы, особенно колени и лодыжки. Казалось невозможным пройти несколько метров. Но он знал, что это пройдёт. Нужно заставить себя подняться и пойти в столовую, а потом на развод. Ноги понемногу разойдутся, слабость отступит, и он сможет за целый день набить свой мешок хвоёй. И так оно и происходило. Но всякий раз ему было всё труднее выполнять норму. Временами накатывало отчаяние. Он со страхом думал о том, как он пойдёт своими больными ногами через сопки, как будет ночевать на холодной земле и чем питаться. Но гнал от себя эти мысли, потому что остаться в лагере ещё на одну зиму означало верную смерть. Это же подтвердил лагерный лепила – мрачный субъект с наколками на обеих руках и повадками уркагана. Как он попал на должность фельдшера, оставалось лишь гадать. Но понятий о медицине он не имел вовсе. В этом Пётр Поликарпович убедился во время так называемого «приёма». Поздно вечером он постучался в дверь медпункта и услышал хриплый голос:
– Кого там чёрт принёс?
Пётр Поликарпович вошёл. Внутри было холодно и грязно. Фельдшер сидел на деревянной тахте и, улыбаясь, смотрел на вошедшего. Пётр Поликарпович сразу понял, что фельдшер пьян. Тут же на грубо сколоченном столе стояла ополовиненная мензурка со спиртом, рядом – погнутая алюминиевая кружка, тут же валялись куски хлеба и ошмётки сала. На фельдшере не было ни халата, ни иных атрибутов медицинской профессии. Он густо зарос щетиной и больше походил на жуликоватого десятника, но никак не на человека, призванного избавлять ближнего от мучений.
– Ну, чего уставился? – спросил фельдшер, продолжая улыбаться. – Жрать небось хочешь? А я не дам. Нету! Если вас, дармоедов, кормить, так самому есть нечего будет. Ну, говори, зачем пришёл?
Пётр Поликарпович переступил с ноги на ногу. Захотелось тут же уйти. Он оглянулся на дверь и нерешительно молвил:
– Я болен. У меня сердце больное, суставы болят. Ходить тяжело.
– Ну и что?
– Дайте каких-нибудь таблеток, – упавшим голосом закончил Пётр Поликарпович. Он уже понял, что всё это бесполезно.
– Вишь чего, таблеток он захотел! – с деланным удивлением протянул фельдшер, приподнимаясь. – А дрына не хочешь? Какой умник – таблеток ему! Да на тебе пахать можно, а ты мне тут мозги паришь, фашист поганый. Иди отсюда, пока морду тебе не расквасил. И чтоб я тебя здесь больше не видел!
Пётр Поликарпович сделал шаг к двери.
– А если я умру?
– Туда тебе и дорога. Мало вас давит товарищ Сталин. Ну ничего, я вам устрою ударный труд, узнаете у меня, что такое советская власть!
С таким напутствием Пётр Поликарпович вышел из медпункта, в котором не было ни таблеток, ни медицинских инструментов, ни самого медицинского работника (в нормальном смысле этого слова). По мнению лагерного начальства, все эти глупости были тут вовсе не нужны; лагерное начальство, даже и не читая Гоголя, исповедовало принцип его комического персонажа, по мнению которого «человек простой: если умрет, то и так умрет; если выздоровеет, то и так выздоровеет». Но Гоголю, конечно, и не снились все эти лагерные прелести: пьяные, заросшие грязью фельдшера с наколками по всему телу, и убогие амбулатории, где из лекарств одна лишь марганцовка. Если б он всё это увидел, то вовсе бы ничего не написал, потому что шутить на эту тему нельзя.
Вот так и получилось, что надеяться Петру Поликарповичу было не на кого, кроме как на самого себя. Был бы он в родной сибирской тайге, хоть бы и в самой её глубинке – он сумел бы спастись. Как ни сурова Сибирь, но всё же не зря её величают «матушкой». В тайге вполне можно выжить, если конечно, подойти к делу с умом. Но никто никогда не называл Колыму ласковыми именами. Просто потому, что здесь не было место человеку с его слабостями и надеждами. В магаданском порту, прямо на берегу бухты Нагаево, следовало бы поставить гигантские ворота и протянуть сверху надпись: «Оставь надежду, всяк сюда входящий!» Через много лет Варлам Шаламов назовёт бухту Нагаево «причалом ада» (и будет безусловно прав). Но как известно из той же литературы: из ада иногда возвращаются. И каждый заключённый, оказавшись на Колыме, таил в душе надежду на возвращение домой – несмотря на всю гибельность и безнадёгу. Ничего другого не оставалось бедному человеку – униженному, раздавленному жуткими обстоятельствами, лишённому буквально всего, кроме самой жизни (да и та ему уже фактически не принадлежала).
Таким образом, судьба Петра Поликарповича окончательно определилась. Оставалось одно: бежать из лагеря – как можно скорее и как можно дальше. Но к побегу нужно было подготовиться: надо было запастись продуктами, хотя бы на первое время. Нужны прочные ботинки, надо иметь с собой спички, нож, кусок брезента на случай дождя. А ещё хорошо бы запастись компасом и винтовкой. Но последнее, конечно же, было несбыточно. Винтовки сразу хватятся и пошлют в погоню целую армию. А компас – вещь, конечно, очень нужная, но где же его взять? И карту местности тоже днём с огнём не сыщешь – все карты засекречены и хранятся в железных сейфах за семью печатями. Приходилось надеяться на смекалку, на природную наблюдательность и на удачу. А ещё – на русский «авось», который иногда вывозит в трудную минуту. Или не вывозит. Это уж кому как повезёт.
В последних числах мая сосед по нарам, назвавшийся Николаем, сообщил Пётру Поликарповичу с заговорщицким видом:
– Всё, теперь можно уходить. Я уже продуктами запасся.
Пётр Поликарпович с удивлением посмотрел на него.
– Какими продуктами. Где?
Николай мотнул головой в сторону лагеря.
– На складе. Я там договорился с одним фраером.
– Договорился?.. Ты что, рассказал ему о побеге?
– Нет, конечно. Я ему денег обещал.
– Откуда у тебя деньги?
– Да так… в карты выиграл.
– Ты ещё и в карты играешь?
– Играл когда-то. Теперь, вот, пригодилось.
– Ну-ну… – молвил Пётр Поликарпович, с интересом разглядывая долговязого парня. – И что он тебе пообещал?
Николай приблизил лицо, заговорил шёпотом:
– У него на складе рыба есть – горбуша. Солёная правда, падла, но ничего, сойдёт на первое время. Хлеб обещал, сахару. Много не даст, но пару хвостов сделает, и хлеба булок пять.
Пётр Поликарпович сглотнул слюну, в глазах его вспыхнул голодный огонь.