– А сейчас нельзя у него взять? Надо бы подкормиться, чтоб силы были.
– Взять-то можно, только потом жрать нечего будет. Уж лучше с собой возьмём. Сам должен понимать.
Пётр Поликарпович кивнул.
– Да, я понимаю. – Подумал недолго и спросил: – А одежонку новую у него нельзя достать? У меня ботинки прохудились. Как я в них пойду? – И он кивнул на свою обувь. На одном ботинке подошва отстала и хлябала, другой был весь в дырах и едва держался на ноге.
Николай засопел, поджав губы.
– Да-а, в такой обутке ты далеко не уйдёшь. Ладно, что-нибудь придумаю. В крайнем случае я тебе свои отдам.
– А сам в чём пойдёшь?
– У меня ещё одни есть. Я дал тут поносить одному. Придётся обратно забрать.
Пётр Поликарпович недоверчиво улыбнулся.
– А ты шустрый! Не знаю, что б я без тебя делал…
Николай внимательно посмотрел на Петра Поликарповича.
– Так ты уже решил? Уходим? Когда оторвёмся?
Пётр Поликарпович оглянулся. Они стояли на лесной тропе. Под ногами уже зеленела травка, кусты покрылись зеленью, и на деревьях тоже что-то такое появлялось – с прозеленью, с микроскопическими почками на тоненьких ветках. И хотя воздух был стылый, но солнце уже поднималось высоко и ощутимо грело. По всем признакам наступало лето. Пётр Поликарпович вздохнул и произнёс раздумчиво:
– Да, в общем-то, уходить можно хоть завтра. Чем скорее, тем лучше.
Николай встрепенулся.
– Ну так в чём же дело? Завтра и пойдём! Ты сам подумай: нас могут в любой момент забрать на сопку. А там охрана, и бугор смотрит в оба; оттуда уже не уйдёшь. Нужно пользоваться моментом. Ну же! Пока тепло. Решай!
Пётр Поликарпович и сам понимал, что всё может измениться в любую секунду. Прямо сейчас выйдет из кустов боец с винтовкой и поведёт их в лагерь, а там станут допытываться: о чём говорили и чего так долго стояли посреди леса, когда все вокруг заняты делом? Или подойдёт вечером бригадир и велит идти в другой барак, в бригаду забойщиков. И всё, хана! Николая больше не увидишь, и света белого тоже. А значит, и в самом деле медлить нечего. Все планы могут рухнуть в одночасье. Бежать надо немедленно. Вот и погода установилась подходящая. Снег уже почти везде стаял, ручей освободился ото льда. Вдоль ручья они и пойдут – на север! За эти дни Пётр Поликарпович придумал кое-что новое. Сплавляться по Армани они не станут. Он уже понял, что дело это безнадёжное. Да и где взять плот или лодку? Предположим, пилу ещё можно раздобыть. Но как начнёшь орудовать этой пилой в лесу – так сразу тебя и застукают. Но если даже сумеешь набрать брёвен – другая незадача: чем их крепить? Длинных гвоздей взять негде (их куют тут же, в кузнице, и все они наперечёт). Брёвна из листвяка так тяжелы, что плот из них делать бесполезно, утонешь, к чертям собачьим, и вся недолга. Вот и получалось, что уходить нужно было в сопки, где их не станут искать. Сразу же кинутся на реку, будут обшаривать берега, ставить заградительные кордоны на всём протяжении до Мадауна. А они обманут всех: пойдут вверх по ручью. Оно и удобнее. Здесь они собирают хвою, отсюда сподручнее уйти на север. Через три километра тропа раздваивается, а потом снова будет ветвиться и петлять. За несколько часов они пройдут километров двадцать – этого хватит для начала. А потом что-нибудь придумают. Главное, покинуть ненавистный лагерь. На свободе-то как хорошо! На свободе и думается совсем иначе. Мысль в лагере тоже несвободна, она как птица в клетке – лишена полёта и смелости. Но стоит убрать клетку – и птица полетит навстречу солнцу, чтобы уже никогда не вернуться.
– Хорошо, – молвил он. – Иди к своему знакомому и бери у него всё, что даст. В барак не носи, оставь где-нибудь в кустах за колючкой, а утром заберём, когда выйдём на работу. И про ботинки не забудь. Если всё сложится удачно, прямо завтра и двинем.
– Здорово! – обрадовался Николай. – А куда мы пойдём?
– Завтра всё скажу, – ответил Пётр Поликарпович. Остановился и строго глянул на парня. – Но ты смотри, ещё есть время. Я тебя не неволю. Если хочешь, оставайся. Дело рискованное, могут и пристрелить, сам знаешь.
– Да знаю я! – отмахнулся тот. – Решили, значит, всё, уходим. Я тут ни за что не останусь. А ты никак решил меня кинуть?
– Нет, просто предупреждаю. Шансов у нас немного. Если поймают, плохо нам будет. Так что… – Он не закончил, но всё и так было понятно.
Николай промолчал. Для него вопрос был решён окончательно и бесповоротно. Он не рассказал Петру Поликарповичу о том, что у него были особые отношения с уголовниками (а сам он был «бытовичком»). Однажды он вчистую проигрался в карты, использовал последний шанс – играл «на представку» – и на другой день не смог отдать картёжный долг. Уголовники без лишних слов приговорили его к смерти. И он был до сих пор жив лишь потому, что дал взятку нарядчику, и тот немедленно перевёл его в инвалидную бригаду, подальше от урок. Но всё это были временные меры. Никакая бригада, никакая больница и никакой нарядчик не могли спасти его от расправы. Счёт тут шёл на дни. Тот же нарядчик предупредил его, что к нему приходили гонцы из «индии» (так назывался барак блатных), и велели немедленно отправить беглеца к ним в барак (а не то нарядчику худо будет). А уж что там с ним сделают – этого заранее знать было нельзя. Нарядчик дал Николаю два дня на улаживание всех вопросов, а потом он выполнит требование блатных, потому что сам он тоже хочет жить, а подставляться из-за какого-то фраера ему нет никакого резона.
Николай знал, что в бараке блатных его ждёт жестокая расправа. Хорошо, если просто зарежут. А то ведь могут сделать и кое-что похуже. Защиты от этого у него не было никакой. Жаловаться начальству было бесполезно, над ним бы только посмеялись. Сил для сопротивления тоже не было (урки все с ножами, с топориками, действовали исподтишка, часто набрасывались во сне; как тут убережёшься?). Оставалось лишь одно средство: побег. А ещё можно было повеситься, как это сделали трое заключённых прошлой осенью, когда их отказались отправить в больницу; все трое повесились в обеденный перерыв, перекинув верёвки через прочную балку в производственном корпусе; среди них был один умелец, который помог товарищам завязать узлы, а потом проверил, ладно ли лежит петля на шее. Но повеситься Николай всегда успеет. Нужно быть дураком, чтобы не уйти из лагеря, имея возможность каждый день выходить за его территорию. Да ещё здесь, в этих диких сопках, где нет ни души и где ни одна сволочь его не достанет! А насчёт того, что его могут поймать, так он этого не очень-то боялся (он ведь не политический, значит, будет ему поблажка). Даже если и поймают – ну, изобьют для порядка, это вполне может быть. Будет следствие и будет новый срок. Но в этот лагерь он уже не попадёт и обидчиков своих никогда не увидит. Он останется жить, а это главное. Пусть ему добавят ещё лет пять или даже десять. Это уже не важно. Восемь лет сидеть или восемнадцать – какая разница? Всё это были сроки фантастические, не укладывающиеся в голове. А значит, можно об этом сильно не думать. Главное, пережить этот день, эту зиму и ближайшее лето. А там видно будет.
В общем и целом выбора у него не было, и он не колебался ни секунды. Узнав о решении Петра Поликарповича бежать на следующий день, он обрадовался, хотя и не показывал вида. Как и всякий бывалый зэк, он умело скрывал свои эмоции. Вечером, вернувшись в лагерь, он сразу пошёл в дальний конец зоны, где располагался продуктовый склад, на котором отирался его кореш, которого он однажды крепко выручил. Кореш помнил об этом и согласился дать Николаю продукты просто так, в знак благодарности. Никаких денег у Николая не было, это он так сболтнул Петру Поликарповичу, чтобы долго не объясняться. Да и какая тому разница, откуда возьмутся рыба и хлеб? Главное, чтоб побольше да чтобы не застукали.
И всё у них сперва пошло отлично. Вечером Николай принёс в барак ботинки. Пётр Поликарпович примерил – ботинки были великоваты, но с двумя портянками сидели на ноге хорошо. Главное, они были крепкими и почти целыми. В таких ботинках можно было идти хоть на Северный полюс! С продуктами тоже всё было в ажуре: три рыбины горбуши, две килограммовых буханки черного хлеба и килограмм сахара – всё это Николай сложил в холщовый мешок и спрятал за территорией лагеря (сказав охраннику, что его послали за дровами в лес; тот его спокойно выпустил, потому что за дровами зэки ходили каждый день после работы). Карты местности, конечно, не было. И компаса не было. Но зато у них был топор и был большой тесак, которыми они рубили сучья стланика. А ещё у каждого был большой брезентовый мешок; его можно было использовать вместо палатки, на нём можно спать, а можно укрываться от дождя и холода. В крайнем случае мешки можно разодрать на портянки или на одежду. В тайге всё сгодится! Но главным приобретением был большой коробок спичек на пятьсот штук. На лицевой стороне его была картинка – жёлто-синий молодец, нарисованный в старинно-лубочном духе; снизу шла надпись: «Фабрика Красная Звезда. г. Киров». Пётр Поликарпович взял в руки коробок и грустно улыбнулся. В душе поднялась целая буря чувств. Первый раз за последние четыре года он держал в руках спички. Это были посланцы внешнего мира – мира живых людей. Где-то были большие города, в которых работали фабрики и заводы, дети ходили в школу, по улицам ездили автобусы. Всё это было так близко и – бесконечно далеко. Попасть в этот мир было уже нельзя. И всё же они попробуют. Пусть этот мир не примет их. Но оставаться здесь тоже невозможно, потому что это был мир мёртвых.
Тридцать первого мая сорок первого года на всей территории Советского союза было воскресенье – рабочие и служащий отдыхали. Но в лагерях была своя система мер и ценностей. Воскресенье в советских лагерях давно уже было обычным рабочим днём. Да и не знал никто, какой нынче день недели. Заключённым не положены были ни календари, ни часы. Время они определяли по солнцу, делали всё по команде, по удару в рельс, по окрику бригадира ил