него тоже болели все суставы, а в глазах темнело от слабости. Он тоже понимал, что далеко они не уйдут.
Делать нечего, пришлось остановиться. Они устроили подобие шалаша в густом кустарнике недалеко от трассы. На землю бросили заляпанный грязью брезентовый куль, и Пётр Поликарпович без сил повалился на него, вытянул ноги и закрыл глаза. Сверху пригревало солнце, ветерок навевал острые запахи оттаявшей земли, и было так тихо, так тихо, что звенело в ушах, а в теле возникала странная лёгкость. Казалось, что земля плывёт под ним и он несётся, падает вместе с ней в бездонную пустоту. Это было пугающее, но и чем-то приятное чувство отрешённости, какой-то бесплотности. Николай посмотрел сверху на Петра Поликарповича, на его исказившееся в блаженной гримасе лицо с глубоко запавшими глазницами, заросшее густой щетиной и почерневшее от грязи, и молча отвернулся. Он понимал, что сам выглядит не лучше. И ещё он понимал, что любой ценой должен достать хлеба. Если хлеба не будет, то им обоим хана. Шумно выдохнув, он решительно двинулся в сторону чёрнеющих вдали бараков.
Вернулся он уже ночью, при свете звёзд. Пётр Поликарпович с беспокойством вглядывался во тьму, кутаясь в тряпки и дрожа всем телом. Послышался звук осыпающихся шагов, треск сучьев, и вдруг на фоне звёзд возник силуэт человека.
– Что, заждался? Думал, не приду? – воскликнул он, приближаясь.
Пётр Поликарпович перевёл дух.
– Ну… слава тебе господи. Принёс что-нибудь пожрать?
– Принёс. На вот, пожуй. – И он протянул горбушку хлеба. – Это я на кухне тяпнул. Чуть не попался. Больше туда идти нельзя.
Пётр Поликарпович уже жевал чёрствый хлеб, кровавя дёсны и чувствуя солоноватый привкус собственной крови.
– Да ты не торопись, – заметил Николай. – Спешить нам теперь некуда. Всё равно до утра будем сидеть тут.
– А утром что? – спросил Пётр Поликарпович.
– Придётся уходить. Здесь опасно оставаться. Я там сильно наследил. Будут искать, это как пить дать.
Пётр Поликарпович задумчиво жевал хлеб.
– Сейчас бы чаю горячего да в тёплую постель, – проговорил, глядя в темноту. – Кажется, лежал бы так целую неделю, пальцем бы не пошевелил.
– Належишься ещё, – мрачно пообещал Николай. – Оглянулся по сторонам и молвил: – Ладно, спать будем. Утро, говорят, вечера мудренее. – Он опустился на землю, запахнулся брезентом и сразу же затих.
Пётр Поликарпович доел хлеб, высыпал в рот крошки и повернулся на бок, укрылся брезентухой. Стало чуть теплей, спокойней на душе. До утра всё равно уже ничего не случится. Он закрыл глаза, и земля под ним поплыла. Засыпая, он думал о том, что лучше бы ему вообще не просыпаться. Жизнь прожита. Что мог, он уже совершил. А будущее – что в нём? Ничего хорошего у него уже не будет. Прошлого не вернуть, он никогда не будет прежним.
Да, это было бы лучшим вариантом – уснуть и больше уж не просыпаться. Пусть другие работают не покладая рук, верят в светлые идеалы, добиваются поставленной цели. У него больше не было идеалов – ни светлых, ни тёмных. Никаких. И работать он больше не может. Последнюю охотку ему напрочь отбили в лагере. Работу он теперь ненавидел всей душой, считал её худшим наказанием, тяжким крестом, от которого нужно бежать. И никаких целей для себя он больше придумать не мог. Ни целей и ни смыслов. Для чего же ему жить? Этого он и сам не знал. Но утро пришло в свой черёд, солнце поднялось как и положено – на востоке. Небо посветлело, скрюченные перекорёженные деревья закачались, зашумели… наступил новый день – двадцать второе июня одна тысяча девятьсот сорок первого года. Где-то далеко на западе, за десять тысяч километров от Тенькинской трассы, уже поднялись в воздух самолёты с чёрными крестами на крыльях, уже двинулись к советской границе армады танков, пошли колонны новоявленных «арийцев» – жечь и убивать, обращать чуждые им народы в свою веру, в которой не было ни Бога, ни заповедей, ни сочувствия, а было чувство собственного превосходство и была ненависть ко всем «недочеловекам». Там, на западных границах СССР, начиналась битва вселенского масштаба. А здесь, на безжизненном Колымском нагорье, стояла вековая тишина. Никакой самолёт не смог бы сюда долететь. И никакая «арийская» рожа не сунулась. И всё же начавшаяся война оказала на весь этот край самое непосредственное воздействие, потому что всё в этом мире взаимосвязано, переплетено тысячью незримых нитей; дёрни за одну – и всё остальное закачается, придёт в движение. На Колыме не было войны, не рвались снаряды, и танки не утюжили эту землю. Но люди гибли здесь массово – от непосильного труда и от усилившегося голода. И без того скудное снабжение «Дальстроя» было резко сокращено, при этом были сняты всякие ограничения на продолжительность рабочего дня. Теперь можно было заставлять обессилевших заключённых работать по 16 часов в сутки, вовсе не предоставляя выходных. Не выполнявших норму обвиняли в саботаже и тут же расстреливали. На Колыме действовали законы военного времени – со всеми вытекающими отсюда последствиями. Всё это было впереди.
В этот переломный для всей страны (и для всего человечества) день Пётр Поликарпович и его спутник прошли по сопкам ещё пять километров – на это ушёл весь день. Шли они очень медленно, часто останавливаясь. Пётр Поликарпович несколько раз оступался и падал, после чего не сразу мог подняться. Спутник помогал ему, но и он ослабел и сам едва держался на ногах. Наконец они остановились на проплешине между кустов стланика. Место было сухое, закрытое со всех сторон. Тут же оказался брусничник. Николай набрал ягоды в жестяную банку. Налил воды и поставил на костерок греться. Потом они по очереди пили из банки вскипевшую воду с ягодами и мелкими листочками. Ничего другого у них не было. И не было надежды раздобыть съестное. Когда они укладывались спать, Пётр Поликарпович произнёс ровным голосом:
– Я дальше не пойду. Здесь останусь. А ты иди. Не смотри на меня. У тебя ещё есть силы, дойдёшь.
Николай обернулся, глянул в темноте на товарища.
– Как же это? Ведь мы вместе решили идти!
– Ну… решили. Что ж с того? Если ноги не идут, что я сделаю? Нечего и мучиться.
– А я как?
– А ты действуй по плану. Дойдёшь до Усть-Омчуга, а там смотри сам – или лодку раздобудь, или плот сооруди. И плыви себе по реке. Не ошибёшься, прямо в Колыму и приплывёшь. Удочку себе сделай из ивы, в общем, разберёшься, немаленький. А моя песенка спета. Отвоевался. Всё. Баста.
Николай подумал минуту, обвёл хмурым взглядом окрестный пейзаж, потом спросил.
– А ты что будешь делать?
– Я пока полежу тут. Отсыпь мне спичек немного. Буду ягоду собирать, ночью костерок сварганю. Протяну какое-то время.
– А потом?
– Ну что ты заладил? Откуда я знаю, что потом? Что-нибудь придумаю. В крайнем случае подохну. Подумаешь, какое дело. Лучше уж здесь помереть, чем в карцере загнуться. Так-то, браток.
– Не-е, я без тебя никуда не пойду, – уверенно произнёс Николай. – Это у тебя от голода такие мысли. Завтра я раздобуду жратвы, тогда и порешим. Ладно?
– Ладно, – ответил Пётр Поликарпович. Спорить он не хотел, поскольку всё уже решил для себя.
Утром спозаранку Николай ушёл на поиски пищи, а Пётр Поликарпович остался лежать на полянке среди кустов. Так он провёл целый день, то проваливаясь в зыбкий сон, то пробуждаясь. День был солнечный, тихий – самый длинный, самый светлый день в году. На западных границах уже грохотало и стреляло, с неба сыпались бомбы, по мирным полям ехали колонны мотоциклистов, по просёлкам шли солдаты вермахта с закатанными рукавами, а тут всё было тихо, как в первый день творения.
Днём Николай не вернулся. Не пришёл он и ночью. Наступило следующее утро, а его всё не было. Пётр Поликарпович уже смирился с мыслью, что он не придёт, как вдруг тот вышел из колючих кустов, встал по стойке «смирно» и крикнул, пуча глаза:
– Война началась!
Пётр Поликарпович вздрогнул от неожиданности. С трудом приподнялся на локтях.
– Какая война? Ты чего мелешь?
– Гитлер на нас напал, уже второй день бомбят западные границы. Я в посёлке узнал. Там чёрт те что творится!
– Погоди! Ты ничего не перепутал? Немцы на нас напали?
– Ну-да, я же говорю! В Магадан по телеграфу ещё вчера сообщили, теперь во все лагеря депеши шлют. Вчера вечером и здесь получили. Боятся, что Япония высадит десант, они ведь с Гитлером заодно. Там теперь такая кутерьма, никто не знает, что делать.
– Как это не знает? – встрепенулся Пётр Поликарпович. – Воевать надо! Чего тут думать?
Николай усмехнулся.
– Скажешь тоже, воевать. Кто тут будет воевать? Здесь одни доходяги. Ты сам, вон, на ладан дышишь. А тоже туда – воевать!
Пётр Поликарпович решительно поднялся, выражение лица его вмиг переменилось.
– А ты мне дай винтовку – и увидишь, как я буду воевать. Это ничего, что я малость прихворнул. Я ещё поправлюсь, ещё пригожусь своей родине! – Он постоял с минуту, разглядывая посёлок, потом уверенно произнёс: – Всё, пошли.
– Куда? – опешил Николай.
Пётр Поликарпович махнул рукой вперёд:
– Туда.
– Да ты что? Нас же там повяжут!
– Ну и пусть! Скажем, что хотим на фронт, в передовые части. Пусть нас отправят на передовую. Не посмеют отказать.
Николай задумался. Такая перспектива была ему явно не по душе. Не то чтобы он не хотел идти на фронт, а просто не верил, что побег так легко сойдёт им с рук. С другой стороны, если случилась война, то ведь должно что-нибудь измениться? Если Гитлер буром попрёт, а тут ещё Япония вступит, и если наступит всеобщий хаос – что тогда? А тогда придётся выпустить из лагерей всех заключённых, дать им винтовки и отправить на фронт – защищать родину. Но до этого пока что далеко. Пока ещё ничего не ясно. А значит, торопиться не следует.
– Ты вот что, – сказал он, опустив голову, – не очень-то спеши. Нужно повременить.
– Да чего временить-то? – волновался Пётр Поликарпович. – Чего мы будем сидеть в кустах? Там люди кровь проливают, а мы отсиживаться будем? Нет, я к этому не привык. Никогда не прятался за спины товарищей. И сейчас не стану.