– Следователь так сказал. Ему виднее.
Пётр Поликарпович улыбнулся.
– Ну ты сам подумай, если мы признаемся, что хотели перейти на сторону врага, так нас ещё вернее расстреляют! Им дело нужно раздуть, а на нас им наплевать. Ведь их самих могут на фронт отправить. А так они докажут, что заняты важным делом. Раскрыли заговор, предотвратили диверсию. Ну? Чего ты? Ведь всё же ясно. Нам надо стоять на своём, говорить всё как было. Нам нечего скрывать. Побег был, спорить нечего. Ну и что? Из лагеря многие бегут. А мы-то ведь сами сдались. Вот и пусть думают. Я не собираюсь наговаривать на себя всякий вздор.
Это был их последний разговор. На следующий день Николай с допроса не вернулся. Следуя служебным инструкциям, следователь развёл их по разным камерам. Однако это не принесло желаемого результата. Оба подследственных стояли на своём: ничего плохого не замышляли, на сторону врага переходить и не думали, а на трассу вышли сами. Следователь с удовольствием применил бы к ним меры физического воздействия, но с некоторых пор все эти дела не поощрялись, и он ограничился простым запугиванием, тем более что тут всё было очевидно и особо стараться не было нужды. Об этом он и сказал на очередном допросе Петру Поликарповичу:
– Ты пойми, дурья башка, – говорил он человеку, годящемуся ему в отцы, – семь грамм тебе уже обеспечены! По законам военного времени побег приравнивается к саботажу. Ты самовольно покинул лагерь, причинив ущерб и поставив под угрозу выполнение производственного плана. За такие дела и в мирное время ставили к стенке, а сейчас – тем более. – И он сокрушённо вздыхал, всем видом показывая неизбежность кровавой развязки.
– Да ведь я не на основном производстве был, – возражал Пётр Поликарпович. – Я работал в инвалидной бригаде, на сборе хвои. У меня инвалидность есть – третья группа. Как же я мог поставить под угрозу выполнение плана?
– Вот видишь? – подхватывал следователь, нимало не смутившись. – Тебе поверили, сняли тебя с прииска и отправили в настоящую больницу, там тебя поставили на ноги и предложили исполнять самую лёгкую работу, разрешили тебе бесконвойно выходить за лагерь, а ты не оправдал доверие, подло всех обманул, заставил бегать за собой. И товарища своего совратил с пути истинного. Он ведь необразованный, университетов, как ты, не кончал. А ты запудрил ему мозги, внушил ему ложные идеалы, несовместимые с нашей советской действительностью. А теперь не хочешь разоружиться. Плохо всё это. Очень плохо. – Он смотрел на Петра Поликарповича немигающим взглядом, лицо его суровело и темнело, и он добавлял уже твёрже, напористее: – Для тебя плохо, в первую очередь! – И тыкал пальцем в грудь подследственного.
Подобные разговоры в той или иной вариации повторялись несколько раз. Следователь склонял Петра Поликарповича к признанию несуществующей вины, а тот, в ответ, приводил очевидные доводы против нелепых обвинений. Но главного пункта он опровергнуть не мог. Те два военных, что подобрали их на трассе, оба утверждали, что это они поймали беглых заключённых, а не сами они сдались. Если б только удалось убедить следователя, что они сами вышли на трассу, то это не только бы коренным образом изменило ситуацию, но избавило бы их от смертного приговора, который нависал над ними с крепнущей неотвратимостью. Но у следователя была бумажка, собственноручно подписанная двумя офицерами НКВД, и эта бумажка была пронумерована и подшита в следственное дело. Никаких очных ставок не предвиделось и быть не могло. Искать этих офицеров и дополнительно опрашивать никто не собирался. Да и что бы они сказали нового? В их ответах сомневаться не приходилось.
В первых числах июля следователь зачитал Петру Поликарповичу обвинительное заключение. Там было сказано среди прочего: «Работая на обогатительной фабрике № 6 ТГПУ, откуда в целях сознательного уклонения от исполнения установленного режима в ИТЛ НКВД и с целью отказов от работ для умышленного ослабления деятельности Дальстроя 31 мая 1941 года с места работы совершил групповой побег. Принятыми мерами розыска 26 июня 1941 года на 161 километре Тенькинской трассы задержан». Также там было сказано, что он «работал плохо, от работы укрывался под видом болезни, настроен антисоветски».
Пётр Поликарпович снова попытался объясниться. Он говорил, что и в мыслях не держал «умышленное ослабление Дальстроя» и что он никогда не был настроен антисоветски, наоборот, он желает принести своей родине пользу, согласен отдать жизнь за неё, пусть его отправят на фронт, и тогда он покажет, как он умеет воевать с врагами советской власти и как любит свой народ! Лучше геройская смерть в окопах, чем позорный расстрел здесь, в лагере, с клеймом предателя и врага народа, которым он никогда не был.
Пётр Поликарпович говорил так искренно, как только мог, понимая, что речь идёт о его жизни. Он был очень убедителен и в высшей степени красноречив. Но для следователя это ничего не значило.
– Я основываюсь на фактах, – говорил тот равнодушно. – А факты – это, как вам должно быть известно, упрямая вещь! – И он снисходительно улыбался, как бы говоря: я тоже образованный, умею ввернуть умное словцо. – Так вот, согласно неопровержимым фактам имеет место групповой побег, повлёкший за собой отвлечение значительных сил личного состава спецвойск. Вы с подельником не вернулись обратно в лагерь, из которого бежали, а направлялись в противоположную сторону. Ваши голословные утверждения о намерении попасть на фронт не вызывают никакого доверия. К тому же, да будет тебе известно: пятьдесят восьмую статью в действующую армию не принимают. Даже если бы и не было побега, всё равно с тобой никто бы и говорить не стал. Ну ты сам посуди: какой тебе фронт? Сам же сказал, что у тебя инвалидность, вон, еле на ногах стоишь. А всё туда же – воевать собрался! В общем, дело ясное. Саботаж в чистом виде. Будешь теперь на суде рассказывать свои сказки. Там тебе объяснят права и обязанности. Ну так что, будешь расписываться в ознакомлении?
Пётр Поликарпович взял перьевую ручку, обмакнул её в чернильницу-непроливашку и размашисто написал внизу листа: «С обвинением не согласен. Прошу немедленно отправить меня на фронт рядовым. Обещаю кровью искупить свою вину перед родной советской властью!» Поставил подпись и расписался.
Следователь взял лист и, прищурившись, стал читать. Целую минуту он вглядывался в неровно выведенные буквы, потом отстранил бумагу и произнёс с сарказмом:
– Вон как ты запел. Ну-ну.
Спрятал бумагу в папку и завязал тесёмки. Сел за стол и положил руки перед собой.
Пётр Поликарпович выждал некоторое время, потом спросил.
– Куда нас теперь, в Магадан повезут?
Следователь пожал плечами.
– Это вряд ли. Здесь будете дожидаться выездного трибунала.
Пётр Поликарпович вздрогнул.
– Какого трибунала? Ведь мы же не военные!
– Вы-то не военные, да время нынче военное. Думать надо было, прежде чем в бега подаваться.
– Так ведь не было войны, когда мы в побег ушли. Это ведь когда было! А война только недавно началась. Мы же не знали, что война начнётся!
– Знали, не знали… это уже не важно. Двадцать второго июня на всей территории Советского Союза введено военное положение, указ номер двадцать девять. Этим же указом военным трибуналам на всей территории передаются на рассмотрение дела о государственных преступлениях. А у вас с подельником статья пятьдесят восемь пункт четырнадцатый – саботаж. Приравнивается к преступлению против государства. Ничего не поделаешь. Придётся отвечать по всей строгости.
– Да какой же это саботаж? Ведь у нас побег. Мы ведь не повредили ничего на производстве и с собой ничего не взяли.
– Как же не взяли? А нож и топор – это разве не хищение государственного имущества?
– Ну хорошо, пусть будет хищение, но при чём тут саботаж? Ведь мы знаем, что это совсем другое.
– Другое или нет, это вы будете военному прокурору втолковывать. А я следствие закончил и передаю его в канцелярию. – Вышел из-за стола и открыл дверь в коридор. – Малышев, забирай.
Пётр Поликарпович взял руки за спину и, опустив голову, пошёл вон из кабинета.
Его вернули в ту же камеру, где он провёл последнюю неделю. Туда же через полчаса завели и Николая. Следствие было закончено, все протоколы подписаны, обвинительное заключение утверждено. Теперь не было нужды держать подследственных порознь. Судьба их уже была решена, хоть они и не догадывались об этом.
В этой камере они прожили целый месяц. Их кормили три раза в день – всё той же баландой и чёрным хлебом. Раз в десять дней водили в баню. А на работу не водили вовсе. Рабочих рук в лагере хватало и без них. К тому же лагерное начальство опасалось нарушить инструкцию, которая запрещала использовать подследственных на любых работах, предписывая им безвылазно сидеть под бдительной охраной. Обычно на эти запреты не обращали внимания и распоряжались подследственными всяк по своему усмотрению, насколько у начальства хватало фантазии. Но теперь была война, действовало военное положение, и лагерное начальство решило не рисковать. Мало ли что! В любую минуту приедет трибунал и потребует подследственных. А их нету! (А то ещё снова сбегут!) Как бы и самому под трибунал не угодить. Каждый день следовали всё новые указы, распоряжения, инструкции – одна грознее другой.
Вот и сидели в душной камере Пётр Поликарпович и его товарищ. В эти июльские дни немецкие дивизии уверенно продвигались в глубь советской территории. Уже были захвачены Латвия и Эстония, Литва и Белоруссия, враг приближался к Киеву и Одессе, Смоленску и Ленинграду, Туле и Ростову-на-Дону; и уже совсем рядом была Москва. В гигантских котлах под Минском и Киевом, Брестом и Харьковом оказывались сотни тысяч красноармейцев; все они попадали в плен, так и не начав по-настоящему воевать. Огромная страна вдруг оказалась на краю гибели. Уже шла массовая эвакуация в глубокий тыл заводов и предприятий, уже вставали под ружьё миллионы добровольцев – вместо убитых и захваченных в плен. А здесь, на Колыме, как и во всём ГУЛАГе, продолжали сидеть за колючей проволокой сотни тысяч ни в чём не повинных людей; их охраняли вооружённые до зубов дивизии, составленные из молодых, полных сил мужчин, которых так не хватало на фронте! Почти все заключённые (исключая уголовников), просились на фронт и все они получали отказ. Защищать родину от врагов предложили уголовникам. Но те посчитали это дело весьма рискованным и в подавляющем большинстве отказались от этой чести. Да и в самом деле: зачем рисковать своей драгоценной жизнью, когда в лагере они чувствовали себя как дома: на общих работах их использовали лишь в исключительных случаях, жрали они от пуза, ночи напролёт играли в карты и без всякого стеснения резали фраеров