. Политикой они не интересовались вовсе, а «контриков» люто ненавидели (и эта ненависть находила глубокое сочувствие у лагерной администрации). Их истинной родиной была тюрьма, вместо морали у них были «понятия», а уважали они одну лишь грубую силу. Образования они не имели никакого, многие не могли даже толком расписаться. Но именно они были «друзьями народа», а не академик Вавилов, не конструктор Королёв, не поэт Мандельштам, не маршалы Блюхер и Тухачевский, не тысячи других талантливых инженеров, военначальников, учёных, экономистов, рабочих, колхозников и просто порядочных, трудолюбивых людей. Так решил низколобый диктатор с замашками садиста, злопамятностью слона и повадками беспринципного интригана. Потому и сидели взаперти Пётр Поликарпович и его товарищ в ожидании смертного приговора, в то время когда они должны были быть на фронте, должны были защищать свою землю от жестокого врага.
Так и досидели они до того момента, когда в лагерь прибыли члены военного трибунала – председатель с непроницаемым лицом и молоденькая секретарша. Оба в военной форме, оба важные и полные ощущения собственной значимости. Кроме них должны были быть заседатели, но этих каждый раз добирали на месте; обычно это был начальник лагеря и его заместитель по оперативной работе. Суд состоялся двадцать шестого августа и занял совсем немного времени. Всего было десять подследственных, на рассмотрение дела каждого уходило не более пяти минут. Когда вызвали Петра Поликарповича, он спокойно вошёл в кабинет, где за обычным столом, накрытым красным сукном, сидело трое военных. Чуть в стороне, за отдельным столиком сидела секретарша. Она что-то писала в бумагах и даже не посмотрела на вошедшего.
Председательствующий взял со стола следственное дело и стал листать с равнодушным видом. Дело было тоненькое, не больше десяти страниц. Дойдя до последней и прочитав обвинительное заключение следователя, председатель поднял голову и спросил равнодушно:
– Петров Пётр Поликарпович, девяносто второго года рождения?
– Да, это я.
– Признаёте себя виновным в инкриминируемых вам деяниях?
– Никак нет, не признаю. – Пётр Поликарпович глухо кашлянул. – Я там написал своё просьбу. Прошу отправить меня на передовую, буду защищать социалистическую родину от фашистов.
Председатель внимательно посмотрел ему в лицо, и оба военных тоже посмотрели. Даже секретарша оторвалась от своих бумаг и как-то сбоку глянула на подсудимого.
Председатель повёл головой вправо-влево, потом молвил деревянным голосом:
– Как же мы можем вам верить, если вы уже совершили побег из лагеря? Вы и с передовой точно так же убежите. Красной армии не нужны перебежчики.
– Я не перебежчик! – тут же возразил Пётр Поликарпович. – Я воевал за советскую власть в Гражданскую, имею наградное оружие. Я и теперь могу принести пользу. Прошу поверить мне. Клянусь всем, что мне дорого, я оправдаю ваше доверие, кровью смою позор и заслужу прощение!
На лицах военных показались кривые улыбочки, только секретарша не улыбалась, уткнулась в свои бумаги.
– Вы нам вот что скажите, – снова спросил председатель. – Вы не отрицаете сам факт побега?
– Нет, не отрицаю. Побег был, но это было ещё до объявления войны…
– Хорошо-хорошо, – перебил председатель. – А факт хищения орудий производства признаёте?
– Я взял с собой нож, которым работал, а мой товарищ – топор. Нельзя же в тайге без оружия. Там медведи ходят. И вообще…
– Понятно, – кивнул председатель. – А зачем вы направлялись в Усть-Омчуг? Если следовать вашей логике, вы должны были направиться в Магадан, поближе к порту.
Пётр Поликарпович задумался. Он не совсем понял, почему они должны были идти в Магадан за двести километров, но переспрашивать не стал.
– Мы как узнали, что война началась, так сразу решили сдаться. Увидели машину и вышли на трассу. Ведь мы же сами сдались.
– Вот как? А в деле сказано, что вы были задержаны на сто шестьдесят первом километре Тенькинской трассы. Вот, страница восьмая, тут и докладная есть за подписью капитана Ахметшина и лейтенанта Черниговского. Кому же я должен верить?
Пётр Поликарпович понурил голову.
– Я говорю правду.
Председатель поочерёдно посмотрел на заседателей, сидевших слева и справа от него.
– Какие будут вопросы?
– Да какие там вопросы, – отмахнулся один.
– Всё ясно, – молвил второй.
Председатель снова посмотрел на Петра Поликарповича.
– Можете идти. Решение вам объявят.
Пётр Поликарпович с беспокойством оглянулся.
– Но как же? Почему не сейчас?
– Мы после рассмотрим. Таков порядок.
К нему уже приближался конвоир. Не дожидаясь, когда он возьмёт его за плечо, Пётр Поликарпович повернулся и пошёл к двери.
Когда он вышел в коридор, заметил сбоку Николая, его подняли со скамьи и повели в зал заседания. Пётр Поликарпович кивнул ему, желая приободрить. Но тот вряд ли его понял. Лицо его было нахмурено, взгляд сосредоточен. Как видно, он не ждал от трибунала ничего хорошего.
Два часа спустя, когда Пётр Поликарпович и Николай были уже в своей камере, дверь распахнулась и на пороге показался конвоир, в руках у него были две бумажки.
– Вот, держите, – произнёс с угрюмым видом.
Пётр Поликарпович и Николай одновременно поднялись.
– Это что? – спросил Пётр Поликарпович прерывающимся голосом.
– Выписки из приговора. Велели вам передать. Ну что, будете брать?
Николай опомнился первый, шагнул к конвоиру и взял у него две бумажки, каждая из которых была размером в пол-листа ученической тетради. Подал одну Петру Поликарповичу, вторую стал жадно читать.
Пётр Поликарпович поднёс листок к глазам.
На желтоватой бумаге в синюю клетку был отпечатан текст – едва различимая третья копия, отпечатанная через копирку. Текст гласил:
«Выписка из приговора выездной сессии
Военного трибунала войск НКВД ИТЛ Дальстроя
от 26 августа 1941 г. по делу № 059
Материалами предварительного и судебного следствия установлено, что подсудимый Петров Пётр Поликарпович, будучи враждебно настроенным к советской власти, работая на обогатительной фабрике № 6 ТПГУ, откуда в целях сознательного уклонения от исполнения установленного режима в ИТЛ НКВД и с целью отказов от работ для умышленного ослабления деятельности Дальстроя, совершил групповой побег 31 мая 1941 года. Во время пребывания на обогатительной фабрике работал плохо, настроен антисоветски. Принятыми мерами розыска 26 июня 1941 года на 161 километре Тенькинской трассы задержан. Руководствуясь Указом Президиума СССР «О военном положении» № 29 от 22.06.1941 г. выездная сессия Военного Трибунал ПРИГОВОРИЛА: Петрова Петра Поликарповича на основании ст. 58–14 «б» УК СССР приговорить к высшей мере наказания – расстрелу.
Приговор может быть обжалован в кассационном порядке в Военном Трибунале ИТЛ Дальстрой в течение 72 часов с момента вручения копии приговора осужденному.
Выписка верна.
Секретарь Военного трибунала войск НКВД Антонова».
Пётр Поликарпович опустил руку, листок дрожал в заскорузлых пальцах. Он силился что-нибудь сказать, но горло перехватила судорога. По телу разливалась предательская слабость, он чувствовал, что вот-вот упадёт.
– Вот сволочи, десятку накинули! – услышал он возглас Николая. Тот со злостью смотрел в бумагу, по лицу ходили желваки. – Говорил я тебе…
Пётр Поликарпович лишь жалко улыбнулся.
– А у тебя что, тоже десятка? – спросил Николай, оборачиваясь. – Ну-ка, дай сюда!
Он взял из бесчувственных пальцев выписку и стал читать. По мере чтения лицо его напрягалось, каменело, наливалось кровью.
– Да что ж они, сволочи, делают, а! – воскликнул он. – Они что, совсем ополоумели?
– Ну ты это, потише тут ори, – внушительно произнёс конвоир. – Будешь возникать, доложу куда следует. Давайте сюда выписки.
– Ну вот ещё, – запротестовал Николай. – Я её себе оставлю, я законы знаю!
– Да зачем она тебе? – нахмурился конвоир. – Следователь велел забрать их у вас и принести ему.
– Вот пусть идёт и сам забирает, – отрезал Николай и посмотрел на Петра Поликарповича – верно я говорю?
Но тот остался безучастным. Приговор оглушил его, лишил воли к сопротивлению. Словно бы он оказался в безвоздушном пространстве и всё происходящее его уже не касается. Горячность Николая казалась ему нелепой, ненужной. Он уже не хотел ничего – ни спорить, ни доказывать свою правоту. Всё ему стало глубоко безразлично. Хотелось лечь на койку, отвернуться к стенке, закрыть глаза и ничего не видеть и не слышать.
Он сделал шаг и медленно опустился на нары, повернулся на бок, лицом к стене. Николай что-то говорил ему – Пётр Поликарпович не слушал. Тело его вдруг стало невесомым, он смежил веки и словно бы поплыл в тёплых волнах. Николай взял его за руку, потянул легонько, потом отпустил. Глянул вопросительно на конвоира, тот лишь пожал плечами.
– Вот до чего человека довели, – произнёс с угрозой.
Конвоир лишь хмыкнул.
– Ну что, отдашь выписку или начальника звать?
Николай протянул ему свой листок.
– На, бери. А его выписку не получишь. Скажи лейтенанту, пусть сам придёт. И бумагу пускай прихватит. Мы будем жалобу писать. Так и скажи.
Конвоир ушёл, а Николай сел на нары и стал пристально смотреть на Петра Поликарповича. Тот лежал не шевелясь, даже дыхания было не слыхать. Николаю стало жутко. Наклонившись, он прислушался. Различив слабое дыхание, выпрямился и глубоко вздохнул. О себе он в эту минуту не думал. Добавку срока он предвидел и внутренне был с этим согласен, а возмущался больше для вида, по привычке, а ещё от избытка чувств. Ведь он тоже рисковал. Следователь сразу дал ему понять, что если бы у него была пятьдесят восьмая статья, то не сносить ему головы. Но он рискнул и выиграл. Он добился главного – ушёл из лагеря, где дни его были сочтены. А все эти добавочные сроки он воспринимал почти философски, будто это не ему предстояло горбить все эти годы, а кто-то другой будет восемнадцать лет тянуть лямку и жрать пустую баланду. Само наказание было настолько абсурдным, что не верилось, будто всё это всерьёз. Должно что-то случиться такое, что сломает всю эту систему, перешибёт хребёт чудовищу, которое всё это придумало – в глубине души он в это верил, ждал чего-то такого. Но вот перед ним был человек, для которого уже не было ни будущего, ни надежд. Его могли расстрелять через три дня, могли через полгода, а могли и вовсе не расстреливать. За что Петра Поликарповича приговорили к смерти, Николай так и не понял. Ну да, война с немцами началась, вот и указ вышел. Но при чём тут они? Как их побег мог повлиять на обороноспособность страны – здесь, за десять тысяч километров от линии фронта, куда ни один фашист не сунется? Кому нужна эта смерть? Какой во всём этом смысл?