– Готов. Отбегался.
Вылез на бруствер, и все трое быстрым шагом зашагали обратно в лагерь.
Iron man
И последняя минута грянет,
Полыхнёт её последний миг,
И земля смятённая восстанет,
Изменяя свой звериный лик.
Ales
Иосиф проводил гостей и, с трудом переставляя ноги, шаркающей походкой старого, предельно уставшего человека, вернулся в опустевший дом. При гостях он ещё бодрился, старался держаться прямо, ступать твёрдо и говорить веско и внушительно, но оставшись один, сразу сник и сгорбился. Испещрённое оспинками лицо набрякло, ноги налились свинцом, а грудь стиснуло обручем, так что он не мог как следует ни вздохнуть, ни расправить плечи. «Этим-то что! – подумал он со злостью отчаяния. – Нажрались, как свиньи, и уехали. Мерзавцы все до одного! Только и ждут, когда я умру. Предатели. Паскудники! Иуды!..»
Он вдруг остановился посреди огромной, залитой жёлтым светом прихожей, обвёл мутным взглядом знакомую до тошноты обстановку и, опустив голову, крепко зажмурился, стараясь успокоиться. Сердце тяжко стучало, каждый удар отдавался в голове и ощутимо расходился по всему телу, прокатывался по плечам и груди, растворяясь где-то в животе. Всё в нём трепетало и сжималось, словно от испуга. Так он стоял несколько секунд, широко расставив ноги и с трудом удерживая равновесие, потом медленно раскрыл глаза и снова огляделся. Прямо перед ним была большая столовая, где они пировали. Через распахнутую настежь дверь видны стоящие на столах бутылки с вином и тарелки со всякой снедью. А слева, в небольшой уютной гостиной – он это хорошо запомнил! – стояли на столе три бутылки «боржоми» с жёлто-красными этикетками на тёмном стекле. Он зримо представил себе, как наливает в стакан ледяной напиток, а потом с наслаждением пьёт, чувствуя, как множество едких пузырьков словно бы вспыхивают у него внутри, и ему сразу делается легче, тяжесть растворяется и улетучивается, разгорающийся внутри жар остужается и сходит на нет. Не в силах больше ни о чём думать, он тяжело провернулся на каблуках и двинулся вперёд мелкими шажками. Приблизился к порогу и, примерившись, переступил через него. Там было всё по-прежнему: справа у глухой стены стоял большой мягкий диван, застеленный тёмным покрывалом. У левой стенки, под зашторенными окнами, был ещё один диван, поменьше и посветлее. За диваном притаился небольшой столик с телефоном и кнопкой вызова дежурного. Посреди комнаты протянулся во всю длину прямоугольный стол с белой скатертью, вокруг него через равные промежутки расположились деревянные стулья с высокими прямыми спинками; на столе, чуть ближе к правому краю, одиноко высились три бутылки с блистающими позолотой пробками. Тут же на плоском круглом блюде поблёскивали стаканы из тонкого стекла, лежала толстая белая салфетка и вчерашняя «Правда», которую он так и не прочитал.
Увидев бутылки, Иосиф судорожно сглотнул, отчего живот стянуло болезненным спазмом, так что он согнулся ещё больше. Чувствуя тошноту, головокружение, слабость и мелкую дрожь во всём теле, он двинулся к столу. Взгляд был прикован к бутылкам; он знал, что не упадёт, пока смотрит на них.
Был уже четвёртый час ночи. И хотя до рассвета было ещё далеко, каким-то звериным чутьём Иосиф чувствовал приближение нового дня. Где-то там, за десять тысяч вёрст, в заснеженных далях Чукотки и Колымы уже поднялось над горизонтом огромное лучистое солнце. Множество глаз на другом конце земли следило за его величественным восхождением. На обескровленных иссохших лицах были скорбь и безнадёжность, покорность судьбе и бесконечная усталость. Лишь во глуби зрачков мелькали золотые искорки; это солнце дарило вконец обессиленным людям своё тепло и надежду на спасение. И души откликались на этот немой призыв. Что-то такое было в каждом человеке – неуничтожимое и великое – то, что выше разумения и всякой логики. Эти несчастные люди – миллионы людей! – оказавшиеся за десять тысяч вёрст от родного дома по воле Иосифа, ещё не знали, что избавление близко! И это лучистое солнце, взошедшее у них над головами, уже не осенит голову их палача; он больше никогда не увидит солнечного света, не ощутит благодатное тепло лучей…
Иосиф добрёл до стола, взял расслабленной рукой холодную тяжёлую бутылку и сдёрнул с горлышка золотистую пробку (предусмотрительно заранее снятую прислугой и чуть наживлённую на горлышко, только чтоб не выходил газ). Горлышко застучало о тонкий край стакана, полилась с шипеньем живительная влага. Боясь уронить хоть каплю, Иосиф осторожно поднёс стакан к губам и, зажмурившись, сделал большой глоток. По глазам изнутри ударило слепящим светом, множество иголок вонзилось в глотку, кипящий поток хлынул по пищеводу и затопил желудок. Иосиф издал утробный стон от смешанного чувства боли и жуткого удовольствия, быстро налил ещё полстакана и вылил в себя единым духом. Поставил стакан на стол и утёр губы рукавом. В голове шумело, пол словно бы раскачивался на медленной волне, ему было жутко и хорошо. Так и всегда бывало от стакана боржоми после разгульной ночи со множеством тостов и закусок, вот как сейчас! Однако с каждым разом ему становилось всё муторнее и как бы тягучей. В былые времена он залпом выпивал бутылку минералки и преспокойно шёл спать в одну из своих многочисленных спален. Теперь не то. Тяжесть вроде бы отступила, но не совсем; Иосиф отчего-то боялся сделать шаг, продолжал стоять возле стола, держась за него одной рукой. Это было какое-то новое – пугающее чувство, когда вдруг понимаешь, что тело уже не твоё, оно не принадлежит тебе – не слушается и, в общем-то, не держит тебя на ногах. Это было очень странно. И страшно. Иосиф всё стоял, потихоньку раскачиваясь, с тревогой прислушивался к себе, не зная, на что решиться. Взгляд упал на газету. Шевельнулось смутное воспоминание, рука потянулась к газете. Он машинально взял её, не чувствуя веса поднёс к глазам и бессмысленно смотрел несколько секунд. Буквы так и прыгали перед глазами, он никак не мог понять, что там написано. Вдруг резким движением отбросил газету и сделал шаг. В ту же секунду пол дёрнулся под ним, в голову тяжко ударило, ноги словно бы отнялись, сделались чужим и непослушными; он с ужасом понял, что не чувствует своего тела, больше не властен над ним. Мертвящий холод охватил его от головы до кончиков пальцев. Стены комнаты вдруг накренились, пол вздыбился, стал стремительно приближаться и вдруг ударил со страшной силой в левую скулу, так что у него всё вспыхнуло перед глазами, и он перестал что-либо чувствовать и видеть.
Забытьё длилось несколько секунд. А может быть – вечность. Он этого не знал. Но в какой-то момент веки его дрогнули. Из горла донёсся хрип. Преодолевая страшную тяжесть, Иосиф испустил протяжный вздох и пошевелил головой. Он лежал на груди, левой щекой прижимаясь к жёсткому ворсу ковра. Левая рука всей массой прижата к полу, а правая отброшена прочь словно за ненадобностью; руки нисколько не смягчили удар при падении, так бывает, когда человек сначала теряет сознание, а потом падает. Но это уже не имело значения. Иосиф не чувствовал своего тела, лишь в голове была страшная тяжесть, будто налили полный череп жидкого свинца, и теперь он давит всей массой, вытесняя мысли и чувства, оставляя лишь ужас, какого он не знал и представить не мог. Это был ужас беспомощности перед лицом слепой безжалостной силы, взявшей его в оборот, тряхнувшей так, что всё в нём омертвело. Он хотел пошевелиться – и не мог. Смотрел на свою правую руку, и холодел от ужаса. Это была не его рука! У него больше не было ни рук, ни ног, вообще ничего. Лишь глаза продолжали видеть ограниченный кусок пространства: тянущийся вдаль ковёр, часть дивана и глухой угол, объятый тьмой – это всё, что ему осталось в этой жизни. Иосиф видел эти предметы, но не понимал их значенья. Так новорожденный смотрит на мир, ничего не понимая и не осознавая. Так улитка, ползущая по бесконечному каменистому склону, равнодушно взирает на окружающие её исполинские предметы – они ничего не значат для неё, как ничего не значат для неё звёзды на ночном небе, и само это небо – недостижимое, бесконечно далёкое, абсолютно равнодушное к чаяниям мириадов тварей, копошащихся внизу.
Однако жизнь продолжала биться в глубинах его естества. Сердце гнало по венам густеющую кровь. Лёгкие тяжко вздымались и опадали, нагнетая в обмякшее тело кислород, выбрасывая наружу углекислый газ вперемежку с винными парами. И тело не умирало. Подчиняясь великому закону Жизни – все его клеточки и мембраны, все сухожилия и ткани, все кости и хрящи – каждый по отдельности и все вместе – боролись за самоё себя. Предсмертные конвульсии, рвущие плоть судороги, агония нежных клеток мозга и жуткое погружение сознания в ночь, в вечную тьму – всё это напоминало нашествие вражеских полчищ, с быстротой молнии занимающих позиции, уничтожающих всё на своём пути. О такой войне – молниеносной и безжалостной – мечтал Иосиф всю свою жизнь. И он получил эту войну! Только в роли побеждённого оказался он сам. На себе испытал ужас столкновения с жестоким врагом, который не знает пощады и не принимает ни оправданий, ни капитуляции, но признаёт одну лишь смерть – как высшее благо и окончательное разрешение всех вопросов. Что это был за враг? – этого Иосиф не знал. Возможно, это был древний демон, набросившийся на него в самую неподходящую минуту. А может, демон сидел в нём все эти годы и терпеливо ждал, когда ему будет дарована свобода действий? Или страшный демон – он сам?..
Жуткие мысли всплывали откуда-то из глубины. Сознание медленно возвращалась к Иосифу, и вместе с сознанием в душу вползал непереносимый ужас. Иосиф заскрипел зубами и крепко зажмурился, замотал головой (так ему казалось). И в какой-то миг просветления вдруг вспомнил душную узкую келью в горийском духовном училище, и как он изо дня в день зубрил главную молитву «Отче наш!» – как спасение, как надежду. Вот оно! Нужно попросить Его! Нужно помолиться! И Он спасёт! Иосиф не понял даже, а почувствовал всё это. Ничего больше не запомнил он из того учения. А эту молитву он помнил всегда.