Но… офицеру было теперь не до Власика и не до Костова. Власик сидел в тюрьме и не знал, что судьба его решается здесь, в этой вот комнате! Если Иосиф умрёт, то Власик будет жить. И офицер будет жить. И семьи их тоже будут целы. И останутся живы несметные толпы людей, загнанных в смертные дали волею лежащего перед ним человека. Офицер вдруг почувствовал почти неодолимое желание шагнуть к этому зверю и заехать ему в морду каблуком сапога, чтоб не смотрел так, чтобы вовек не поднялся! И он сам испугался этого желания. Вдруг подумал, что, если его станут пытать, он непременно расскажет об этой своей мысли, и тогда ему конец. И детям конец, и жене… Не в силах держать в себе весь этот ужас, он резко повернулся и пошёл быстрым шагом прочь, чувствуя на спине прожигающий насквозь взгляд. Страшная комната уже скрылась из глаз, он уже шёл длинным коридором по мягкой ковровой дорожке, а спина всё горела, и в голове мутилось. Если бы сейчас перед ним неожиданно выскочил человек и заорал изо всей мочи, то он бы упал замертво. И кончилась бы вся эта канитель! Но никто не выскочил. Совсем наоборот – это он вдруг явился перед теми, кто послал его к Иосифу и кто ждал его с нетерпением, с тревогой и с ожиданием невесть чего.
– Ну что хозяин? – спросили они, еле сдерживаясь от нетерпения.
– Готов! – обреченно выдохнул офицер. Он и сам не знал, почему так ответил. Но это то единственное слово, которое смогла произнести его сведённая судорогой глотка.
Иосиф в это время продолжал лежать на полу всё в той же позе: щека на ковре, обе руки выброшены вперёд, а ноги где-то там, сзади, их, в общем-то, было не видать. Если б можно было пошутить в такой ситуации, то мы бы сказали, что Иосиф спал без задних ног. Но, во-первых, Иосиф не спал. А во-вторых, шутки здесь неуместны. Иосифу точно было ну до шуток. О том, что творилось в его душе – рассказать нельзя. Для этого ещё не придумали слов. А ведь он так ждал! Так надеялся, впадал в забытьё, потом приходил в себя (словно воскресая из мёртвых), чувствовал ужас, какого не передать; потом кое-как справлялся с этим ужасом и убеждал себя в том, что помощь вот-вот будет, в комнату войдут люди, бросятся к нему, понесут на руках туда, где светло и чисто, уложат на белые простыни, дадут какую-нибудь микстуру – и кончится весь этот ужас!
И вот – когда уже пронеслись века страдания и разверзлись бездны мрака – припёрся какой-то обалдуй и вместо помощи и сочувствия стоял, как дурак, с разинутым ртом и выпученными глазами, а потом бросился наутёк. Уж Иосиф звал его, звал – всё было бесполезно. Если бы взгляд имел силу, то Иосиф обратил бы его в пепел. Но Иосиф был обыкновенный человек со всеми присущими ему слабостями. Теперь он в этом вполне убедился. Все свои подвиги он совершил чужими руками. И все его злодеяния тоже были делом чужих рук. Он всего лишь вкладывал в чужие души свою злобу и непреклонность. И всё совершалось, как он хотел. Но не на этот раз. Ни злобы, ни сочувствия, ни дельных мыслей – ничего и никому он не мог транслировать. Речь его отнялась, тело обездвижилось, а мозг превратился в студень, безвольно плавающий в отравленной крови. Быть может, что-то подобное чувствует выброшенная на берег рыба. Море вот оно, рядом, но до него не доползти. И остаётся только беззвучно разевать рот и пучить глаза, биться в предсмертных конвульсиях, чувствуя ужас приближающейся смерти.
Однако умереть в этот вечер Иосифу было не суждено. В коридоре послышались шаги, всё ближе и ближе. В дверном проёме мелькнула голова. Потом опять появилась и исчезла. Послышалось какое-то шевеленье, сдавленный шёпот, и в комнату вступило сразу несколько человек. Они пошли прямо на Иосифа, и ему сделалось страшно: ему показалось, что они сейчас затопчут его. Надо сказать, что страхи Иосифа не были вовсе беспочвенны. Охранники его, быть может, и рады были пришибить его прямо здесь, не дожидаясь, пока тот сам испустит дух. Они с неимоверным наслаждением растоптали бы коваными сапогами его тщедушное тельце, превратили бы его в кровавое месиво, размазали по стенам, а лучше – спалили на огромном костре, а пепел развеяли по ветру – чтоб не осталось и следа! В этом своём желании они уподобились своему хозяину. Иосиф должен был быть доволен: он выпестовал достойных учеников и последователей! Но, к сожалению, позволить себе подобную роскошь они не могли. Над всеми ними довлел страх – жуткий, многолетний, пронзающий всё их существо. И вместо быстрой и эффективной расправы, они – со скорбными лицами и напрягшимися взглядами – приблизились к Иосифу и, убедившись, что тот всё ещё жив, осторожно подняли обмякшее тело и перенесли на стоявший тут же диван. При этом они усердно сопели и пыхтели, но не проронили ни слова. Иосиф тоже молчал, и вся целиком картина выглядела противоестественно и жутко. Ощущение жути усиливалось хрипами Иосифа. Все понимали, что он хочет что-то сказать и – не может! Вместо слов из глотки вырывались булькающие звуки; казалось, что они рождаются где-то в его утробе; звуки эти сами по себе, а Иосиф – тоже сам по себе. Единственное, что жило в нём и что мыслило – это были его глаза. Они почти не изменились. Всё те же были в них пронзительность, злоба, жестокость. Но теперь к ним добавились отчаяние и безнадёжность. Взгляд этот немногие могли вынести, а потому охранники старались не смотреть в лицо Иосифу, да оно и некстати было. Сначала они пятились, держа его на руках, потом опускали на диван, подтягивая покрывало и укладывая так, чтобы он не свалился на пол. А тот всё хрипел и дёргался, будто его прошивал электрический разряд. Были ли это предсмертные конвульсии или что иное – никого это особо не интересовало. Среди них не было врачей. А были служаки, отлично знавшие устав караульной службы, а кроме этого – ничего такого, что способствует продлению жизни. О чём они думали в это время, Иосиф так и не узнал. Он вообще плохо разбирался в людях. Уничтожал тех, кто был ему предан, ненавидел тех, кто его любил. Возносил карьеристов и подхалимов – тех, кто был похитрей и поизворотливей, а честных и порядочных – бесчестил и убивал. Вот и получилось в самом конце жизни, что рядом не оказалось ни родного лица, ни любящего сердца. Но были кругом служаки с деревянными душами, солдафоны в скрипящих сапогах и с чугунной болванкой вместо сердца. В эти последние часы своей нелепой жизни Иосиф вполне понял это, с ужасающей ясностью почувствовал чуждость и холодность окружающих его людей. Он не увидел ни одного сочувственного взгляда. Ни толики сердечности. И ни намёка на сожаление. Такова была награда за все его старания на этом свете. А что его ждало на свете «том» – об этом он старался не думать. Хоть в Бога он и не верил, но самая возможность его существования повергала его в ужас. Если Бог всё-таки есть – то ему не простится, ни на том свете, ни на этом.
Как бы там ни было, а все эти люди ушли в полном молчании – словно в комнате был покойник. Иосиф снова остался один. Это было невероятно, непостижимо, но ни один из них не попытался ему помочь, не сказал ободряющего слова. Гуськом, в затылок друг другу, они торопливо выбрались в коридор, и вид у них был такой, будто они исполнили свой долг, сделали всё, что могли, и спешат покинуть неприятное место. Уж Иосиф хрипел и вздрагивал, напрягал всё что мог – всё было без толку. Они ушли, ни разу не обернувшись. Несколько секунд Иосиф смотрел на пустой дверной проём, потом повёл взглядом вправо и увидел на столе три бутылки с боржоми, две полных и одна наполовину пустая (та самая, из которой он налил себе стакан). От вида этих бутылок с чистой прозрачной водой всё в нём содрогнулось. Его словно схватили за низ живота и потянули со страшной силой; было очень больно и неуютно. Он с вожделением смотрел на бутылки и представлял, как живительная влага течёт по его пищеводу, затопляет пышущий жаром желудок и проникает во все поры и клеточки, принося облегчение, остужая адский огонь, утишая боль и спазмы. Так ему мерещилось в бреду. Впадая в забытьё, он явственно видел эту воду, наполненную шипящими белыми пузырьками, ощущал её божественный ток. Он глотал эту воду, проталкивал её в себя, но не чувствовал облегчения, внутри всё так же полыхал нестерпимый огонь. Что-то подобное, быть может, испытывал проклятый Богом Тантал. Иосиф знал все эти жуткие истории, сочинённые древними греками. Но никогда не принимал их всерьёз, не пытался представить, каково это – стоять по горло в воде не в силах сделать хотя бы глоток. А теперь ощутил и понял во всей полноте. Для этого ему не пришлось спускаться в ад. Он даже ещё не умер, но адские муки уже испытывал. Смерть пока не шла за ним. А этот мир уже отторгнул его. Прошли сутки с того момента, как его хватил удар. Но все те, кто должен его спасать – бездействовали. И получалось так, что всё то, что он делал последние тридцать лет – всё это было зря. Напрасны были все усилия и жертвы. Напрасно он боролся с бесчисленными врагами, без устали отрывал головы многоликой Гидре, но так и не победил её. Вместо оторванных голов во множестве появлялись новые, и вот он лежит поверженный, брошенный всеми, а головы растут и множатся, и нет от них спасения. Иосиф присмотрелся и увидел в углу тёмную фигурку. Он никак не мог разобрать, что это такое, но ему казалось, что фигурка пристально смотрит на него и… что-то замышляет. Он хотел пошевелиться, как-нибудь спугнуть эту тварь, но у него ничего не вышло. Он лишь выдохнул с шумом и несколько раз моргнул. Фигурка оставалась на месте. А если она двинется и пойдёт на него? Приблизится и залезет в глаза, просочится в мозг, будет пожирать его изнутри, а он не сможет даже крикнуть. Он зажмурился и несколько секунд не открывал глаз, будто надеясь, что так ему ничто не грозит. Никогда он не чувствовал себя таким беззащитным и беспомощным. Даже в сорок первом, когда Гитлер пёр на Москву и катастрофа казалась неминуемой. Тогда тоже было тяжело и страшно, но он был не один. Кругом суетились люди, и они подсказали, что нужно предпринять, они спасли и его и всю страну. А теперь никто ничего не говорил, и никого не было рядом. Главное его оружие – голос! – отказал ему. Он не может отдать приказ, поднять всех на ноги, призвать к ответу. К чувству беспомощности добавилась дикая, ослепляющая злоба, она снедала его изнутри, не находя выхода. Обычно он в таких случаях давал себе волю: писал указы об усилении борьбы с затаившимися повсюду врагами или вызывал среди ночи Ежова и требовал немедленно арестовать и как следует допросить очередного секретаря обкома или крайкома (вывести на чистую воду всех его прихлебателей) или схватить и пытать какого-нибудь маршала (не забыть при этом про его семью: жену, детей, братьев и сестёр, престарелых родителей, невесток и зятьёв, а если есть внуки – то и о внуках «позаботиться»). Подходящая кандидатура всегда находилась – память у Иосифа была отменная, он помнил всех, с кем когда-либо встречался. Кто косо на него посмотрел или пошутил неудачно, или что-нибудь сказал невпопад, или не поддержал его предложение (всё равно какое). Все эти люди были обречены. Жаль, конечно, что нельзя было уничтожить их всех одним махом. Приходилось, стиснув зубы, растягивать это дело на долгие годы. Но он к этому привык, уничтожение врагов стало его идеей фикс, его главной жизненной задачей, которой он отдавал все свои силы, всю свою страсть. Да, так было много-много лет. А теперь было не так. Именно сейчас, когда он и в самом деле умирает – рядом никого не оказалось! Не с кого спросить, не с кого спустить шкуру.