Однако Иосиф был не вполне справедлив к своему окружению. Офицеры охраны, когда они удалились и были уже в безопасности (а рядом с Иосифом они все трепетали, даже и теперь, когда он лежал, поверженный, на полу) … – когда выбрались на свою половину и перевели дух, они приняли самое простое и безопасное решение: ничего больше не предпринимать, к Иосифу не приближаться (ни боже мой!), а вместо этого доложить своему начальству о случившемся. Они люди подневольные, действуют по уставу, а тут такой дивный случай вышел – никаким уставом не предусмотренный, никакими инструкциями не предписанный. Все они считали Иосифа чем-то вроде божества. Не то чтобы он был бессмертным в их глазах, но его смерть казалась им очень далёкой, они не чаяли её дождаться и искренне полагали, что сами они умрут гораздо раньше семидесятичетырёхлетнего старца. Даже и теперь они трепетали. Боялись, что Иосиф поднимется и задаст им всем жару! Уж в этом-то они не сомневались. И каждый из них (втайне от других) молил Бога, чёрта и дьявола – чтобы Иосиф не поднялся, не навёл на них свои грозные очи. Даже если они ни в чём не виноваты – он им не простит собственную слабость. Они видели его жалким и беспомощным. Это означало только одно: если Иосиф поднимется, то им – смерть! Причём смерть бессудная, безгласная. О том, как и отчего они умерли – никто не будет знать. Не будет ни могил, ни тел, ни самой памяти. Уж они-то знали повадки своего хозяина. Ещё лучше они знали порядки, заведённые в их ведомстве. Если решат, что ты должен умереть позорной смертью – умрёшь и будешь восхвалять своих убийц. Если прикажут убить лучшего товарища – убьёшь без сожаления, потому что так надо. И если нужно будет пустить под нож пару-тройку миллионов ни в чём не повинных людей – и это будет сделано быстро и бесповоротно. И никакая конституция тут ничего не значит. Никакие законы не работают. Никакие слова о справедливости и сострадании не возымеют действия. Всю эту мерзость создал и выпестовал человек, лежавший теперь без признаков жизни в нескольких шагах от них. И всё это должно было исчезнуть вместе с ним.
Дементоры
Генерал Игнатьев возглавлял министерство госбезопасности с августа пятьдесят первого. Это был человек абсолютно аморфный, не имеющий ни своего мнения, ни сколько-нибудь устойчивых взглядов. Именно такой человек и нужен был Иосифу на этом чрезвычайно важном посту – он лучше всего подходил для выполнения предельно грязной и кровавой работы. Игнатьеву можно было внушить всё, что угодно. По натуре он был легковерен и не очень умён. И весь его жизненный путь – от сына простого крестьянина из далёкой Херсонской губернии (куда мечтал перебраться Чичиков со своими мёртвыми душами), до всесильного московского министра, полновластного хозяина десяти миллионов смертных душ (считая сюда заключённых, ссыльнопоселенцев, депортированных и поражённых в правах) – укреплял его в этой уверенности: ни о чём не думать, ни секунды не сомневаться, а слепо исполнять то, что от тебя требуют. Тут ещё важно было уметь держать нос по ветру, уметь угадывать ещё не высказанные мысли, потакать смутным желаниям своего хозяина. И не обладая большим умом, но имея в запасе крестьянскую сметку и находчивость, умение приспосабливаться и выживать – Игнатьев сразу повёл себя так, как и требовалось. Едва вступив в должность министра, он сразу заявил о том, что нужно снять белые перчатки и прибегнуть к избиениям арестованных. То есть он предлагал вернуть методы тридцать восьмого года. А когда началось дело «врачей-вредителей» – уж как он старался, как из кожи лез, выбивая из убелённых сединами профессоров «чистосердечные признания» в том, что они хотели отравить всех членов правительства (и многих успели-таки свести в могилу!). И это притом, что (повторимся) по натуре он был мягким человеком, не злым, но и не добрым, не холодным, но и не горячим. Именно про таких и сказал Господь: «Изблюю тебя из уст своих!» (и, похоже, исполнил своё обещание!).
Такие-то личности держали в своих руках судьбы множества людей на одной шестой части земной суши. Им была вручена беспредельная власть над миллионами ни в чём не повинных людей, загнанных туда, где нет места человеку с его слабостями, мечтами и чаяниями.
Когда Игнатьеву сообщили о том, что Иосиф находится при смерти, что он едва дышит и не может говорить, он в впал в ступор и несколько минут не мог собраться с мыслями. Если бы огромное каменное здание, в котором он восседал, вдруг рухнуло, рассыпалось в прах, а сам он валялся в пыли и грязи среди обломков, он бы меньше испугался, ибо в его представлении рухнуло всё мироздание! Погасло солнце, освещавшее всё, что ни было в этом мире, все его закоулки и потаённые ходы! И как же после этого жить? К чему стремиться? И что он должен сделать прямо сейчас, в эту минуту?.. Впервые в жизни ему предстояло принять самостоятельное решение. Инструкций на этот счёт не существовало. И не было никого, кто бы мог ему приказать сделать то-то и то-то. Тот, кто приказывал, лежал теперь бездыханный в своём бункере. Время шло, а Игнатьев не мог ни на что решиться. В какой-то момент он вдруг понял, что должен немедленно ехать к Иосифу и распорядиться сообразно с обстановкой. Это и по должности ему положено – ведь вся охрана формально подчинялась ему. Не зря же ему первому сообщили о случившемся! Но при мысли об этой поездке его обуревал ужас. Его страшила сама мысль о том, что он должен подойти к умирающему вождю, лицезреть его последние минуты. И если он ошибётся, сделает что-то не так или, наоборот, не предпримет единственно правильных шагов, то его же и обвинят во всём! Так что лучше прямо сейчас застрелиться! Пистолет вот он, в сейфе. Достаточно один раз нажать на курок! Все так и поймут, что он не выдержал горя и покончил с собой, не в силах пережить горечь утраты! И семья не пострадает. И похоронят с почестями…
С минуту примерно Игнатьев раздумывал над такой привлекательной возможностью. Это представлялось ему геройством, почти что подвигом – вроде броска на вражескую амбразуру. На войне-то он не был. Самые страшные годы – с сорок первого по сорок третий – провёл в затерянной в забайкальских степях Бурят-Монголии, был там секретарём областного комитета ВКП(б). В сорок третьем перебрался поближе к театру военных действий – в Башкирию. Но тоже хорошо и безопасно – глубокий тыл! Так и прожил все эти годы, не услышав ни одного выстрела, не увидев в небе ни одного вражеского самолёта. Немудрено поэтому, что применить оружие против самого себя он не решился. Изворотливый ум подсказал другой, гораздо более безопасный выход. Нужно сообщить о случившемся Берии! Берия накануне был на даче с Иосифом, они, как всегда, кутили до утра. А ещё там были Маленков, Хрущёв и Булганин. «Вот и пусть теперь расхлёбывают!» – подумал Игнатьев с неожиданной радостью. Решение проблемы оказалось простым и вполне логичным. И вполне безопасным. Спрашивать будут с других – с тех, кто был с Иосифом в последние часы его жизни. Кто, быть может, способствовал его смерти! Пусть они теперь расскажут, как провели эти последние часы и почему бросили умирающего вождя! А он, Игнатьев, тут совершенно ни при чём. Все видели, что он все последние дни провёл в своём рабочем кабинете. У него масса свидетелей, начиная с секретарши в приёмной и заканчивая гардеробщицами и дежурными на вахте!..
Такие простые и здравые мысли придали сил министру госбезопасности. Он уже не думал стреляться. Вместо этого он протянул руку и снял трубку с аппарата прямой правительственной связи.
Лаврентий Павлович Берия был самым удачливым политиком в сталинском окружении. И это было не случайно. Он был самым умным, самым решительным, деятельным, хитрым и дальновидным из всех! Полное отсутствие каких-либо принципов и общечеловеческой морали лишь усиливало вышеперечисленные качества, а правильней сказать – развязывало ему руки. Не случайно именно ему Иосиф поручил важнейшее направление в послевоенный период – атомный проект. И Берия отлично справился с этой труднейшей задачей в условиях послевоенной разрухи. Чуть раньше Берия совершил не менее трудный подвиг – блестяще провёл депортацию ингушей и чеченцев, балкар и кабардинцев, крымских татар, карачаевцев и турок-месхетинцев (и много кого ещё). Иосиф поначалу не верил, что это возможно (отлично зная горячий и непокорный нрав народов, издревле населявших северный Кавказ). Но, к удивлению его и несказанной радости, эта безумная затея удалась! Несколько миллионов горцев были посажены в эшелоны и вывезены в безводные казахские степи. По дороге, правда, много их погибло (первыми, как и всегда, умирали дети и старики). Зато те, кто уцелел, крепче усвоили урок. А Берия показал себя молодцом! Иосиф сразу почувствовал в нём родственную душу. И хотя он никогда этого не говорил, но все знали, что Берия – его ближайший помощник. Правая рука. Доверенное лицо. Серый кардинал. В общем, человек могущественный и страшный. Берию боялись, а значит, уважали. И надо сказать, что он вполне заслужил тот ореол страха и почтения, который вдруг окутал его лысую голову в августе тридцать восьмого года, когда он возглавил НКВД – этот орден меченосцев, сносивший головы и чужим, и своим – без разбора, без жалости (и без какого бы то ни было здравого смысла, а единственно «творя волю пославшего меня» – то бишь по прямой указке Иосифа).
Короче говоря, Берия был человек, которого трудно было чем-то удивить, обескуражить, испугать. Он был готов ко всему (кроме своей смерти, что выяснилось очень скоро). Ну а смерть Иосифа никак не могла его напугать. Скорее наоборот. Когда Игнатьев дрожащим голосом сообщил ему по телефону о том, что Иосиф находится при смерти, что он обездвижен и не может говорить, Берия почувствовал необыкновенный прилив сил, сразу взбодрился и словно бы помолодел. Он давно уже решил про себя, что настоящая жизнь для него начнётся лишь тогда, когда Иосифа не будет на этом свете. Уж тогда-то он развернётся! Он отлично видел сильные и слабые стороны своего патрона. Преобладали, конечно же, слабости: Иосиф был никудышным организатором, ничего не смыслил в военном деле, не разбирался в экономике и не понимал марксизм (всю его глубину и парадоксальность). Иосиф так и не усвоил диалектики, не знал ни одного иностранного языка (и с трудом говорил на русском), в довершение ко всему он совершенно не разбирался в людях. При этом он был патологически жесток и злопамятен, никого не любил и не имел никаких привязанностей. Налицо были откровенно садистские наклонности, малодушие, низкий интеллект и абсолютная нетерпимость к чужому мнению. В том-то и было преимущество Берии, что он отлично видел всё это. Видел – и умело использовал! Приходилось, конечно, изображать из себя святую простоту, демонстрировать безусловную преданность. Приходилось выполнять самую грязную и кровавую работу и делать при этом счастливое лицо. Приходилось угадывать тайные мысли Иосифа и предлагать то, что только ещё копошилось в его ограниченном мозгу. А иногда и прямо заставлять Иосифа действовать и принимать жизненно важные решения, как это было в июне сорок первого, когда Иосиф впал в прострацию, проявил трусость и позорное малодушие: бросил все дела и уехал к себе на дачу, несколько дней совершенно ничего не делал для спасения отечества перед лицом фашистских полчищ. Катастрофа тогда казалась неминуемой, и если бы не Берия, то что бы сейчас было с Иосифом и со всей страной? Берия тогда уговорил Молотова, Кагановича и Ворошилова поехать на дачу к Иосифу и как-нибудь приободрить его, привести в чувство! Берия знал из надёжных источников, что точно так же Сталин повёл себя и в семнадцатом году в самую горячую пору! Когда балтийские матросы брали Зимний, Сталин отсиживался по углам. Никто не знал, где он и чем он занят! Он попросту спрятался, а революция совершилась без него – всеми теми, кого он впоследствии уничтожил, а все их заслуги приписал себе! Да, Берия знал всё это. Знал, но благоразумно молчал. Если бы он раскрыл рот, то его самого бы уже давно не было на свете. Уж в этом он не сомневался.