Nightmare
Иосиф лежал на диване. Под головой его была небольшая подушка, сверху наброшено одеяло. С первого взгляда можно было подумать, что он спит. Но Иосиф не спал. Однако он и не бодрствовал. Это было очень странное – полуобморочное состояние, о котором нормальный здоровый человек не имеет ни малейшего понятия: полуявь-полусон, зловещие галлюцинации вперемежку с проблесками сознания, причудливое переплетение образов, обрывков воспоминаний и бессознательного бреда. Пошли уже вторые сутки, как его хватил удар. За всё это время у него во рту не было и маковой росинки. И никому не пришло в голову влить в его пересохшую глотку несколько капель воды. Он умирал почти так же, как умирает бездомная собака, или дикий зверь, до которого никому нет дела. Только и была разница: зверь специально забивается в глухую нору, ища себе последнее пристанище, где его никто не потревожит, не будет рвать клыками его беззащитную плоть. А рядом с Иосифом были люди, которые должны были оберегать его, угадывать малейшие желания, сдувать пылинки с нахмуренного чела! Ведь Иосиф был не в пустыне! Он находился в огромном городе, где были и больницы, и врачи, и сиделки, и просто неравнодушные люди, которым до всего есть дело. Но помощи не было – ни с чьей стороны. Вместо помощи и сочувствия были равнодушие, страх и тёмные неясные чувства, которые можно было бы назвать предвкушением. Предвкушением чего? Этого никто не знал. Но все чего-то ждали. Все безотчётно чувствовали, что жизнь их скоро переменится. Все они привыкли действовать или по инструкции, или по приказу прямого начальства. Теперь не было ни того, ни другого. Инструкций на такой непредвиденный случай не существовало (об этом позаботился сам Иосиф, который никак не мог взять в толк, что он обычный смертный и когда-то ему всё же придётся умирать; он, видно, рассчитывал прожить тыщу лет, а чтобы не накликать беду, гнал от себя все эти мысли, а заодно прогнал и всех эскулапов, присутствие которых вселяло смутную тревогу и ввергало его в депрессию).
Но и распоряжений ни от кого тоже не было! Просто потому, что никто не решался взять на себя ответственность в такой исключительно опасной и непредсказуемой ситуации! Оставалась надежда на высшее руководство – на тех, кто всегда был рядом с Иосифом и кто, стало быть, несёт ответственность за всё, что происходит! Вот пусть они и решают, что и как! За тридцать лет правления Иосифа в советском человеке выковалась необыкновенная вера в непогрешимость высших инстанций. Это было почти мистическое чувство! Приказы министерств, ведомств, главков, райкомов и крайкомов, равно как и любого чиновника, занимающего какой-нибудь кабинет в какой-нибудь задрыпаной канцелярии – всё это не обсуждалось и не подвергалось сомнению. Если бы «сверху» вдруг позвонили и распорядились немедленно погрузить тело Иосифа в ванну, наполненную ледяной водой – это было бы сделано незамедлительно. С таким же успехом «верхи» могли распорядиться накинуть Иосифу на ноги крепкую верёвку и подвесить его под потолком вниз головой (чтобы кровь прилила к голове и он поскорей выздоровел). Это было весьма правдоподобно и довольно логично, так что имело все шансы на реализацию… Но, к счастью для Иосифа, ничего такого не произошло. Высшие инстанции не стали звонить и распоряжаться. Вместо этого они приехали к Иосифу сами, словно понадеявшись, что с их приездом всё разрешится само собой.
В половине третьего ночи к дому подъехали сразу несколько машин с ярко светящими фарами. Из машин вышли четверо – все те, кто были с Иосифом в последнюю ночь. Немного потоптавшись на улице и собравшись с духом, они гуськом, друг за другом, двинулись к дому. В полном молчании взошли на широкое деревянное крыльцо и приостановились. Навстречу им вышел помощник коменданта Лозгачёв. Он встал перед Берией и, уперев в него остекленевший взгляд, доложил обстановку. Он словно бы сдавал вахту, снимал с себя тяжкий груз. Это было сродни присяге, он как бы давал клятву в том, что он лично сделал всё, что должен был сделать. Он готов на всё ради вождя, не колеблясь пожертвует своей жизнью! Этого, конечно, не говорилось вслух, но всё это подразумевалось – передавалось напружиненным и дрожащим голосом, одеревеневшим и похожим на маску лицом и особенно глазами – слегка шальными, слегка собачьими – в темноте было не разобрать. Да Берия особо и не приглядывался. Он по двадцать раз на дню принимал доклады и видел такие вот лица и такие глаза, слышал звенящие голоса и удивлялся про себя тому, что может сделать с человеком обыкновенный страх.
Он ничего не ответил Лозгачёву, лишь коротко кивнул и прошёл мимо него в дом. За ним с опущенными головами и непроницаемыми лицами прошли остальные: Маленков, Хрущёв и Булганин. Все четверо зашли в ярко освещённую прихожую и приостановились. Дальше идти никто не хотел. Все вдруг оробели, хоть и не показывали вида. Маленков опустил очи долу и старался ни на кого не смотреть, чтобы не выдать себя. Булганин стоял с отсутствующим видом, и было ясно, что толку от него никакого. Хрущёв напряжённо о чём-то думал, лицо его было сурово и непроницаемо. Лишь Берия сохранил обычную свою живость и подвижность. Стёкла его пенсне задорно поблёскивали, он повёртывал головой направо и налево, будто в первый раз приехал и с интересом осматривается в новом месте. А Лозгачёв скромно стоял в стороне, как бы подчёркивая, что он тут ничего не значит и его дело – молчать и повиноваться!
Несмотря на такой несколько легкомысленный вид, Берия был предельно собран, он лихорадочно соображал. Ошибиться было нельзя. Он должен войти в комнату Иосифа первым – в этом сомнений не было. Если Иосиф в сознании, то он увидит и оценит того, кто первым пришёл к нему на помощь. А если ничего не увидит и не поймёт – всё равно он должен войти первым и принять какое-нибудь решение. От этого решения зависит очень многое. Возможно, сама жизнь. Сразу взять инициативу в свои руки, показать себя молодцом – вот что требуется от него в данную минуту. Потом, после – всё это будет передаваться из уст в уста. Все будут знать, что именно он вошёл первым и… стало быть, медлить нечего! Но одному заходить нельзя. Нужен свидетель, чтобы не было потом кривотолков. Он поднял голову и повёл взглядом вокруг. Все стояли в молчании, отвернувшись друг от друга. Помедлив несколько секунд, Берия шагнул к Маленкову. Тот поднял голову, посмотрел внимательно в лицо. Берия выдержал паузу и коротко кивнул.
– Зайдём вдвоём. Ты и я!
Маленков всё смотрел, никаких эмоций не отражалось на его одутловатом лице. Наконец спросил вполголоса, сверкнув глазами в сторону Хрущёва и Булганина:
– А они?
– Они тут падаждут, – растягивая слова, ответил Берия. – Нечего там шуметь. Понадобятся, па-азавём!
Маленков втянул в себя воздух и, словно бы решившись, кивнул.
– Хорошо. Я готов.
Берия неспешно оборотился и произнёс, как бы в пустоту:
– Мы с Георгием сейчас зайдём к товарищу Сталину, посмотрим, что с ним. А вы пока тут побудьте. – И обвёл всех настороженным взглядом. Взглядом этим он как бы говорил: спорить не надо. Как он сказал, так и будет!
Булганин принял сказанное с видимым равнодушием. Ни один мускул не дрогнул у него на лице, хотя в душе обрадовался такому обороту, испытал облегчение! Не нужно входить к Иосифу, не надо ничего говорить и что-то решать. Он отчаянно трусил и уже жалел, что согласился на эту поездку. Самое безопасное было – молчать и ничего не предпринимать. Чем незаметнее, тем лучше!
Совсем не то было на уме у Хрущёва. Ему было до крайности досадно, что Берия позвал с собой Маленкова, а не его. Так и распирало сказать об этом прямо сейчас, выразить свой протест – решительно и веско. Но, глядя на поблескивающее золотом пенсне, слушая жуткую тишину во всём доме, он так и не решился. Что-то его удержало. А что? Он и сам не мог понять. Во всяком случае, не следовало начинать борьбу за власть со скандала. Да и Иосиф пока ещё не умер. А вдруг ещё поднимется? Что тогда? И Хрущёв промолчал. Поднял голову и… опустил.
Берия верно оценил его молчание: возражений не будет. Первую победу он уже одержал!
Дверь в малую спальню была закрыта. Берия сделал несколько шагов и остановился. Несмотря на уверенный вид, он чувствовал робость и был рад уже тому, что у него не дрожит голос и по нему (он это чувствовал) – никак не скажешь, что он не уверен и боится. Именно теперь, когда нужно было раскрыть дверь и войти внутрь, он ощутил приступ малодушия. Умом он понимал, что в комнате находится Иосиф, что он обездвижен и ему нужна помощь. Но мерещилось что-то жуткое, что-то необъяснимое и страшное. Что-то такое всегда шевелилось в его душе, когда он входил в кабинет Иосифа. Хотя он знал, что Иосиф благоволит к нему и нуждается в нём, но было в Иосифе нечто, не поддающееся разуму – какая-то дьявольщина! Хоть Берия и не верил ни в Бога, ни в чёрта, но когда он видел Иосифа, слушал его замедленную речь, смотрел в его мутные глаза – он готов был поверить во всё! Вот и теперь, стоя на пороге страшной комнаты, он не решался поднять руку и повернуть ручку замка. В какой-то момент оглянулся и увидел, как Маленков согнулся в три погибели и неловко стягивает башмаки со своих скрюченных ног.
– Ты чего делаешь, с ума сошёл? – невольно воскликнул Берия, сразу приободряясь.
– Чтобы не скрипели! – с серьёзным видом ответил Маленков, выпрямляясь и держа ботинки на весу (вместо того, чтобы оставить их на полу).
Берия так и понял, что Маленков ошалел от страха и окончательно перестал соображать. В иной обстановке Берия не преминул бы отпустить едкое замечание, но не теперь. Лицо его сохранило строгое выражение. Сохраняя торжественность момента, он повернулся к заветной двери и взялся за отдающую холодом рукоять замка.
Едва перешагнув через порог, Берия почувствовал неладное. Он сразу увидел Иосифа. Тот всё так же лежал на спине, укрытый одеялом. Голова была запрокинута, из глотки вместе с дыханием вырывались хрипы. Берия знал, что Иосиф никогда не спит на спине, а всё больше на боку, подложив под голову согнутую руку и сам согнувшись и укутавшись сверху одеялом или мохнатой дохой. Но теперь он лежал вытянувшись, и лицо его было страшно. Берия сделал несколько шагов и остановился. Стояла мёртвая тишина, и тем отчётливее слышались страшные хрипы через равные промежутки времени. Лицо было неестественно синюшного цвета, с мясистыми набрякшими щеками и густо наросшей щетиной; всё вместе производило гнетущее и гадкое впечатление. Берия сразу понял, что Иосиф находится без сознания и что дело его плохо. Нужно было срочно вызывать врачей, но Берия медлил. Обернулся к Маленкову и сделал знак глазами, приглашая подойти. Тот неслышно приблизился вместе со своими ботинками, встал рядом и стал смотреть на лежащего без чувств Иосифа. Берия подождал, не скажет ли он чего, но Маленков молчал. Лицо его сохраняло тупое и бессмысленное выражение. Тогда Берия набрал в грудь воздуха и произнёс негромко, но твёрдо: