– Па-моему, он крепко спит. Не стоит его будить.
Он выжидательно посмотрел на Маленкова. Но тот лишь пожал плечами, и Берия понял, что Маленкова можно не опасаться. В силу врожденной тупости и бесчувственности, он так ничего и не понял. И это было очень кстати. Не мешкая и больше не сомневаясь, он пошёл вон из комнаты.
В прихожей он сразу набросился на Лозгачёва.
– Ты чего панику развёл? Товарищ Сталин спит, ты разве не видишь? Он работал всю ночь, устал. Ему отдых нужен. Не нужно его беспокоить. Пусть выспится. А утром доложишь мне, сразу же, как только проснётся. Ты всё понял?
Лозгачёв вытянулся в струнку, вскинул руку к виску.
– Так точно, товарищ Берия! Я всё понял! Доложить вам лично, как только товарищ Сталин проснётся!
– Вот и харашо!
Берия согласно кивнул и потёр руки с довольным видом. Краем глаза он наблюдал за Хрущевым. Тот нахмурил брови и о чём-то напряжённо думал. Но Берия уже не опасался его. В комнату к Сталину тот уже не пойдёт. Побоится. Надо было сразу идти, пока была возможность. Хотя это ничего бы не изменило. Хрущёв ненавидел Сталина – Берии это было хорошо известно. Ненавидел и боялся. И что бы он сказал, увидев, как Сталин задыхается и хрипит? Послал бы за доктором? Поднял бы всех на ноги среди ночи? А зачем? Доктор тут не поможет. И никто уже не поможет. Видно, пришли сроки. Стало быть, нечего и суетиться!
Берия первым вышел на улицу, остановился на крыльце и с удовольствием втянул в себя стылый воздух. Голова сразу закружилась, и он зажмурился от удовольствия. Несколько секунд стоял неподвижно, наслаждаясь тишиной и покоем. Он всё сделал правильно, не допустил ни одной ошибки. Теперь можно было спокойно ехать домой. Иосиф вряд ли протянет до утра. А утром они займутся приготовлениями. Нужно создать похоронную комиссию. И готовить Президиум. Подготовить доклад, предложить неотложные меры. Нужно сразу начинать действовать, пока никто не опомнился!
Столь приятные размышления были прерваны Маленковым. Он вышел из дома и подошёл к Берии, поднял голову и посмотрел в лицо таким прямым и ясным взглядом, что Берия оторопел. Маленков ещё ничего не сказал, а Берия уже понял: он всё знает! Он знал ещё там, в комнате! Но ничего не сказал. И в прихожей тоже стоял молча, будто ничего не случилось. Видно, правду говорит русская пословица: в тихом омуте черти водятся!
Берия едва заметно улыбнулся своим мыслям. Он чувствовал себя необычайно легко – теперь, когда он убедился, что Иосиф уже не поднимется. Эту тайну знали теперь двое – он и Маленков. Значит, и действовать нужно сообща!
– Ну что, Георгий. Завтра утром будем собирать Президиум? – полувопросительно-полуутвердительно произнёс Берия. И к радости его, Маленков, чуть подумав, согласно кивнул.
– Теперь придётся, – проговорил со значением. И добавил со вздохом: – Да-а-а!..
Darkness
Иосифу казалось, что его куда-то несёт в густом душном потоке. Кругом кромешная тьма, нигде нет ни просвета, ни проблеска. Он задыхается и пытается выбраться из этого потока, но всё тщетно. Силится вздохнуть, но вместо чистого лёгкого воздуха в него вливается что-то тяжкое, обжигающее, давящее. Он силится, напрягает грудь, запрокидывает голову и расправляет плечи, но воздух не идёт в него, вместо этого – мучительное удушье, бессилие, боль. Иногда ему кажется, что он словно выныривает на поверхность, и тогда он видит по обеим сторонам какие-то холмы, а сверху – мечущиеся тени. Тени двигаются, меняют очертания и плотность. То вдруг слышится голос… что-то очень знакомое. Да! Он вспомнил – это Лаврентий что-то говорил! Но где же он? Почему не подойдёт, не поможет выбраться из этой духоты? Ему нужно поглубже вздохнуть – и кошмар закончится, наваждение схлынет! Но тени наплывают и растворяются. Голоса отдаляются и словно бы гаснут. Всё куда-то исчезает, а его всё несёт и несёт, и нет этому конца. Сил больше нет, и его влечёт куда-то вниз, на самое дно. Он уже не может дышать и погружается во мрак, где нет ни света, ни движения, ни мыслей и ни чувств. Но в какой-то момент его словно что-то выталкивает из глубины, и он вновь оказывается в несущемся потоке, и снова видит холмы и тени, и снова силится вздохнуть. Так он бился с чем-то непостижимым и безжалостным – слабый человек перед лицом неодолимой силы. В последние часы своей жизни он предстал перед этой слепой силой во всей своей наготе и беззащитности. И никто в целом мире не мог ему помочь. А главное, не хотел.
Ночь тянулась бесконечно долго. Все обитатели огромного дома со множеством пристроек и потайных ходов были на ногах, никто из них не спал. Но никто ничего и не предпринимал. У всех было донельзя странное чувство, своего рода раздвоение личности. Все понимали, что происходит нечто очень важное, страшное и величественное, но все делали вид, что всё нормально, нужно сохранять спокойствие и невозмутимый вид. Наступит утро, и всё образуется, всё опять пойдёт по-прежнему. В это, быть может, и хотели верить. Но при этом твёрдо знали: по-прежнему уже ничего не будет. Будет что-то иное. Иногда кто-нибудь подходил на цыпочках к страшной двери и прислушивался. Там было всё то же: жуткие хрипы вперемежку с тяжёлым прерывистым дыханием. Если это был сон, то лучше вообще никогда не спать! Лучше сразу умереть, но не спать так страшно, не дышать так жутко и тяжело!..
Но всё когда-нибудь заканчивается. Закончилась и эта жуткая ночь – страшная ночь освобождения от смертного ига десятков миллионов людей, ночь воскрешения надежд и упований! Морозная тьма постепенно рассеивалась, едва-едва затеплилось утро. Памятуя о полученном приказе, Лозгачёв твёрдым шагом вошёл в комнату к Иосифу, подошёл к нему и, наклонившись, прислушался… Иосиф всё так же лежал на спине и всё так же хрипел. Лицо его было страшно – покрытое седой щетиной, отёкшее, набрякшее, отвратительного синюшного цвета. Лозгачёв с оторопью смотрел на это лицо, так не похожее на то, что было на многочисленных портретах. Там Иосиф был бодр и светел, там он улыбался, а глаза его озорно блестели. Теперь он не улыбался. Лозгачёв вообще никогда не видел улыбающегося Иосифа. Тот при нём не шутил, не смеялся, не выглядел добрым и довольным. Но всегда он был чем-то озабочен и углублён в какие-то свои мысли. К этому все они уже привыкли. Все знали: вождь мирового пролетариата решает очередную эпохальную задачу. Ни на минуту не может отрешиться от множества проблем, одолевающих его днём и ночью, в любое время суток, и даже во сне! Он несёт на себе тяжкий груз – ради того, чтобы всем другим было легко и весело. Чтобы никакая злая сила не посмела нарушить покой советских граждан! Лозгачёв поднял было руку, но так и не решился притронуться к Иосифу. Ему отчего-то было страшно прикоснуться к этому подрагивающему телу, к этому вместилищу чего-то непостижимого, неподвластного уму. Он вдруг подумал, что если прикоснётся к Иосифу, то он вдруг крепко схватит его и будет трясти изо всех сил, пока не вытрясет из него всю душу! Ему почудилось, что Иосиф смотрит на него сквозь прищуренные веки. Лозгачёв отпрянул в испуге, сделал два шага назад и лишь тогда опомнился. Его прошиб холодный пот. Он едва не совершил непоправимую ошибку! Ни в коем случае не должен притрагиваться к Иосифу! Его же потом и обвинят в чём-нибудь! Да и зачем? Ведь он не врач и не сиделка. Его ли это дело – определять самочувствие и ставить диагнозы? На то есть профессора. Вот пусть они и решают, как тут быть.
Подумав так, Лозгачёв повернулся и быстро пошёл вон из комнаты. Он словно бы избавился от наваждения. Твёрдо решил больше не входить к Иосифу ни под каким предлогом. Всё, что мог, он уже сделал. Осталось совершить последнее усилие. Нужно сказать Берии о том, что Иосифу срочно нужен врач, что дело его плохо, что он умирает! Если он этого не сделает, то он будет объявлен виновником смерти всемогущего вождя. Берия заявит, что ночью всё было нормально, Иосиф был в полном порядке. А утром, когда Иосифу действительно стало плохо и ему нужна была врачебная помощь, то он – Лозгачёв – скрыл от своего руководства серьёзность ситуации и таким образом стал виновником всего, что впоследствии произошло! Отвечать за чужие ошибки Лозгачёв не хотел. Умирать за чужие грехи ему было не с руки. Поэтому он решительно снял трубку с чёрного аппарата, на котором не было ни цифр, ни вращающегося диска, и, стараясь говорить чётко и громко, попросил срочно соединить его с Берией. А когда тот наконец взял трубку, твёрдо доложил о том, что «товарищ Сталин» находится в крайне тяжёлом состоянии и что ему немедленно нужен врач, а иначе он может умереть в любую секунду, и это могут подтвердить все находящиеся в резиденции сотрудники.
Лаврентий молча выслушал доклад подчинённого. И лишь когда Лозгачёв спросил:
– Какие будут указания?
Очень спокойно ответил:
– К товарищу Сталину никому не входить. Поставьте человека возле дверей, чтобы следил. Врачи скоро будут. Ждите.
И положил трубку.
Лозгачёв был поражён таким нечеловеческим самообладанием. Видно и вправду: там, на самом верху, сидят необыкновенные люди. Они знают что-то такое, чего не знают все они – обычные людишки, исполняющие чужие приказы. У них особый склад ума. И непостижимая душа, которую, сказать по чести, сам чёрт не разберёт. Но всё было куда проще и низменнее! Лозгачёву было невдомёк, что Берия давно уже всё понял и преспокойно дожидался утра. Его интересовало лишь одно: дотянет ли Иосиф до утра? Иосиф дотянул, и это неприятно удивило Лаврентия. Возиться с врачами ему не очень-то хотелось. Но делать нечего, придётся собирать консилиум и снова тащиться к умирающему Иосифу. Врачи на какое-то время продлят агонию, дело затянется, а Берия не любил затягивать важные дела. Ему хватило одних суток, чтобы загнать в товарные вагоны и вывезти с Кавказа полмиллиона чеченцев и ингушей. И когда потребовалось изобрести атомную бомбу – он тоже отлично справился: за четыре года сделал то, на что американцы потратили два десятка лет. В этом была его сила. За это его ценил Иосиф. Если бы Иосиф был поумнее, он давно бы уже назначил его своим преемником, передал бразды правления, а сам спокойно отдыхал где-нибудь в Крыму или в Абхазии – на одной из своих роскошных дач. Не изводил бы себя и своих подчинённых всеми этими совещаниями и производственными планами, которым не суждено осуществиться. Но Господь не одарил Иосифа ни умом, ни дальновидностью, ни обычным здравым смыслом. Под конец жизни он окончательно выжил из ума, и теперь лежит в своём бункере – кусок гниющей плоти, отравляющий своим зловонным дыханием всё вокруг!