е фашистской Германии, капитуляция югославской армии, призыв коммунистов к народному восстанию – это была тогда единственная политическая и патриотическая сила, способная возглавлять освободительную борьбу. Вскоре после нападения гитлеровцев на Советский Союз на заседании ЦК КПЮ 4 июля было принято решение о начале вооруженной борьбы. 7 июля восстала Сербия, 13-го – Черногория, 22-го – Словения, в конце июля – Хорватия, Босния и Герцеговина, 11 октября – Македония.
Крагуевац гордится тем, что первый отряд сопротивления был создан в нем еще в июне 1941 года и тридцать пять десятков боевых отрядов организовали первый саботаж ночью 27 июня. К середине сентября партизаны Шумадии, число которых достигло пятнадцати тысяч человек, провели около ста вооруженных нападений и диверсий: ликвидировались жандармерии, сжигались немецкие комендатуры, уничтожались отдельные колонны захватчиков, подрывались железнодорожные станции, мосты, переезды, телефонные и телеграфные линии связи. Крагуевац стал городом-героем.
Крагуевац стал городом-мучеником. В середине сентября 1941 года немецкое командование, направившее основную военную мощь на Восточный фронт, на Москву, вынуждено было перебросить одну дивизию с оккупированной территории Советского Союза, по одной из Греции и Франции, чтобы любой ценой ликвидировать народное восстание в Югославии. Начальник немецкого Верховного командования фельдмаршал Вильгельм Кейтель по указанию самого Гитлера издал 16 сентября 1941 года приказ. Вот строчки из этого официального документа, действие коего распространялось на всю оккупированную Европу: «В каждом отдельном случае сопротивления немецким оккупационным властям, каковы бы ни были специфические обстоятельства, нужно считать, что речь идет о коммунистическом движении. Для подавления движения в самом его зародыше, при появлении первых признаков восстания необходимо применять самые строжайшие меры с целью сохранения авторитета оккупационных частей и для того, чтобы воспрепятствовать дальнейшему распространению беспорядка. В связи с этим нужно напомнить, что человеческая жизнь в этих странах ничего не стоит и что только необыкновенной жестокостью можно достичь устрашающего эффекта. В отмщение за жизнь одного немецкого солдата – что в этих случаях должно быть общим правилом – следует подвергнуть смертной казни 50—100 коммунистов…»
28 сентября 1941 года генерал Франц Боше взял по приказу Гитлера единоличную власть в Сербии и развил положения берлинского приказа, потребовав от подчиненных поступать «со всей бесцеремонной жестокостью, ибо жертвами пали сотни немецких солдат», и пояснил, обратившись к истории: «Вашим заданием является объездить страну, в которой в 1914 году ручьями текла немецкая кровь из-за коварства сербов – мужчин и женщин. Для всей Сербии должен быть дан устрашающий пример, который должен больше всего затронуть все население. Вы – мстители этих мертвых. Каждый, кто поступает мягко, подвергает опасности жизни своих друзей. Невзирая на личность, он будет призван к ответственности и предан военному суду».
В начале октября 1941 года, когда немцы начали общее наступление на партизан Сербии, на части Крагуевацкого и Чачакского отрядов, партизаны захватили роту немцев, сбили разведывательный самолет с начальником связи коменданта Сербии, освободили Горни Миланавец и Чачак. Из приказа генерала Франца Боше от 10 октября 1941 года: «В Сербии из-за балканского склада ума и больших размеров коммунистического и замаскированных под национальные повстанческих движений нужно выполнить приказание Верховного командования вооруженных сил с самой большой строгостью. Быстрое и бесцеремонное подавление сербского восстания явится вкладом в окончательную победу немцев…
Если будут потери среди немецких солдат или фольксдойче, то территориальные уполномоченные коменданты вплоть до командующего полка сразу же дадут приказ о расстреле противника по следующему порядку:
а) за каждого убитого немецкого солдата или фольксдойче (мужчину, женщину или ребенка) – 100 пленных или заложников;
б) за каждого раненого немецкого солдата и фольксдойче – 50 пленных или заложников…»
Вспоминаю попутно, как попал мне в руки подлинный дневник тринадцатилетнего бахмачского парнишки Толика Листопадова – этот потрясающий своей жестокой правдой исторический документ, написанный на оккупированной Черниговщине, пока хранится у меня, но предназначен для музея. Это в нем я прочел строчки, пронизанные чувством маленького патриота: «Скоро ли у нас в городе будут люди, которые и говорят по-нашему и по духу наши?» А вот опубликованные в моей повести «Здравствуйте, мама!» строчки из ночной записи 1 января 1942 года: «За одного убитого немца будут расстреливать 100 человек наших жителей». В Нежине кто-то убил немца с собакой, а они за это расстреляли 140 человек жителей и говорят: «100 человек за немца и 40 человек за немецкую собаку».
Общие потери немцев в районе Крагуеваца на 16 октября 1941 года составили пятьдесят человек убитыми и сорок ранеными. Гитлеровцы с педантичной точностью изготовились выполнить приказ… 50×100+40×50=7000. Территориально уполномоченный комендант, опираясь на свежие войсковые батальоны, оттеснил партизанские отряды в горы и приступил к исполнению карательных обязанностей. Людей хватали в домах, на улицах, в церквях, школах. Брали только мальчиков, юношей, мужчин и стариков, уводили и увозили в глубокую низину, где текли два светлых ручья…
К вечеру 21 октября 1941 года у Красного города, как называют в народе Крагуевац, лежало ровно 7000 трупов.
В долине этой сегодня мемориальный музей. Со старых фотографий смотрят на тебя все семь тысяч пар глаз, закрывшихся туманным осенним днем. Безгрешные искристые ребячьи глаза – тихие, доверчивые, наивные, задумчивые, грустные, озорные, кроткие, веселые, отчаянные! Траурно-торжественное шествие ста тысяч детей Югославии к святым могилам ровесников – самое возвышенное, что я видел в жизни. Стою у одного из мемориалов, под которым покоятся останки трехсот школьников и восемнадцати учителей, вижу закаменевшее лицо Сергея Викулова, слышу-вспоминаю слова сербского друга:
Мой класс ожидает пули,
И никто никому не подсказывает…
Все, даже самые маленькие, на память знают урок.
В последний раз поблескивают их ребячьи глаза:
Здесь нет двоечников, ибо мы сыны народа,
У которого и самый маленький ребенок,
Лишь только научится ходить,
Уже знает, как нужно умирать.
Разве вы всё еще удивляетесь,
Что добровольно остаюсь с ними?
Чтобы я, их старый учитель, одних их оставил?
А завтра? Чтобы на меня показывали пальцем?
Вы этого не понимаете… Это мы, «дикари», знаем:
Учитель не только с классным журналом учитель.
Стреляйте! Я веду последний урок!
И еще мне вспоминается последнее посещение Кракова… Вавель, резиденция польских королей. Торжественно-печальный спуск к саркофагу Адама Мицкевича. Всплывают в памяти белые, нерифмованные стихи Анатолия Чивилихина, столь редкие в его творчестве:
Та армия, в которой я служил,
Освободила Краков в день январский…
19 января 1945 года… Поэт и воин не увидел, однако, Вавеля в тот день – освободители спешили на Одер. И лишь светлой победной весною, возвращаясь домой, он со своими фронтовыми друзьями сделал остановку в Кракове. После ужасающих руин, которые довелось им увидеть за прошедшие четыре года, они надумали поближе познакомиться с сокровищем, спасенным ими, – ведь древний Краков, прекрасный город ученых, революционеров, поэтов, рабочих, служащих, художников, студентов, был обречен фашистами на полное уничтожение, и только молниеносная мера нашего Верховного Главнокомандования спасла это историко-архитектурное сокровище Польши и всей Европы.
В Вавель победителей пригласили хозяева: «осмотреть гробницы тех, кто когда-то властно правил Польшей».
Я объяснил, что русских офицеров
Сюда влекло желание другое —
Здесь погребен друг нашего поэта
И друг свободы – значит, друг наш дважды.
И мы пришли, чтоб возложить венок.
Зримо вижу картину, как наш Анатолий с венком весенних цветов идет в группе друзей-фронтовиков сквозь толпу посетителей, которая уважительно расступается пред их сияющими орденами и медалями, пред этим венком.
Сначала показалось непонятным —
Как, окружая королей заботой,
Здесь умные рабы не рассчитали,
Что королям, должно быть, плохо спится
В соседстве с верным рыцарем свободы,
Однако вскоре объяснилось все…
Русские офицеры весны 1945 года не смотрели на помпезные гробницы королей, на величественные своды, на витражи, резные колонны и решетки художественного литья – они шли, провожаемые любопытными и почтительными взглядами, прямо к простым железным перильцам, что скромно расположились средь каменного пола, огораживая вход в подземелье.
Да, он лежит под мраморным надгробьем
Невдалеке от Яна Казимира,
Совсем невдалеке от Сигизмунда,
Но, чтобы не тревожить сих последних,
Его похоронили в подземелье,
И вход закрыт железною плитой.
Поэт, если он истинный поэт, увидит смысл и символ в обыденном, зорко заметит то, мимо чего бездумно пройдут тысячи нас, обычных смертных.
Изгнанник в жизни и за гробом узник,
Прими поклон хотя бы лишь за то,
Что говорил о временах грядущих,
Когда народы, распри позабыв,
В единую семью соединятся.
Последние две строки я знал с детства и вспоминал их, когда впервые побывал в Вавеле, где было тогда не так людно. Вспомнились они мне и сейчас, в пестрой и густой толпе современных туристов. Снова величественные фигуры Александра Пушкина и Адама Мицкевича встали в памяти рядом, соединенные тем общеизвестным стародавним рукопожатием, о коем в не совсем обыденных, теперь уже далеких обстоятельствах вспоминал незнаменитый русский поэт Анатолий Чивилихин, ныне покойный… Пусть живет средь людей и народов вечная добропамять!