С виду это своеобразная церковь-колокольня, а уж колокольни да островерхие башни, которыми завершилось московское архитектурное средневековье, слишком хороши в моих глазах, чтоб описывать словами эту прекрасную устремленность камня к небу над столицей. Живу я рядом с замечательной колокольней, прозванной старыми москвичами «свечечкой»; легкая, изящная и стройная, она стоит при церкви Воскресения в Кадашах, я каждый день любуюсь ею и не могу насытиться. Если закрыть в ней ажурные просветы, она похожа на космическую ракету в ту тысячную долю секунды, когда уже разъялись-отвалили поддержки, все вокруг в внутри замерло на эту микроскопическую частицу вечности, почти не отделяющую миг тревожной тишины от земного грома и огня, которые вознесут гениальное творение умов и рук человеческих и синие небеса и еще дальше, где нет ничего, кроме невидимых таинственных частиц света и тепла, притяжения и энергии…
Снимок деревянной церкви был отпечатан со старинным безретушным тщанием, в точнейшей фокусировке, и даже трещины в бревнах, кажется, обозначались, однако смотреть его следовало с расстояния – памятник будто безмолвно кричал что-то восторженное проплывающим облакам. Если б увидеть этот черно-серый обелиск в окружении натурных красок – среди зеленых лугов, под голубым небом и белыми облаками, близ светлой реки! И еще бы хорошо взглянуть на него зимним морозным днем, когда все вокруг ослепительно бело, на шатре искрится иней и темно-синяя тень уходит из-за низкого северного солнца за линию горизонта. А как он, должно быть, колдовски хорош в белую ночь или осенним туманным утром, пронзающий шатром густой молочный полог, и как жутко рядом с ним в грозу, когда он трепетно является из мрака в взблесках молний…
– Засмотрелись? – пробудил меня Петр Дмитриевич. – Две недели я тогда пробыл возле него и никак не мог насмотреться. Каков, а? Все в нем сделано с несказанной завершенностью!
– Знаете, он похож на…
– Ни на что, извините, он не похож! Только на самого себя. Вообще русская деревянная архитектура не имеет аналогов…
В миллионах экземпляров открыток и снимков размножена ныне прихотливая фантазия Кижей, а это безвестное творение старше на целых полтора века, и в нем нет никакой вычурности и игривой декоративности; все предельно строго, лаконично и будто бы совсем просто, только невозможно оторвать взгляда от того темно-серого изваяния пятидесятиметровой высоты! Ильинский храм Выйского погоста именно в пустом просторе был на месте, хотя, впрочем, неплохо пососедствовал бы и с ансамблем Кижей, а еще лучше перенести б его в Москву, чтобы как можно больше людей могли увидеть столь простое чудо.
– Внутри были абсолютно неправдоподобные клироса! – замечает хозяин. – В виде профилей двух деревянных коней. О таком я даже не слыхивал никогда!.. Интересные тябла – подставки под окнами… Ну, огромную доску со старинной резной надписью об освящении храма в 1600 году сразу же перенес внутрь, скопировал длинную полосу бумаги. Потом нашел одного ловкого деревенского парня, и мы с ним полмесяца обмеряли памятник от маковки до фундамента. До сих пор удивляюсь, как я тогда не сорвался этой иглы! Обмеры и чертежи у меня. Вдруг когда-нибудь мы возьмемся возродить этот архитектурный уникум?.. От него ведь не осталось больше ничего, кроме того, что вы углядели на стенде, да оконницы «слудной», то есть слюдяной.
Он принес ветхую деревянную рамку с остатками слюдяных пластинок по углам.
– Она выгнила из наличников, и хорошо, что взял, довез и сохранил. Даже оконница – народное искусство! Смотрите…
Углы рамки скрепляли декоративные уголки с фигурными вырезами и выступами.
– Кованые? – спрашиваю я, трогая изящные металлические детали.
– Кажется, у мастеров штампы были – больно одинаковы и тонки по рисунку эти уголки. Нигде подобного не встречал!
– Сколько оконнице лет?
– Скоро четыреста. А у меня она лежит почти шестьдесят.
В 1920 году П. Д. Барановский в составе экспедиции, возглавшейся академиком И. Э. Грабарем, исследовал беломорский берег Северодвинья. Есть в его бумагах маршрут той большой экспедиции, которую Народный комиссариат просвещения счел необходим послать еще в гражданскую войну, чтобы выявить и зафиксировать зодческие сокровища края. Архитектор показывает мне маленькую записную книжку. Мелкие карандашные строчки довольно хорошо читаются…
– Купил лодку за двадцать тысяч рублей, – поясняет Петр Дмитриевич. – Плыл один четыреста километров. Вез три пуда негативов на стекле, которые нельзя было побить или замочить… Лодка текла, и в последние дни сапоги вмерзали в лед. А в Усть-Вые, где стоял этот бесподобный храм, освященный при Борисе Годунове, мне рассказали смешную историю. Сразу после революции приходский священник умер от старости, и деревня пригласила псаломщика из соседнего прихода, только другая деревня, которую обслуживал этот храм святого Ильи – завозражала, и дело дошло до драки – стенка на стенку. Сошлись на том, что написали прошение утвердить псаломщика в должности священника…
– А что с памятником потом стало?
– Минутку…
Он ощупью нашел какую-то папку, порылся в ней и достал старенький конверт. На почтовом штемпеле значился 1940 год, автор письма – ленинградский архитектор Владимир Сергеевич Баниге…
«В августе 1940 года наша экспедиция, пройдя на лодках верхнюю часть течения реки Пинеги, посетила село Усть-Выя. При осмотре берегов Выи и Пинеги было обнаружено, что силуэт шатровой церкви отсутствует… Обратившись к местным жителям (село Усть-Выя состоит из группы деревень), мы узнали, что за год или два до нашего посещения замечательный шатровый памятник северного русского зодчества XVI в. был разобран, точнее, повален. Подойдя к местоположению этого памятника, мы обнаружили его развалины. На высоком берегу реки увидели массивные бревна, лежащие на земле в виде продолговатого штабеля. Обнаружили слинявшие изображения на досках и тяблах древнего иконостаса. Нам рассказали, что к самому верху шатра привязали канат, за который тянули. Так как повалить шатровый сруб, по-видимому, было делом нелегким, то пришлось призывать на помощь жителей соседней деревни. Общими усилиями памятник был повален и лег на землю… Посетив с. Верхняя Тойма, мы узнали, что Георгиевская шатровая церковь начала XVII в. также назначена к разборке. Об этом нами была послана телеграмма в Академию архитектуры».
И вот ночью, переживая звонок Петра Дмитриевича, я думал и о том, что вдруг какая-то злая нечистая рука похитила папку с обмерами Ильинского храма, или, скажем, голицынского дворца 1685 года, шедевра старорусской гражданской архитектуры, что стоял, уже отреставрированный Барановским, в Охотном ряду, или Казанского собора, выходившего некогда на Красную площадь? А вдруг взято и выброшено совсем бесценное, что-то такое, о чем я не знал, и любопытствующее человечество, которому еще предстоит открыть для себя сокровища средневекового русского зодчества, навсегда потеряло единственный след какого-нибудь другого замечательного памятника культуры и истории?
Есть у Петра Дмитриевича и картины, и несколько десятков случайных антикварных вещей. Вспомнилась картина, изображающая руины Лекитского христианского храма VI века, какими они были на 1938 год. Три года перед войной Петр Дмитриевич разыскивал и исследовал памятники кавказской Албании и Азербайджана – храмы, дворцы, крепости в Леките, Куме, Кише, Подаре, Куткамене, Зейзите, Харзре, Талах, Нуке, в десятках других сел и городов, делал эскизы, обмеры, фотографировал и раскапывал, изучая секреты древних зодчих, чтобы сохранить для потомков свидетельства их талантов и мастерства. Живописные руины Лекиты, зафиксированные на полотне, ценны проявленной в красках планировкой древнейшего памятника и дорогими воспоминаниями…
Бережно хранится и большая работа Владимира Маковского «Дьяковское кладбище». Владельцу она дорога не только тем, что это подлинник, изображающий изумительный архитектурный памятник русского каменного зодчества XVI века – храм Иоанна Предтечи. В двадцатые годы Барановский создал и десять лет руководил историко-архитектурным заповедником «Коломенское», в которое по сей день входит и Дьяково. И еще одно глубоко личное и святое – на этом кладбище похоронена мать архитектора… В углу кабинета стоит колонна из Юрьева-Польского резного белого камня, огромный старинный фонарь висит в коридоре, кованый сундук загромождает проход, какие-то сосуды на шкафах и полках. Хозяин ничего не собирал специально – привозил из экспедиций то, что неминуемо должно было погибнуть, или то, что дарили ему для лучшей сохранности.
И вот однажды, когда мы разговорились на любимую нашу тему – о «Слове», он показал мне икону, изображающую на всю доску лес в таком необычном густо-зеленом обилии, что я ахнул. Оказывается, ее подарил архитектору в 1918 году священник того самого монастыря, где был найден единственный список «Слова о полку Игореве». На фоне древес изображался большой, сияющий красками храм со странным, не купольным и не шатровым, ни на что не похожим верхом…
Что и как могли похитить? Живет Барановский за высокими стенами бывшего монастыря, в котором один выход, круглосуточно охраняемый. Своих келий, расположенных в приземистом каменном строении, он почти не покидает по состоянию здоровья. Совсем не видит, но хорошо слышит, а его сестра-погодок, которая ухаживает за ним после кончины Марии Юрьевны, ничего не слышит, но зато у нее отличное для восьмидесятипятилетнего человека зрение, И я знал также, что во входной гнилой двери у них жиденький замочек, который можно открыть отверткой, но я однажды привинтил над ним крепкую цепочку, и снаружи ее не снять. А если старики пошли за пенсией и тут произошло? Кстати, Петр Дмитриевич давно подписал дарственную, завещав государству все, что, у него было, – библиотеку свою и покойной супруги, полностью архив, картины, иконы, вещи музейной кондиции. Произошло, таким образом, хищение государственной собственности?
Утром я был у него. Он ощупкой бродил под приземистыми темными потолками, включал и выключал мой давнишний подарок – аккумуляторный электрический фонарик, перебирал папки на полках, трогал подсвечники на столе, рамки картин на стенах. Итак, пропала кованая братина, кувшин старинной работы и три иконы. Услышав мой потаенно-облегченный вздох, он встрепенулся и с горечью произнес: