Любознательный Читатель. Имеются в виду Новгородская земля, Рязанское, Владимиро-Суздальское, Полоцкое, Смоленское, Переяславское, Киевское, Чернигово-Северское, Галицко-Волынское и Турово-Пинское княжества?
– Да, весь десяток… Пошли дальше? Туда, где всходило солнце, стекали с водораздела новые и новые реки, названия которых не обязательно было знать Субудаю. Молодой Туд, Вазуза, Касня, Гжать, Москва, Протва, Шаня, Истра, Воря. А на западе все ручьи и речушки собирал верхний Днепр и его левый приток Вязьма…
Приостановимся здесь на минутку. Поход был спешным и трудным. Коней гнали, пока они не начинали падать. Перед каждым привалом шла их выбраковка на мясо и распределение корма между самыми выносливыми. Должно быть, запас торжокского зерна давно кончился; Селигерский путь передовых отрядов до Игнача креста и обратно, потом по водоразделу до истоков Угры и Вязьмы – это несколько сот километров заснеженной, извилистой лесной тропы, захламленной и заболоченной, на которой никакого подножного корма не было.
– Чем же держались кони?
– Им вообще нечем было бы держаться при любом другом маршруте в степь.
Внук Темучина сын Джучи не отпускал от себя Субудая, и старый воитель вынужден был тащиться в середине каравана, обремененного добычей, юртами, капризным гаремом, слугами, охраной и раздраженными, с первых же слов срывающимися на ругань и визг братьями-чингизидами. На восходе солнца, когда Субудай уже подставлял костру спину, они еще крепко спали на подушках джурдже и тканях урусов, согретые юными светловолосыми рабынями. А Субудая подымали на рассвете крики больших черных птиц, что слетались сюда, наверное, со всей страны урусов. Они метались над лесами вокруг, истязали слух зловещими криками, смолкая лишь на те недолгие частицы вечности, когда на покой уходило в черноту само солнце. Эти отвратительные птицы оклевывали кости у черных кострищ, раздирали на мелкие части трупы умерших, добыв прежде всего тусклые глаза. Они совсем перестали бояться людей. Ходили на рассвете меж тлеющих костров, прыгали по телам спящих воинов, а собака урусского певца каждое утро гоняла их по стану, пока все они не повисали тяжелыми черными гроздьями на утренних ветвях деревьев и в молчаливом нетерпении ждали, когда все живое и шевелящееся уйдет, оставив неживое и неподвижное.
Черные птицы летали над лесами так далеко впереди, что их не было слышно. Маленькие, как мухи над падалью, они совсем исчезали из виду там, где шли с проводниками и самыми сильными воинами Бурундай и Урянктай.
Идти было бы можно, если б не так болела спина, если б на пути попалась хоть одна урусская бань-я и не стал бы таким раздражительным внук Темучина сын Джучи. Разъярился две ночевки назад, когда увидел, что едущие впереди воины и рабы разбили главный стан не на открытом месте, а в окружении густого леса приказал было перенести свою юрту, но Субудай предупредил, что до большого просвета в лесу идти полночи, вьючный караван ложится, а корма на этот раз оставлено мало, уже горят костры, освежеваны кони. До этого внук Темучина сын Джучи казнил за нерасторопность двух слуг-хитаев и урусскую наложницу, проклял Бурундая за то, что тот не оттаскивает от главной тропы, которой шел караван, павших коней, ноги, головы, кости и внутренности коней съеденных и даже трупы казненных и умерших рабов и воинов. Субудай нарядил вдогонку воина с запасом корма, в пути стало почище, но черных птиц будто прибавилось. А сегодня внук Темучина сын Джучи хотел послать Субудая вперед вместо Бурундая, потому что корма на стане почти не оказалось. Субудай обрадовался, приказал вьючить свою теплую юрту, но внук Темучина сын Джучи, когда уже наступила полная темнота, передумал отпускать от себя полководца. Субудай направил вперед караван вьючников, чтобы они подвезли корм, но будет ли он на следующей стоянке?
– Откуда же он мог взяться? И вообще – чем кормились на таком маршруте двадцать – тридцать тысяч лошадей?
– На склонах водораздела стояли селения. Не знаю, многие ли из них просуществовали до наших дней и какие зародились позднее. Только сейчас по этому водораздельному траверсу стоят десятки. Во всяком случае, водораздел в нескольких местах пересекался контролируемыми волоками, и на них издревле стояли укрепление селения. Все города возникали из деревень, и многие нынешние деревни куда древнее иных городов. Специальные отряды Субудая при малейшей возможности отклонялись от основного маршрута неожиданно, из темных лесов, нападали на одинокие хутора, выселки и деревни, забирая у жителей все, что могло идти на корм истощенным коням, – овес, ячмень, семенную рожь и пшеницу, муку, просо, мякину, лузгу. Этого все равно не хватало тысячам лошадей и на редких голых взгорках, где ветра и солнце уже начали сгонять снега, кони добирались копытами и зубами до жухлой прошлогодней травы, как это делали они каждую зиму в родных степях. Запасной табун, что торил дорогу вслед за Бурундаем, съедал торчащие над снегом будылья, обгрызал мох с высоких пней, голые ветви деревьев и зверел от голода. Его по частям подгоняли к редким несожженным овинам соломы, стогам сена, крытым токам с остатками невымолоченного зерна, и животные вмиг уничтожали все, даже перебитую в пыль труху, долизываясь до земли. Еще в самом начале маршрута Субудай увидел впереди – там шел Бурундай – далекие дымы и срочно послал приказ этой бараньей голове, чтоб тот не жег селения, пока не пройдут запасные табуны и не съедят соломенных крыш…
И он оказался прав – когда стало невозможно выменять парчу на горсть овса у добычливого товарища, воины начали бросать тяжелую и рыхлую добычу, которую подбирали другие, сортируя кладь, но потом урусское добро все равно оказывалось на грязном снегу, не нужное никому, и перед ночлегами уже кое-где разжигали костры дорогими мехами.
– Ну, это уж слишком!
– Допускаю, что это могло быть, если такой талантливый грабитель, как Наполеон, согласно упорным слухам, пока никем не опровергнутым, при своем позорном бегстве из Москвы бросил даже бесценные сокровища, украденные в Кремле. Кстати, маршруты Субудая и Наполеона пересеклись как раз в этом месте, где мы приостановились…
Едем в Болдино. Дорога куда как плоха: изуродована тяжелыми грузовиками, заболочена кое-где, просвет над нею затягивается листвой, которая вот-вот сомкнется и образует сумеречный туннель. Это старая Смоленская дорога. Знаменитая дорога! По ней, горделиво красуясь в седле, наступал на Москву во главе своих полчищ Наполеон, изрекший незадолго до этого похода: «Через пять лет я буду господином мира, остается одна Россия, но я раздавлю ее». Он ни в грош, видно, уже не ставил Англию и Турцию, героически сражавшуюся Испанию, необъятные Индию и Китай, заокеанские САСШ, но через три месяца этот господин, бросивший по пути свое раздавленное войско, вновь оказался на старой Смоленской дороге, потеряв в России славу непобедимого и свое легендарное самообладание…
Наш скрипучий фургон западает то одним, то другим колесом, а то и двумя сразу в рытвины и водоемины, цепляет карданом и картером. На переднем сиденье, сразу же за шофером, чтоб не так трясло, едет глава нашей маленькой экспедиции, которого я знаю уже много лет, но каждая встреча и даже каждый телефонный разговор с ним обязательно открывают мне что-то новое, расширяющее мои представления о жизни, истории, архитектуре, о великих трудах и горьком бессилии человека, уже не имеющего ни здоровья, ни времени, чтоб завершить начатое. Он пригласил меня в эту поездку, пообещав интересное. Но пока молчит, сутулится над своей палкой, да и трудно разговаривать в этакой тряске, под шум двигателя. Поехал я охотно – мне хотелось побывать в той точке, где скрестились, пусть и разделенные веками, пути Субудая и Наполеона.
Правда, в Вязьме он меня поразил на всю, как говорится, оставшуюся жизнь – не думаю, чтоб довелось еще раз увидеть что-либо подобное! Мы подъехали к большой старинной церкви, одетой почерневшими лесами.
– Одигитрия! – произнес он торжественно и многозначительно, как будто одного этого слова было достаточно, чтобы понять все без комментариев. – Пошли?
Ничего я не понял, и мы полезли наверх по хлипким лестницам и подмостям без перил. Он карабкался впереди, ощупывал попутно кирпичную кладку, на межмаршевых переходах пробовал шаткие доски ногою и отчаянно смело ступал на них.
– Вы, пожалуйста, уж поаккуратней там! – крикнул я, когда высота стала расти, подул ветер, а переходы, заляпанные раствором, усыпанные кирпичным боем, сузились. Он ничего не ответил, лез себе да лез, и я не мог успеть за ним, потому что после инфаркта на такую высоту поднимался только по эскалатору метро. Наш спутник, молодой московский архитектор-реставратор, Виктор Виноградов догнал меня и сказал, чтоб я не беспокоился.
– Почему?
– Любая высота ему нипочем – у него птичье сердце.
Виноградов ушел вверх, я пополз за ним, притираясь к изящно выложенным кокошникам, и только тут заметил, что вся кладка не совсем обычна – старинный кирпич массивен, гладок и перемежается в рядочках раствора с математической правильностью; всяческие уголки, переходы, сопряжения сделаны из темно-красных фигурных деталей той же первозданной крепости, а кой-где начали попадаться белокаменные прожилины. Наш старый вожак, останавливаясь, что-то говорил, но слова отдувало ветром, и Виктор пояснял мне, что этот памятник – архитектурный уникум. В России не осталось памятников о трех каменных шатрах в ряд на общих сводах, кроме, пожалуй, угличской Дивной. И основной кирпич особый – длина тридцать сантиметров, ширина шестнадцать, толщина восемь с половиной. Детали же кладки – шестнадцати различных размеров и конфигураций! – прошли специально формовку и обжиг, то есть вся эта игрушка без единого отеса. А тут еще – видите? – все перемежает мячковский белый камень.
– По изяществу и мастерству каменных работ Одигитрия превосходит Василия Блаженного…
– Ну, это уж слишком, – сказал я.