– Выходит, вы впервые поднялись на него шестьдесят пять лет назад?
– Выходит так… А вам сейчас сколько?
– Скоро уже полсотни.
– Юноша, – засмеялся он в темноте и через паузу добавил задумчиво: – В вашем возрасте я был далеко отсюда. В Сибири.
– Где же? – полюбопытствовал я, потому что о Сибири мне всегда все интересно.
– Есть такой городок Мариинск…
– Удивительное совпадение! – вырвалось у меня.
– Именно?
– Да я же родился в Мариинске!.. А вы что там делали? – совсем глупо и бестактно спросил я, но было поздно.
– Библиотеку построил в классическом стиле, – произнес он. – С деревянными колоннами. Верстах в трех от станции. Помните?.. Моя вынужденная экскурсия туда была связана с Василием Блаженным, но это уже совсем другие воспоминания, оставим их…
А я лежал и вспоминал то, о чем вспоминать не хотелось. Мария Юрьевна Барановская еще в бытность свою рассказывала мне, как в середине 30-х годов Петру Дмитриевичу поручили обмерить Василия Блаженного.
– Зачем? – спросил он.
– Памятник назначен к сносу.
Барановский сказал что-то очень резкое, покинул собеседника, вскоре Мария Юрьевна принесла ему первую передачу.
– Начали? – спросил он жену. – Рушат?
– Нет.
– Тогда я буду есть…
Чтобы прогнать от себя эти воспоминания, спрашиваю:
– Петр Дмитриевич, а как вы, между прочим, тогда, до революции, сумели поступить в институт?
– Между прочим, сначала закончил Московское строительно-техническое училище, работал, потом уж был археологический институт…
Но это прочее было для него ничем не заменимой академией. За эти годы он всласть полазил по стенам, шатрам и куполам с рулеткой, от души пошлепал мастерком. В Москве, Туле и Ашхабаде работал помощником у архитекторов и подрядчиков, строил военные объекты на германском фронте. В Старице Тверской губернии провел полное исследование Борисоглебского собора, памятника XVI–XVII веков, представил проект и модель его реконструкции. Изучил образцы народного деревянного зодчества XVII–XVIII веков в районах Минска, Слуцка, Пинска и Ровно, частично обмерил Китайгородскую стену – сразу-то после революции ее было решено отреставрировать и сохранить как памятник истории и городской фортификации… А в 1918 году Петр Барановский узнал, что во время эсеровского мятежа от артобстрела сильно пострадало особое национальное достояние нашего народа – замечательные памятники русской архитектуры Ярославля. Через проломы в куполах, сводах и кровлях осенние дожди да мокрые снега могли смыть бесценные фрески. Он обратился в Наркомпрос.
– Это было удивительное, тяжкое и святое время. Трудно даже сейчас себе представить!.. Мятежи, оккупация, интервенция, голод – кровь льется, люди мрут. И остался, как в тринадцатом веке, лишь островок родной земли, не занятой врагом!
Голос у него сорвался. В темноте я перевернул кассету.
– Что нужнее – отремонтировать паровоз или древний храм? И вот, по свидетельству Бонч-Бруевича, Ленин лично распорядился немедленно взяться за спасение памятников Ярославля… Меня назначили руководителем работ. Мне прежде всего нужен был брезент, чтобы срочно защитить самое драгоценное, но брезент был тогда тоже драгоценностью – ни на одном складе его не находилось – Наркомпрос обратился в военвед, и я тут же получил двенадцать огромных кусков брезента. До смерти запомню тот день – 25 августа 1918 года, когда я выехал в Ярославль – во мне все пело… Вы еще не спите?
– Продолжайте, пожалуйста…
– Ну, прикрыл я фрески под проломами, все прикрыл! В жизни бывают, однако, поразительные, необъяснимые совпадения, и сейчас я вам расскажу совершенно дикую историю… Ровно через пятьдесят лет, в 1968 году, именно Ярославль стал свидетелем варварского деяния. Наши же реставраторы загубили замечательные фрески храма Иоанна Предтечи в Толчкове – не смогли, видите, вовремя починять кровлю! Преступников, правда, посадили на скамью подсудимых, но это, строго говоря, паллиатив – русская и общечеловеческая культура навечно лишилась неповторимых сокровищ средневековой живописи…
Барановский прерывисто вздохнул, и я сказал:
– Может, пора вам отдыхать, Петр Дмитриевич?
– Я мало сплю. И, кстати, тихо, как мышь… А вам интересно? Мне хочется снова вернуть вас сюда, в Болдино! Нет, нет, это вы меня извините, я давно так много не говорил… Сейчас заканчиваю.
В Ярославле к 1927 году было восстановлено около двадцати памятников. Барановский же снова и снова бывал здесь. Обмерил Троицкий собор, колокольню, еще раз с превеликим удовольствием трапезную, составил проект реставрации всего комплекса, защитил на этой основе диссертацию и немедленно начал работы… Начал…
Он замолчал, и я выключил диктофон.
Утром, за чаем, будто не было никакого перерыва, он заговорил:
– Сразу же привез из Москвы дефицитнейший тогда металл. Взял в бетон, завел в ниши Введенской церкви, скрепил. Параллельно с каменными, плиточными и лепными работами затеял тут музей – русская народная скульптура, резьба по дереву, керамика, старинное оружие, археологические находки. Здешние окрестности, с точки зрения археологии – золотое дно! В верховьях Днепра множество городищ, и недаром скандинавские саги говорят о нашей прародине как о Гардарике – стране городов.
– В этих местах скрещивались две главные дороги глубокой ревности – с севера на юг и с запада на восток, – добавил я. – Не только в древности. В Средневековье степная орда прошла, и, наверное, можно найти ее следы! В новое время французы на Москву и обратно.
– А между ними поляки, литовцы, шведы… В 1500 году великий московский князь Иван III на реке Ведроше, что впадает в Осьму почти рядом с монастырем, разбил польско-литовские войска и взял все эти древнейшие русские земли под Москву и православие…
Да, свершилось тогда огромное историческое событие! С русской и литовской сторон в сражении участвовало по сорок тысяч воинов. Перед Ведрошей передовые русские отряды вступили в бой, тут же отошли на восточный берег реки, а переправившихся литовцев встретили главные силы. Сеча завязалась жестокая и длительная. Но вот командовавший русскими войсками князь Даниил Щень послал в бой свежий засадный полк, который и решил исход сражения. Русские захватили всю артиллерию противника, много пленных, включая самого главу похода. В результате этой блестящей победы к Москве отошла исконно русская Северская земля – с Черниговом, Новгород-Северским, Путивлем…
– А несколько позже инок Герасим, прозванный Болдинским, основал здесь скит, впоследствии монастырь… И удивительные находки, знаете, случаются в истории! В 1923 году в шведских архивах были найдены – что бы вы думали? – приходно-расходные книги Болдина монастыря! Это исключительно интересная и важная находка, потому что подтвердила, хотя и косвенно, мои догадки об архитекторе.
– Кто же он?
– Федор Савельевич Конь.
– Неужто?
– Да, тот самый единственный русский зодчий, который торжественно именовался как «государев мастер палатных, церковных и городовых дел». Родился он тут же, под Дорогобужем, а сын его был казначеем этого монастыря. Федор Конь, как вы знаете, построил два великих сооружения – смоленский кремль и Белый город в Москве, а тут он появился около 1575 года. Его ссора с придворным Ивана Грозного немцем Генрихом Штаденом закончилась дракой. Мастер скрылся в этот монастырь и начал обстраивать его. Вознесся над лесом собор с громадной центральной главой и четырьмя поменьше, явилась чудо-трапезная, о которой мы уже говорили, колокольня в шестерик с огромными арочными проемами и шлемовидным завершением. Характер кладки, стилевые приемы, зодческий почерк в сочетании с документами и биографическими данными Федора Коня убедили меня в том, что именно он, этот великий русский зодчий, создал на своей родине еще один бессмертный памятник мастерства, искусства и духа, который еще при его жизни считался лучшим архитектурным комплексом Московского государства… Белый город Федора Коня безвозвратно исчез, поэтому так важно было сохранить Болдинский монастырь! К концу двадцатых годов основные реставрационные работы закончились… А теперь пойдемте смотреть. Где моя неразлучная подруга? Куда я ее дел?
Палка нашлась, и мы вышли на улицу. Жадно оглядев окрестности, я ничего не увидел – ни куполов, ни каменного шатра, ни колокольни… Но вот за прудом показалась низкая серо-белая стена и внутри ее что-то неопределенное и бесформенное – какое-то приземистое, свежего кирпича строение, деревянные навесики, груды старого камня, и в центре всего возвышалась гора, поросшая зеленой травой.
– Хорошо видите? – спросил Петр Дмитриевич, приостановившись на плотине.
– Да, – поперхнулся я.
– Они взорвали тут все! – крикнул он, и руки его, сжавшие набалдашник палки, побелели в суставах.
– Зачем? – растерянно спросил я, хотя хорошо знал, зачем фашисты планомерно и целенаправленно уничтожали памятники старины: затем, чтобы уничтожить этот предмет нашей национальной гордости, лишить нас исторической памяти, унизить презрением, запугать чудовищной аморальностью и даже обеднить в какой-то мере материально, потому что хорошо знали – мы все это будем когда-нибудь восстанавливать!
В тот болдинский день я узнал, что варварское уничтожение собора Федора Коня в 1943 году было также актом бессильной злобы и мстительности – в бывшем монастыре располагался штаб партизанских соединений этого района Смоленщины. В крохотном музейчике, еще с двадцатых годов хранящем несколько экспонатов, некогда собранных П. Д. Барановским, лежат на полках партизанские пулеметы, гранаты, висят портреты патриотов-партизан. Краткий отчет о действиях одного из соединений, которым командовал Герой Советского Союза Сергей Гришин: взорвано около ста мостов, пущено под откос 295 паровозов и 8 486 вагонов с грузами, уничтожено более двадцати тысяч гитлеровцев…
Окруженные в монастыре партизаны сражались до последнего патрона. Оставшихся в живых согнали к стене Троицкого собора и расстреляли из пулеметов. На этом месте стоит сейчас скромный обелиск, но если думать о священной Вечной памяти, то должно стать из праха все окружающее его!