Смешалась бы с тысячами других.
«Да. Растворилась бы. Возникло бы существо, лишенное собственного сознания, зато обладающее невообразимой мощью. Какая была у авендери ваших сильнейших Бессмертных. Тело ребенка распалось бы за несколько часов, но то существо…»
Жаба, пришла ему в голову мысль. Жаба, пожирающая прочих жаб, пока в садке не останется больше никого.
«Если бы неким чудом такого не случилось, через много месяцев, а может, и лет из хаоса души девушки возникла бы новая личность. Возможно, она бы даже помнила себя, помнила бы ребенка Фургонщиков, но стала бы кем-то другим. Именно это и прокатилось по миру, Пробуждение, которое прервали в самом зародыше. Когда бы его не прервали, мы все время слышали бы вопли и крики нового возникшего бога, и все: от дикой Силы до земли под нашими ногами – тряслось бы и дрожало».
Оум прервался, словно измученный этим монологом.
– И? – подогнал его Альтсин. – Родился бы этот… ана’бог, как вроде бы уже случалось и не единожды? Он убил бы всех или оказался бы убит и пожран – что наверняка тоже часто случалось? – Вор дернул цепи. – Что тут общего со мной?!
Божок сеехийцев шевельнулся в его сознании, и Альтсин вдруг почувствовал ошеломительные потерянность и неуверенность, наполнявшие эту вековечную сущность.
Интерлюдия
Метла, пепел и уборка теряют смысл.
Все в комнате задержали дыхание, когда иссарская женщина вошла в круг, обозначенный обгоревшими кирпичами, – и вдруг остановилась, словно окружавший ее воздух загустел, как смола. Кто-то играл со временем, растянул долю мгновения на четверть часа. Вероятно, чтобы насладиться мигом. Один взгляд на блуждающую по губам хозяина улыбку объяснил все.
Порой он ведет себя словно ребенок.
Два-три удара сердца, наполненные чистейшим удивлением, царила тишина, а потом мужчина в красной броне сделал шаг вперед и взмахнул руками.
Есть моменты, когда хорошо не знать чужого языка.
Женщина, сопровождавшая воина, очнулась от шока и раскрыла рот.
– Предательство, – сказала она тихо и грозно, а в голосе ее звучало обещание бури насилия и наполняющей комнату крови. – Предательство и мошенничество. Она должна сгореть, ты, мелкая гнида. Она должна превратиться в пепел, чтобы наш кандидат сел на трон. Только те, в ком течет Кровь Агара, могут беспрепятственно войти в Око.
У Китчи-от-Улыбки выражение лица было настолько же потрясенным, как и у женщины в багряном платье, словно Китчи не в силах понять, что происходит.
– Спасение ее равнозначно устроенному чуду, – заявила она. – А это означает, что уговор нарушен. Владыка Огня оказался лжецом и обманщиком, а его…
Хозяин отвел глаза от застывшей в пламени сцены и посмотрел на служанку Владычицы Судьбы: едва тронул ее взглядом, а одежды женщины задымились и вспыхнули. Крик ее длился дольше, чем сама вспышка жара, которая едва ожгла цветные ткани и исчезла.
Хозяин встал с трона, выпрямился во все свои четыре фута и скривил губы в чем-то, что могло быть или обещанием улыбки, или рождением гримасы ярости.
– Агар-от-Огня не лжет и не обманывает, даже если все вокруг только этим и заняты. Потому что он поклялся – пусть даже ограничения были болезненны. – Он притронулся пальцем к припухлости, под которой прятался его левый глаз, улыбнулся, демонстрируя щербинку на надколотом зубе. – Мы собрались тут, в Комнате Пепла, под Храмом Огня в Белом Коноверине, чтобы сыграть на судьбу этого княжества. Сыграть честно. А я Самий ад’Агара, Око Владыки Огня. Мой Господин желает, чтобы люди думали, что Око – это тот кусочек сожженной земли над нами, однако там находятся лишь врата в его Царство. Потому что Око – существует затем, чтобы смотреть и присматривать, а это лучше делать втайне. Это я тысячу лет слежу за неразрывностью линии крови. В Белом Коноверине всегда есть какой-то погонщик слонов, служка, княжеский паж, мальчик на побегушках, который вертится вокруг дворца. Но я не обманываю. Даже когда мы были в пустыне, в сотнях миль от дома, когда у нас кончилась вода, а смерть щерила над нами свой череп, я не притронулся к Силе, потому что слово связывало меня, словно железная цепь. Когда в провинциях аристократия принялась без меры карать своих невольников, подталкивая их к бунту, когда аф’гемиды Родов Войны принялись принимать странных гостей, оставлявших после себя мешки золота, а жрецы Храма Огня, его храма, принялись злоумышлять против признанного им князя. Даже тогда я оставался честен. Я хотел бы сжечь их, но он, Агар-от-Огня, поклялся вам, что не использует Силу, поскольку и тот, второй, ваш кандидат в князья, имел в себе кровь его авендери.
Китчи-от-Улыбки открыла и закрыла рот, но не выдавила из себя ни слова. Одежды ее почернели и местами продолжали тлеть.
– Моя госпожа, – наконец произнесла она, – будет очень недовольна.
– Твоя госпожа, которая была готова утопить здешние княжества в крови, только бы отвлечь внимание от севера, теперь воет, дергается и вопит в хватке челюстей голодного полубога, которого она тоже думала использовать. Минуют месяцы, пока она придет в себя. И лучше бы ей тогда не заступать дорогу Владыке Огня. И ты ведь знаешь, почему, верно? Потому что некий Соловей провел некую девушку не в ту комнату, из-за чего Лавенерес не узнал, что происходит среди рабов. – Взгляд мальчишки заставил Китчи, уже не пеструю и не веселую, скорчиться, словно под ударом бича. – Если на севере именно Она издала свой первый крик, мой господин встанет у нее за спиной, заслонив щитом из пламени. Он так поклялся, а ты знаешь, что он держит слово.
– Держит? Как же он держит, если эта девка до сих пор жива?! – Женщина в багряном платье ткнула в застывшую в пламени картинку, а поскольку вторую руку она подала воину, с которым пришла, было неясно, ее ли это слова или его.
– Но друзья… – Улыбка Самия ад’Агара была именно такой, какой она и должна быть: снисходительной, пренебрежительной и слегка озабоченной. – «Всякий, в ком есть Кровь Агара». А в ней она есть: пока что той немного, словно в маленькой рыбке или большом головастике, но она в ней есть. И речь не о той, которую она проглотила, нет. Я не удивляюсь Э’мнекосу, но ты-то должна бы и догадаться.
Стоящий за его троном воин в пустынной одежде хмурится, а потом взблескивает зубами в широкой улыбке.
Хозяин же хлопает в ладоши – и языки пламени оживают.
Деана слышит далекий гром, словно урчание близящейся грозы, чувствует дрожь каменных плит, видит блеск стали, летящей к ее груди.
Она машинально отбивает и контратакует, изогнутый клинок сабли расходится с ней на волос, распарывая праздничные одежды, Деана уклоняется, пропуская прыгнувшего мужчину рядом с собой, и широко рубит его через спину. Тут нет места для честного боя. Тут место культа и жертвенности. Так некогда, во времена, когда боги были молоды, между ними завязывались перемирия: через боль и страдание. Не благодаря заунывным молитвам, но через жертву тела и крови.
Обрар делает еще два шага, разворачивается и вытягивает в ее сторону стальную трубку, выхваченную из рукава. Щелкает пружина, маленькая стрелка летит к Деане, тальхеры чертят сложный, невозможный для повторения танец, и стрелка оказывается отбита куда-то под купол потолка.
Это не противник для нее – она настигает его в два прыжка, связывает его клинок короткой «мельницей», а второй саблей рубит по запястью. Это ее фокус, она научила своих братьев этому удару, после которого враг обычно вопит и отскакивает прочь, сжимая обрубок руки.
Как это делает сейчас Обрар из Камбехии.
Кровь из предплечья бьет яркой струей и дымится, падая на черные камни Ока.
Громыхание грозы усиливается.
Деана смотрит на танец раненого князя, видит шок на его лице, недоверие во взгляде, страх, а после решает, что – хватит, а потому прыгает и в обманном движении показывает удар в лицо, а когда мужчина непроизвольно вскидывает вверх руки, вторая сабля втыкается ему в грудь.
Она прижимается к нему, придерживает. Желание увидеть смерть того, кто едва не отобрал у нее все, сильно; оно… словно не до конца ее. Но она смотрит. Обрар открывает рот, кашляет, плюется кровью, глаза его закатываются, ноги подгибаются. Он подрагивает на ее сабле, пока она, уже не в силах его удержать, отступает и вырывает клинок.
Око взрывается пламенем и пригасает.
Ушел еще один потомок авендери.
Площадь, стены домов, крыши проваливаются в бездну тишины: будто никто не понимает, что теперь делать.
Деана тоже не знает. Грохот, ритм Ока утихает в ней, и вместе с ним гаснет сани. Она чувствует себя выжженной, пустой и легкой, словно сброшенная змеиная шкурка. Ладони ее трясутся, ноги дрожат. Кто-то зовет ее по имени, она идет на этот голос. Минует границу Ока, минует солдат, которые смотрят на нее как на странное создание не из этого мира, и солдаты не способны даже шевельнуться. Соловьи, Тростники и Буйволы, смешанные с гвардией Обрара, словно превращаются на миг в каменные статуи.
Она встает на вершине лестницы.
Слышит одинокий голос, пробивающийся двумя словами сквозь шум тысяч прочих, двумя словами, которые бьют во весь город:
– Агарес ахи! Агарес ахи! Агарес а-а-ахи-и-и!!!
Уроки, которые давал ей Самий, возвращаются. Огонек – васхи, жар – санахи, пламя – ахен. Язык Огня не сумеет отделиться от суанари.
Ахи – огонь.
Огонь Агара.
Она смотрит на себя: темно-желтая та’чаффада до самых коленей заляпана кровью, потеки той размазываются в форме пожирающих ее снизу огней.
Она оскаливается в улыбке, что могла бы напугать и безумца.
– Агарес ахи!!! – доносится со всех сторон.
– Агарес ахи, – повторяет мальчик, который является Оком Бога. – Огонь Агара. И согласно договору, во всем этом нет божественного вмешательства, есть лишь смертные, вера и пламень, горящий в их душах. – Он вскидывает голову и вызывающе осматривает всех. – Или кто-то считает иначе?