Дым и пепел, пожалуй, навсегда поселились у нее во рту и на языке, а едва лишь она прикрывала глаза, как под веками ее взблескивало пламя. Сила Агара была в этом месте велика, как нигде более.
Князь добрался до жрецов, стоящих по ту сторону круга, а они низко поклонились ему. Деана не видела, говорил ли он им что-то: просто стоял, а они не смели выпрямиться, пока он не развернулся и не пошел обратно. По его лицу было непросто что-то прочесть, но то, как они стояли, как держали руки и плечи… Будь у них оружие, Деана начала бы опасаться за жизнь Лавенереса.
А он спокойным шагом вышел из круга почти в том же самом месте, где она ожидала его. Остановился, поднял руку в жесте благословения, а там, куда он поворачивался, люди падали на колени со склоненными головами. Триумфальный рык превратился в песню.
Когда он закончил, она без слова заняла место слева от него. Эвикиат справился с ситуацией, воины Рода Соловья уже очистили им проход к Маахиру. Она зашагала, едва лишь слепец положил ей руку на плечо.
На этот раз рука казалась тяжелой, горячей, словно едва вынутая из печи отливка.
– Едем во дворец. Мне нужно отдохнуть и помыться. И тебе тоже.
Интерлюдия
Холод: будто ныряешь в ледяную прорубь. И темнота. Не простая темнота, какую встречаешь ночью, под звездами, укрывшимися под пледом туч, – и не такая, которая сопровождает человека в тот миг, когда кошмар выталкивает его из страны сна, а до рассвета еще далеко. Эта темнота была абсолютной, почти ощутимой. И липкой, словно изготовили ее из черного студня.
Йатех осторожно вдохнул. Пахло влажной падалью и мокрым камнем. И солью.
– Иавва.
Голос Канайонесс подействовал, словно магическое заклинание: щелкнуло огниво, и маленький светильник разогнал тьму. Они стояли перед каменной стеной, что выгибалась дугой над их головами, словно остановившаяся в беге морская волна.
– Туда.
Черноволосая направила их по коридору к тяжелым дверям. Отворила их без малейшего раздумья, словно хозяйка, ведущая гостей по собственному дому.
Вонь ударила подло, в первый миг – сладковатой нотой, тотчас перешедшей в густой, душный смрад гниющего мяса, порченой крови, гангрены и отходов. Йатех остановился, словно наткнулся на препятствие. Иавва даже не сбилась с шага.
– Пойдем. – Слова, произнесенные Малышкой Канной, отдавали эхом, подсказывая, что впереди большое помещение. – Тут не настолько плохо, как пахнет.
Он вошел. Горевший светильничек не давал точно оценить величину помещения, но это не имело значения. Размер был не важен, потому что будь там даже и сто шагов диаметра, взгляд все равно притягивало то, что находилось в центре.
Черный меч, воткнутый в скалу на одну треть длины. Свет не отражался от его клинка и рукояти, что выдавало: он создан из какого-то матового камня. Или из другого материала, поглощавшего блеск. У самого меча находился труп мужчины. Почти голый, худой и покрытый мерзкими ранами. Кровь еще не успела загустеть.
– Должно быть, в дверях мы разминулись с духом этого несчастного.
Канайонесс присела и коснулась виска трупа:
– Почти. Но он не ушел в Дом Сна. Он здесь. – Она щелкнула указательным пальцем по черному клинку. – Еще одна горсть воспоминаний, чувство обиды, безумие и ярость.
В голове Йатеха молнией промелькнуло, что странно слушать, что именно она говорит о безумии и ярости, но он благоразумно промолчал. Тут, в этом месте, сейчас – любые слова были несущественны и глупы. Он чувствовал… голод.
– Ты знаешь, где мы? – Она глянула на него, и ее глаза показались ему такими же черными и матовыми, как и меч.
– Нет.
– У врат в царство, которое никого не намерено впускать в себя. У куска души, которая пытается сделаться чем-то бóльшим, чем просто дверь. Они кормили его вот уже много лет, десятки, а может, и сотни, не понимая, что именно они делают, а когда он начал просыпаться, открывать глаза и осматриваться – посчитали это знаком своего бога. Глупцы. Вот твоя общая душа, Керу’вельн, вглядись.
– Я не понимаю.
– Знаю, что нет. Подумай. Возьми сотни обиженных, силой вырванных из тела духов, чья жизнь проведена в крови, боли и унижении. Духов, не понимающих, почему это с ними случилось. Охваченных чувством обиды и несправедливости. Возьми мужей, жен, отцов, матерей и детей и преврати в это. – Она тронула тело ногой. – Тут никто не умирал легко. Влей это в единую форму, пусть смешаются. И киснут там десятки лет. Эти глупцы позабыли, что боль и страдание – первейшая, самая старая дорога к трансценденции. Они открывают душу, помогают создавать каналы, объединяют. Они превратили артефакт в ана’бога.
Казалось, черный меч танцует в свете лампы. Пульсирует. Расширяется и корчится.
– Это бог?
– Еще нет. Ему пока далеко до этого. Это ана’бог, часть, кусочек, зерно, если хочешь. Старое название и позабытый уже процесс. Медленно пробуждается, но, используя сердечник, которым является кусочек души истинного Бессмертного, он растет. Он никогда не был разумен, но разум появляется сразу после ловкости, а он… – Канайонесс склонилась и подняла руку мертвого мужчины: на предплечье, среди грязи и засохшей крови можно было распознать узор сломанного меча. – Он ловок. Нашел способ, чтобы дотянуться до большего числа душ, чем доставляют ему жрецы.
Йатех взглянул на татуировку и узнал ее. Кое-кто из солдат и стражников, которых он встречал во время службы у Аэрина, поверяли свою судьбу Владыке Битв.
– Они приносят ему в жертву собственных верных?
– И с чего бы у жрецов это вызывало проблему? Тут речь о чем-то другом. Вспомни.
Они мерились взглядами. Она смотрела на него со снисходительной улыбочкой.
– И что я должен вспомнить?
– Дорога. Или молитва, как вы теперь это называете. Двести двенадцатый и двести восемнадцатый стихи.
Слова нахлынули сами, хотя он не молился уже месяцы.
Я не стану носить ни знаков, ни символов на теле, ибо тело – это святыня, которая должна остаться чиста. А если изуродуешь его, пусть кожа моя будет ободрана ремнями, словно в день мести.
Иссарам не татуировали тел и не украшали их ритуальными шрамами. Им запрещала это вера. Схоже поступали и матриархисты в Империи, но сторонникам Великой Родни не запрещали культивирование своих обычаев. Слишком глубоко вросли они в человечьи души, чтобы искоренить их, не развязывая религиозных войн.
– И? Ты приказала мне забыть о старой жизни, а теперь я должен искать ответы в кендет’х?
Улыбка Малышки Канны превратилась в гримасу раздражения:
– Забыть? Ты снова ничего не понял. Дурак. Кендет’х – это ваша Дорога. А идя, мы используем ноги, а не голову. Как думаешь, отчего Харуда запретил вам татуировать и ставить шрамы на теле? Причем – после тысячелетий войн с Уничтожителями. Хотя этот обычай направлен не против них, я уверяю тебя, что ответ – в стихе двести восемнадцатом. Начни наконец думать, глупец!
Двести восемнадцатый стих. Почти такой же, как двести двенадцатый, хотя развивающий запрет.
И не позволь, чтобы изуродовали тело твое рисунками или шрамами, которые создают знаки, потому что лишь Твои руки могут меня объять, когда встану между ними наг в день Суда.
…потому что могут меня объять…
Объятия. Он сглотнул. Меч вдруг стал выглядеть не как материальный объект, а как дыра в воздухе, трещина в форме оружия.
– Ты говоришь правду? Этот… ана’бог готовится Объять людей?
Она кивнула:
– Да. Армия, которую он создает, будет почти непобедима, а душа каждого его сторонника, пусть бы он погиб в десятках миль отсюда, попадет к нему. Он пожрет их десять, двадцать тысяч за раз и перейдет определенный порог. И станет истинным богом.
– Ты хочешь его удержать?
Ему удалось. Она удивилась:
– Зачем же? Я не собираюсь убирать мусор за людьми. Они выкормили себе лжебога – пусть кланяются ему или убьют. Нет. Я хочу напомнить ему о том, чем он был в самом начале. И о форме, которую ему придали. Врата и меч. Я хочу, чтобы он этим и стал для меня. Мечом и вратами. В последний раз. А потом пусть начинает свою войну и Обнимает кого только захочет.
Черноволосая демонстративно осмотрелась:
– Запомни это место. Хорошенько. В следующий раз я хочу попасть сюда сразу.
Часть ІІУлыбка глупца
Глава 1
Она проснулась точно с первым гонгом. Белый Коноверин приветствовал всякий день семью ударами в гигантские бронзовые щиты, подвешенные на высочайшей башне дворца. Звук был глубоким, мощным, величественным. Разносился над городом, проламывая ночную тишину, объявлял всем существам, что вот он настал, новый день.
И конечно, безжалостно вырывал ее из сна.
Традиция, поясняли ей в первые дни, медленно и терпеливо, как неполноценному ребенку. В память о Семи Днях Тьмы, когда солнце не вставало над миром, и лишь свет Агара давал людям надежду. Деана до сих пор удивлялась, каким же чудом главная в Доме Женщин могла так подчеркивать большие буквы, что даже переводчик передавал это в беседе, но Овийя из Бадерхе имела самые разные таланты, а говорение большими буквами было лишь одним из них. Захоти женщина выслушать иссарскую версию этой легенды, Деана объяснила бы, что речь идет о Днях Траура, во время которых боги укрыли мир траурным покрывалом, чтобы оплакать всех погибших в Войнах с Нежеланными. А когда бы Деана захотела немного поспорить с такой надутой жабой, то вспомнила бы, что сделали это самые сильные из Бессмертных под предводительством самой Великой Матери, а потому странно, что Агар не принимал участия в тех событиях. Разве что не был слишком уж важным богом.
Естественно, именно от этого ее предостерегал отравитель, но все равно порой хотелось ей сделать нечто такое затем лишь, чтобы проверить, можно ли вывести распорядительницу Дома Женщин из равновесия. Ох, конечно же, Овийя из Бадерхе умела злиться, причем всерьез. Тогда она любезно улыбалась, начинала говорить тише, складывала ладони на подоле в скромном жесте. Когда в таком настроении она появлялась в коридорах дворца, младшие служанки теряли сознание, а старшие сбегали, как стайка мышей, замеченных котом. Как гласил слух, за последние семь лет трое из ее подопечных кончили жизнь самоубийством.