Вслушиваются в вести из-за стен.
На протяжении десяти дней все плантации, расположенные дальше тридцати миль от города, сгорели, а их владельцы оказались убиты.
В армии невольников уже сто тысяч человек.
Князь не выходит из дворца, лишь пьет и предается разврату, однако, дабы опозорить Агара, не дотронулся ни до одной из Любимиц.
Войска Камбехии перешли границу и, спасая жизни тысячам свободных людей, с марша разгромили несколько банд, что грабили и уничтожали поселения.
Храм Огня призвал Лавенереса встать пред лицом Совета. Тот отказался.
Бунтовщики сожгли Самнию, десятитысячный город, славящийся фарфором, и вырезали всех его жителей. Даже беременных женщин и малых детей.
Князь не желает отзывать обвинения аф’гемида Буйволов в предательстве.
Обрар Пламенный провозгласил, что он готов прийти на помощь Белому Коноверину. Ждет лишь приглашения.
Вести из города, приносимые прямиком с базара, где торговки хриплыми голосами сообщали о ценах, а сдавленными шепотками повторяли последние сплетни, звучали словно рассказы с другой стороны света. Тут, в ее селении, море неутомимо шумело, песок принимал ласку босых ног, чтобы за миг позволить волнам слизать их следы со своей спины, ветер причесывал прибрежные растения с листьями, длинными и узкими, словно стилеты.
Только это и было важно.
Деана медитировала, тренировалась, молилась, всматривалась в танец волн.
Ждала знака Матери.
Интерлюдия
Корабль закачался, переваливаясь с боку на бок, словно лежащая на лугу корова, переваривающая пищу. Сравнение было точным, поскольку посудина напоминала корову и обводами – длина пузатого корпуса едва ли в три раза превышала ширину, – и поведением. То, как с флегматичным спокойствием она шла по волнам, должно было пробуждать у Близнецов Моря одновременно веселость и раздражение.
Ежегодно сотни таких суден преодолевали путь между Амонерией и Понкее-Лаа, везя в своих чревах слитки железа и стали, штуки сурового полотна, глину для фарфора, красители для тканей, песок и соду для стеклодувов в одну сторону и забирая назад шкуры, олово, медь и серебро, янтарь и драгоценные камни. Это словно бросать в огонь пучки травы, чтобы извлечь из пепла бриллианты. Потому и пираты интересовались только кораблями, что шли назад на континент, и оттого суда эти обладали высокими бортами, еще более высокими надстройками на корме и носу и часто украшались легкими баллистами, а экипажи их состояли из морских волков с лицами, иссеченными ветрами, с глазами, что были острее кордов и тесаков, которыми увешивались эти моряки.
Потому, если «Пьяная сельдь» и была коровой, то такой, у которой бронированная шкура, железные копыта и стальные рога.
Боцман, стоящий за штурвалом, мерил мрачным взглядом пару пассажиров, которые, как ему казалось, подходили его кораблю, как шелковый бант, прицепленный к древку копья. Монахи. Двое братьев, за которых капитан наверняка пригреб немалую сумму, потому что обычно «Сельдь» не брала сухопутных крыс на борт. Теперь же они стояли на носовой надстройке и таращились на море, словно не знали, что это может принести неудачу. Близнецы не любят, когда такими взглядами пытаются ускорить путешествие. Впрочем, а куда спешить двум таким любителям Великой Матери, да будет воля ее согласна с волей Ганра и Аэлурди. В Понкее-Лаа, который начинает напоминать котел обезумевшей ведьмы? Жемчужина Побережья становится опасным местом для верных Баэльта’Матран, да пребудет она вечно в согласии с Близнецами, а мудрый моряк держится подальше от таких дел. Если ничего не изменится, следующий курс «Пьяной сельди» будет в сторону Ар-Миттар или к другому какому северному порту.
Пепел. Метла. Работа.
Серые хлопья не прекращают падать, их становится все больше. Делаются они тяжелыми и влажными. Облепляют метлу толстым слоем, приклеиваются к сандалиям и краям одежд. Кучки, что ему удается намести, выглядят словно дерьмо больного слона.
Хозяин сидит на троне. Он один. Скрестил худые ноги, голову положил на сложенные ладони. Смотрит в картины, которые ткут встающие посреди круга языки пламени. Картины… Горящие дома, стрелы, летящие, чтобы запечатлеть кровавые поцелуи на телах смертных, наполненные болью, отчаянием и гневом лица.
У того, кто является Оком Бога, взгляд угасший и наполненный пеплом.
Царит тишина. Странная тишина.
Шелест приказывает слуге повернуть голову и, что удивляет его через какое-то мгновение, поднять метлу в защитном жесте. Жест этот бессмысленный и странный. Он никогда не чувствовал чего-то похожего на то, что ощущает сейчас от девушки. Помнит ее – трудно позабыть черные волосы, темно-синие глаза, детские губы.
Все исчезает в тот миг, когда прибывшая улыбается.
Эта улыбка настолько темная, что рядом с ней и пепел, кажется, истекает светом.
– И ты намерен просто сидеть и ничего не делать? – Голос ее тоже темен.
Хозяин поднимает голову, а лицо его искажает гримаса страдания:
– Он обещал.
– Агар? Знаю. Старые клятвы. Никакого вмешательства, никакого божественного влияния. А потому ты намерен сидеть и смотреть, как все разваливается?
– Они… не обманывают.
– Кто? Эйфра? Когда Владычица Судьбы подает тебе руку, лучше потом пересчитать пальцы. Она обманывает, врет и крутит всегда. Что произошло на Лиферанской возвышенности?
Сидящий на троне распрямляется, щурится:
– Почему ты спрашиваешь?
Кажется невозможным, но улыбка девушки становится еще темнее.
– Ох, ответы. Выраженные словами – и те, которые можно прочесть по языку тела. Случилась битва. И было сто тысяч или больше духов – племенная группа, что потянулась к своим живым потомкам. Сильные духи, которые могут сопротивляться призыву Дома Сна. – По мере того как прибывшая говорит, сидящий на троне, кажется, растет, делаясь все более могучим, а пламя, что танцует посреди зала, разгорается сильнее. – И были души, вырванные из тел стрелами, саблями и огнем, но нашлась одна, которая не пожелала уйти. И было страдание. Многочасовое, как в первые дни.
– Это не то, что ты думаешь!
Голос его повышается вместе с блеском огня. Отвечает ему жестокий смех.
– Ну вот, пожалуйста, сам Агар заглянул сюда сквозь свое Око. Глупец! Глупец! Глупец!!! Эйфра внушила тебе, что ты охраняешь Баэльта’Матран, а ты лишь привел к резне ее последователей, которую совершили у врат твоего царства. Теперь их кровь останется на твоих руках. Что ты скажешь ей, если не ошибся и это – пришествие?!
Пламя приугасает, и в его уменьшающемся свете лицо хозяина кажется запорошенной маской.
– Эйфра бы такого не сделала.
– Нет?! Она раздувает бурю в двух самых больших прибрежных городах континента. Здесь, в Коноверине, и в Понкее-Лаа. И делает это ловко, чужими руками, потому что дураки пытаются придерживаться старых клятв, – втыкает она отравленную шпильку. – В обеих бурях должны пострадать верные Баэльта’Матран. Зачем?!
После этого вопроса опускается тишина и тьма, потому что пляшущие посредине зала языки пламени почти полностью гаснут. Девушка перестает улыбаться, что превращает ее лицо, погруженное во мрак, в смертельно пугающую маску.
– Если в Понкее-Лаа дойдет до резни матриархистов и город станет фанатической теократией под предводительством нового божка, у меекханцев не будет другого выхода, как только ударить по устью Эльхарана и захватить его силой оружия, – продолжает она спокойно, тихо и без эмоций. – Они сделают это не направляемые милосердием к верным, но исключительно из-за холодного прагматизма. Посмотри на карту. Половина товаров из южной части Империи плывет по рекам к тому порту. Без тамошней торговли в их казне перестанет хватать денег на удержание армии, дорог, акведуков, чиновников – всей проклятущей Империи. У Меекхана не будет выхода, как только ввязаться в длинную и кровавую войну: сильнейшее государство смертных на континенте против армий, направляемых Объятым. Сила чародеев против Силы молодого бога. Что это были бы за битвы! И как бы пристально все за ними следили! Бессмертные и другие, что вынюхивают свои шансы. А здесь? Ты полагаешь, что убийство ста, двухсот тысяч верных Праматери не отразится эхом на Севере? Может, Империя и не пошлет армию, но наверняка введет эмбарго на торговлю с Коноверином. И тогда пустынные племена, лишенные заработка, начнут нападать на границы, их и ваши, а значит, там начнется партизанская война… Говоря иначе, взгляды всего мира будут устремлены на Анаары, Травахен и устье Эльхарана. А теперь скажи мне, зачем Эйфра отвлекает их от Лиферанской возвышенности? Что она желает скрыть?
Ей ответил длинный вздох:
– Там… ничего не случилось. Началось, но не закончилось. Рождение оказалось прерванным.
– Это не так просто прервать. Духов, которые почувствовали возможность, сложно отослать прочь. Я слышала… я слышала, что та малышка сгорела.
Темнота скрывает многое, но можно заметить отрицательное движение головы хозяина, сидящего на троне:
– Огонь не коснулся ее. Клянусь. Она исчезла.
Тишина. Слуга склоняется и начинает заметать пепел. Одинокий лепесток сажи падает ему на нос и медленно соскальзывает. Останется след.
– Понимаю. – Девушка делает шаг вперед, и бледный свет догорающего очага дотягивается до ее лица.
Метла. Работа. Заметание.
Не смотреть в эти глаза!
– Ты отправишься за ней? – Фигура на троне добавляет к вопросу странный, почти молящий жест.
– А ты как думаешь? Но сперва я уплачу старый долг. Я всегда их плачу. А ты? Останешься сидеть и смотреть, как все разваливается?
– Я обещал.
Это слово обладает цветом пепла и тяжестью горы.
– Ты глупец. – Теперь это звучит покровительственно, но и приязненно. – Если она играет против тебя руками смертных, если играет твоим чувством чести, то ответь тем же. Блюди слово. Так хорошо, как только удастся.
– Но как? Объясни мне как?!
Девушка делает жест, и хлопья пепла кружат, рассказывая историю.