Альтсин попытался поймать остальные воспоминания с того момента, как они покинули порт. Хаос и проблески света, отраженного от боков уплывающих шпротинок. Какой-то мужчина со знаком Реагвира на предплечьях, Дурвон почти тонет в свежей припухлости, патрули при входе в Д’Артвеену; перевернутая повозка, закрывающая путь по улице; слова «приветствую братьев, приветствую», произнесенные нарочито униженным шепотом; люди, собирающиеся в толпы согласно неким, на первый взгляд странным, принципам – не по богатству, цеху или языку; минуемая на улочке группка вооруженных палками, дубинами и ножами подмастерьев из мясников, носящих на шее символы Ладони Матери; заплаканная женщина, прижимающая к груди окровавленного мальчишку; Бендорет Терлеах, аристократ по крови, кости и лицу; пульс в висках и мушки перед глазами…
Он встряхнулся и оттолкнул эти картины. Это дорога к безумию.
Тело подсказывало, что Альтсин висит тут довольно давно. Прежде чем он вернет над ним власть, стоит осмотреться.
Он разлепил веки.
Темнота.
Темнота за и перед глазами.
Полная, словно бархат, поднесенный к самому носу.
Худшая разновидность тьмы.
На миг ему показалось, словно веревка разорвалась и он падает. Машинально дернул руками в сторону лица, боль вспыхнула снова, но на этот раз от крика его удержала мысль, пережавшая горло, ужасная и отбирающая способность рационального анализа ситуации. Его ослепили…
ЕГО ОСЛЕПИЛИ!!!
Вор дернулся сильнее, приподнимаясь на вытянутых вверх руках, и встал на ноги. Тело запротестовало такой болью, словно все кости у него были сломаны; он застонал, но устоял, выпрямился. Сжал зубы и заставил себя думать. Его ослепили или…
Или он был в по-настоящему глубоком подвале, таком, где солнце – лишь легенда, которую рассказывают друг другу ползающие по стене насекомые.
Да. Так-то оно и должно быть. Он не чувствовал боли на лице: везде, но только не на лице, просто-напросто тут царила ужасная тьма.
В этой позиции руки его были приподняты и раскинуты в стороны. Когда Альтсин шевелил ими, чувствовал железные обручи наручников и звенья цепи, идущей вверх. За спиной ощущал вертикальную балку, с благодарностью оперся на нее. Когда он вернет власть над телом…
Ты ведь знаешь, что это, верно?
Мысль пришла внезапно, он почувствовал в ней мрачную веселость.
Ты уже видел кое-кого, кто умер, прикованный в сходной позе, ты уже касался звеньев, которых не разрушит ни один инструмент, алхимическая кислота или заклинание. А эта балка – вовсе не балка, а клинок. Черный, словно кусок неба, на котором не горит ни одна звезда. Клинок холодный и голодный.
Ты знаешь, где ты.
Он застыл, призывая всю свою волю, чтобы не начать дергаться и биться.
«Да. Я знаю. Я помню эти цепи, вырастающие из концов эфеса, распинающие жертву на клинке. Я помню меч, черный, словно сон крота, меч, что тверже сердца процентщика. Я там, где все началось».
Перед лицом Денготаага, Меча Реагвира.
«Лицом? – удивился он сам себе. – Отчего я подумал: лицом?»
Потому что она так сказала. Аонэль. Он должен был встать перед лицом Меча и развернуть случившееся. Предложить сущности, которая в нем сидела, альтернативу. Или же им придется сражаться, пока это тело не распадется, а сукин сын уйдет той же дорогой, какой он пришел. И неважно, что ждет его там, по ту сторону.
Этот план был настолько же безумен, как и планы Черных Ведьм, касающиеся будущего Амонерии. Теперь Альтсин понял. Надежда вовсе не умирает последней – после нее свой голос получают безумие и отчаяние.
Он отклеил спину от меча. Нет. Еще не время ни для одного, ни для другого. Сперва он должен вспомнить, как сюда попал.
Вор вернулся мыслями к Камане. Это он помнил. Слегка смутно, но чем больше он сосредоточивался на прошлом, тем отчетливей его видел. В монастыре его приветствовали, словно чудесно воскрешенного ребенка. Домах и Найвир приплыли десять дней назад, принеся весть о его вероятной смерти, потому что из долины Дхавии ни один чужеземец не возвращался живым; и тут такая неожиданность. Альтсин помнил приветствия, удивление на всех лицах и свой стыд. А лучше всего он помнил причину своего стыда. Ложь, которой он угостил приора.
Он лгал, поскольку таким был договор между ним и Оумом. Никто не имел права узнать, что случилось в долине, как никто не имел права узнать правду о боге сеехийцев и о его слабости. Ранее ложь никогда не представляла для Альтсина проблемы, но, сидя перед столетним стариком, который был настолько добр к нему, а теперь, казалось, впитывает каждое слово из его уст, вор чувствовал себя мерзко. Заслонился беспамятством, банальной отговоркой о тяжелой болезни и бреде, сопровождавшем его в пути.
Он сказал Энроху, что не добрался до долины, но встретился с ведьмой, которую искал, за несколько миль от долины. Да. Чувствовал тамошнюю силу, дремлющую внутри. Нет, он понятия не имеет, что там такое, может, исключительно сильный Источник неизвестного аспекта? Не знает. Не понимает такого. Как он выжил? Тут он послал приору заговорщицкую улыбку и сказал правду: Черные Ведьмы имеют к монастырю дело. Хотят купить оружие, но так, чтобы ни одно из северных племен об этом не узнало. Не сказали ему, зачем им это. Таково их предложение, несколько купцов получат кучу денег, доставив оружие морем в долину Дхавии. Ведьма сама скажет, что ей нужно.
Он помнил удивление Энроха, его неуверенность и подозрительность и понимал их. С точки зрения старого солдата, в том не было смысла: зачем самой мощной силе на острове оружие, о котором никто не должен знать? Что там, собственно, происходит?
Альтсин не позволил ему раздумывать над этим слишком долго, раскрывая вторую часть пожеланий ведьм. Собственно, своих пожеланий. Он и сопровождающая его особа должны как можно скорее добраться до Понкее-Лаа. Да. Это ведьма. Та самая, которая была причиной его проблем. Нет. Он ей не доверяет, но выхода у него нет. Для него это – единственный шанс.
В тот момент лицо приора сделалось серьезным. И отчего бы монастырю выполнять эти поручения? Что он получит взамен?
Ничего.
Долина Дхавии знала, кто кого держит за яйца в этих переговорах. Если Энрох не согласится, каждый монах Великой Матери за стенами Каманы станет восприниматься как жрец любого другого бога. Навсегда.
Таким-то образом Альтсин и Аонэль оказались на когге, плывущем в Понкее-Лаа, одетые в сутаны, с посохами паломников, с печатями и письмами, гласящими, что они – двое Ожидающих в паломничестве, чтобы нести утешение страждущим. Это была превосходная маскировка, потому что никто не заглядывает под капюшоны монахов, а если попытается, то довольно будет сунуть ему под нос миску для подаяний, чтобы он быстро отошел прочь и сделал вид, что интересуют его совершенно другие дела.
Вор помнил путешествие, монотонное и спокойное. И помнил Понкее-Лаа, дождливый и туманный в тот день, когда они приплыли.
А потом?
Они пошли что-нибудь перекусить. Визит в таверну предложил он: тогда это казалось хорошей идеей.
Альтсин помнил, что, когда они встали на пороге, все разговоры утихли, а небритый, в грязном фартуке верзила за стойкой скорчил мину, словно собирался выбросить их за дверь. Но заколебался, бросив взгляд на немалую группку корабелов и моряков, сидящих в одном из углов зала. Альтсин помнил тишину, заливающую зал, когда они сели за стол и заказали еды. Помнил миску жиденького рыбного супчика и ложку, вылавливающую там маленькие куски трески с терпеливостью нищего, копающегося в мусоре. А потом напряжение, почти ощутимое, которое повисло в воздухе.
Они поели и вышли из таверны так скоро, как только сумели, а потом быстрым шагом нырнули в лабиринт портовых улочек. Словно пытались сбить со следа погоню.
Вдруг в воспоминаниях мелькнул вход в храм Реагвира, мощные врата, охраняемые восемью алебардщиками в тяжелых кольчугах. Накинутые на доспех синие якки украшал Дурвон, вокруг которого прилеплялись листья дуба – новая символика, незнакомая Альтсину. Верные входили внутрь под внимательными взглядами, постреливающими из-под открытых шлемов-капалинов, но не задерживали никого. Даже калек и нищих, которым ранее было запрещено переступать порог этого храма.
И все. Альтсин не помнил, вошел ли он внутрь или решил не рисковать.
Он тряхнул в темноте головой. Это ни к чему не ведет.
Чтоб его!
Глава 17
Вход в дворцовые сады был скрыт сбоку, между густыми кустами с буйной листвой. Собственно, не «скрыт»: невозможно скрыть нечто, перед чем стоит дюжина вооруженных как для битвы воинов в желтых одеяниях.
Самий был прав. Они следили, чтобы никто не сбежал.
При виде Деаны несколько сабель блеснули клинками, древки стрел уперлись в тетивы.
– Уходи прочь. Ты не можешь войти.
Командир стражи заговорил на ломаном к’иссари, указывая ей на обратную дорогу. Она улыбнулась под экхааром. Видимо, он принял ее за обычную воительницу иссарам, которая заблудилась в городе. Миновал едва месяц, а о ней уже забыли.
– У меня дело к князю. – Она подняла ладонь, блеснув рубиновой подвеской. – Остановишь меня?
Соловей заколебался, а в глазах его появился блеск понимания.
– Если ты войдешь туда, то не сможешь покинуть дворец, пока он не удалится на суд, – пояснил он уже на суанари. – Таковы приказы.
Суд. Хорошо же они это называют.
– «Он»? Ты о ком, воин? Ты уже позабыл имя собственного князя?
Он не ответил, но сделал короткий жест, и сабли остальных спрятались в ножны, а стрелы вернулись в колчаны.
– Можешь войти. Дорогу спросишь у кого-нибудь во дворце.
Рассказ.
Идя, она несла его с собой. Рассказ, который, когда Самий его завершил, на долгое время закрыл ей уста. История об упорстве, глупости, любви, гордыне почти разбила все, чего удалось ей достичь за последний месяц, почти отобрала у нее дары медитаций, молитв и спокойствия – те, чем одарило ее море.