– Как… я тут оказался?
О, Милостивая Матерь! Ну и голос у него. Словно кто-то протянул через его глотку дюжину разозленных котов.
– Ты не помнишь? Ты сам пришел ко мне. В храм.
Эти слова вызвали череду образов.
Делегация. Цепочка одетых в синее слуг Близнецов направляется к высокому мужчине в черном. Вокруг полно людей: часть быстрым шагом куда-то идет, а часть стоит группками, молчаливыми и довольно мрачными. Ждут, пока мужчина в черном призовет их к себе жестом или взглядом, но он стоит посредине зала, неподвижный, с гривой белых волос, что клубятся над благородным, аристократическим лицом, и, похоже, прекрасно себя чувствует, оказавшись в центре внимания. Он отдает распоряжения. В воздухе – напряжение, но напряжение это пронизано возбуждением и нетерпеливым ожиданием. Шум – и в зал вносят молодого парня, одетого словно портовый грузчик, лежащего, с искаженным болью лицом, на плаще, удерживаемом за углы. Из его разбитой головы льется кровь, сломанная нога поблескивает костью, но он не плачет. В толпе, словно ножом прорезанная, открывается щель, в конце которой стоит он, граф Терлеах. К нему несут паренька, а он коротким жестом останавливает приближающихся жрецов в синих одеяниях и сам подходит к раненому.
Не слышны слова, которые он шепчет в ухо пареньку, но лицо того проясняется, словно кто-то подсветил его снизу, окровавленная ладонь хватает аристократа за руку, а губы оставляют багровый след на манжете черной рубахи. Но никто в зале не кривится, не бросает презрительных взглядов и не надувает губ при виде плебейской крови, отпечатывающейся на благородном шелке.
Это кровь мученика за веру.
Воспоминание об этой сцене вспыхнуло и утекло, оставляя послевкусие железа на губах и горькое ощущение предательства.
Аонэль, что же ты наделала?
Альтсин почувствовал дрожь. Затряслись плиты черного гранита, что были тут за стену и пол, завибрировал черный клинок, а с ним вместе заморгал свет факела, который держал в руке граф. По лицу мужчины пробежала странная дрожь.
Они смерили друг друга взглядами: аристократ и городская крыса.
– Что происходит в городе? – Альтсин бросил вопрос, который вдруг стал его беспокоить. Он должен был знать ответ.
– Верные атакуют матриархистов. Я не хотел этого, не сейчас, но если уж ты у меня, то все изменится. Время покорности миновало. – Седоволосый мужчина встряхивает головой: – Мы больше не станем ползать на коленях.
Вор взглянул на левую руку дворянина. Ту, что держала факел. Рука, казалось, делала легкие, невольные движения в ритме дрожи клинка за спиной.
– Ты носишь Дурвон? – спросил он.
Единственным ответом была исполненная высокомерия ухмылка. Глупый вопрос. Каким бы чудом главнейший человек в Храме Реагвира не носил бы знак своего бога?
– Дурвон? – Однако что-то в голосе графа заставило Альтсина изменить мнение. – Дурвона мало. Дурвон хорош для простаков. Дурвон – это…
Слов было мало, да Бендорет Терлеах и не собирался тратить их зря на кого-то, подобного этому бродяге, который совершенно случайно завладел величайшим сокровищем Храма. Граф нетерпеливым движением рванул рубаху, так что треснул материал, а несколько пуговиц отлетело в угол. Одно движение – и все тайны и планы сделались явными с абсолютной откровенностью.
Слова не потребовались.
Тело графа покрывала татуировка. Известная Альтсину из воспоминаний того, кто в нем обитал и был некогда авендери Кулака Битв Реагвира. Рисунки почти идентичные, в нескольких местах он видел небольшую разницу, потому что – снова память того, другого, – подгоняли их под индивидуальные данные каждого авендери. Но общий узор совпадал. Эти татуировки должны не дать смешаться душе человека с кусочком души бога.
Они объясняли бледность и изможденность аристократа. Бóльшая часть его тела опухла, некоторые фрагменты сложного узора едва можно было распознать: наверное, татуировки закончили недавно – вчера или позавчера. Граф из воспоминаний, склоняющийся над раненым ребенком, выглядел лучше.
Вдруг мужчина сделал три быстрых шага и с размаху ударил вора под ребра. Воздух вылетел из груди Альтсина, а из прокушенного языка в рот потекла кровь.
– Ты пленил моего владыку. – Голос Терлеаха дрожал, совершенно несхожий с тем, каким он разговаривал миг назад. – Я вырву его из твоего трупа и предложу ему достойный сосуд.
Второй удар настолько же силен, ребра уступают и трещат со звуком, который, кажется, отдается в черепе. Альтсин крикнул бы, сумей набрать в грудь воздуха.
– Когда это тело уже нельзя будет использовать, он выйдет. Ему придется. А я отдамся ему весь, и мы станем единством – так, как все и было запланировано. Ты украл его – так она сказала, обманул и приманил, а потом пленял несколько последних лет.
Удар в челюсть вскинул Альтсина на ноги. Вор врезался затылком в черный клинок, сплюнул кровью. Всосал воздух и безрезультатно попытался уклониться от пинка, направленного в колено. Не удалось, и не понять, что было хуже: боль, взорвавшаяся в поврежденном суставе, или рывок, с которым его плечи приняли на себя тяжесть его тела и запылали чистым огнем.
Из этого положения у него не оставалось и шанса уклониться или защищаться, а очередные удары были настолько точны, словно этот сукин сын всю жизнь тренировался, как избить человека, чтобы тот не потерял сознание.
А он не реагировал. Всегда в таких ситуациях, когда его «сосуд» оказывался перед лицом проблем, он приходил на помощь. Даже когда у Альтсина был шанс справиться самому. А теперь… его словно не стало.
– Ты пленил моего бога. – Похожий на шипение голос дворянина раздавался, казалось, издали и свысока. – Я выбью его из тебя, выжгу, если понадобится.
Вор чуть выровнялся, поднял голову. Этот хер даже не запыхался и выглядел так, словно ему хотелось продолжать.
– Твой бог, – язык у Альтсина распухал, а потому он выговаривал каждое слово как можно медленнее, – со мной. Ты кланяешься вот этому.
Пришел неминуемый ответ, и вору казалось, что удар плывет в воздухе, застывшем, словно мед, но уклониться шанса не оставалось. Удар в висок должен был лишить его чувств, даруя благословенное бегство во тьму, но – как же это несправедливо – единственным результатом стала вспышка в черепе и новый рывок. Плечевые суставы взвыли.
Когда он сумел сфокусировать зрение, то заморгал и увидел, что граф держит в руке факел с таким выражением на лице, словно именно он – тут и сейчас – изобрел огонь. Ухмылка мужчины была тяжелой.
– Говорят, что обожженная кожа может свести человека с ума, когда она сворачивается и пластами отходит от тела. Хотя мой знакомый палач утверждает, что для тех, кого мучают, хуже всего запах горелой плоти.
Знакомый палач. Альтсин ухмыльнулся бы, когда бы сумел.
– Хватит. – Новый голос остановил приближающийся к боку вора факел. – Ты играешь в опасную игру, мой дорогой. Если он не откроется, а умрет, то тут останется лишь огромная дыра в земле.
Альтсин этого голоса не знал. Говорила женщина, судя по тону, среднего возраста, привыкшая отдавать приказания. Мужчина развернулся, потянувшись за кинжалом у пояса, но ноги его вдруг спутались, и он рухнул на землю. Удар затылком о камень эхом прошелся по комнате.
Вор с трудом приподнял голову. На женщине были черные одежды и черный платок на голове, как у обычной селянки.
Она смотрела на графа с таким выражением, словно не знала, улыбаться ей или сплюнуть.
– Чрезмерные амбиции могут помутить разум. Авендери, надо же. – Она перевела взгляд на Альтсина, не меняя выражения. – Значит, именно тебя ищет наша Канайонесс.
Имя, длинное и чужое, не вызывало у вора никаких ассоциаций. Один глаз его начало затягивать кровавым туманом.
– Я ее не знаю. – Он осторожно подбирал слова. – Не знаю, о ком ты говоришь.
– Зато она знает тебя. И ей важно встретиться с тобой – так сильно, что она готова на многое. Даже на попытку обмануть кости. А ей бы помнить: моя госпожа этого не любит.
Эти слова скрывали свой смысл слишком глубоко, чтобы его расшифровывать.
– И я знаю, что она тебе незнакома. Будь это иначе, я бы приказала ободрать с тебя кожу, только бы ты сказал, что она задумала. Отчего в Коноверине установилась вдруг тишина? Отчего не слыхать тихого всхлипа от Ока Агара?
Женщина смотрела на него так, что он позабыл обо всей боли, которую чувствовал.
– Если бы у меня была хотя бы тень подозрений…
Глава 19
Вее комнате не изменилось ничего. Словно Деана покинула ее лишь вчера. Кто-то даже регулярно стирал пыль и подметал пол. Она улыбнулась. Похоже, для главы Дома Женщин то, что дикая воительница исчезла из дворца, значения не имело. В царстве Овийи порядок должен сохраняться, несмотря на такие мелочи, как присутствие или отсутствие кого-то.
Деана закрыла дверь, стянула верхние одежды. Отложила пояс с оружием на стол. Налила себе воды в миску и обмыла лицо. Нашла штуку медового шелка и инструменты для шитья. Каждую из этих вещей она делала медленно, внимательно и без спешки.
Зеркало ждало.
Она уселась перед ним, скрестив ноги и кладя ладони на колени, выровняла дыхание, потянулась к сани. Тот появился сразу, словно последние часы она провела в глубоких медитациях и тренировках дыхания.
Взглянула на женщину в зеркале. Удивилась, глядя на синяки под глазами, на заострившийся нос, на более резкий, чем она помнила, рисунок подбородка и скул. Лицо, словно вырубленное несколькими ударами долота не слишком умелым ремесленником, который к тому же ужасно спешил. Дни, проведенные на пляже, и тяжелые тренировки вместе с диетой, характерной для бедных рыбаков, сделали ее тело стройным. Подумать только, она раньше полагала, что худа. Вот разве что глаза…
Глаза того, кто уже совершил свое паломничество.
Она улыбнулась, странно несмело и экономно. Некогда она слышала рассказ о человеке, который учил Законам Харуды, объяснял их и истолковывал. И вот однажды завистники стали распространять сплетню, что он не настоящий мудрец, поскольку никогда не совершал паломничество в Кан’нолет. Старец на те слова улыбнулся и произнес: «Был ли Кан’нолет святым местом до того, как Харуда туда прибыл?» Нет, ответили они. «А разве тогда не мог он провозгласить Законы в любом другом месте в этом мире?» Верно, ответили они. «Тогда что важнее – место или истина? Камень, из которого выстроено мало кому известное поселение, или слово, что создало нас, иссарам?» Завистники опустили головы, пристыженные, и вернулись к себе.