, вы подсознательно все еще находитесь в Мандалае. Но, выйдя из вагона, вы словно попадаете на другой континент. Воздух неожиданно прохладный и свежий – такой может быть в Англии, вокруг – зеленая трава, папоротник, ели и краснощекие горянки, продающие корзины земляники.
Мне припомнилось это, когда я вернулся в Барселону после трех с половиной месяцев, проведенных на фронте. Та же резкая и поразительная перемена. Во время пути до Барселоны в поезде продолжала присутствовать военная атмосфера: грязь, шум, неудобства, рваная одежда, чувство обделенности и одновременно – товарищества и равенства. В наш поезд, и так уже набитый в Барбастро ополченцами, на каждой остановке подсаживались крестьяне, они везли с собой узлы с овощами; подвешенных вниз головой домашних птиц – неприятное, надо сказать, зрелище; а также связанные между собой и как бы прыгающие на полу мешки с втиснутыми внутрь живыми кроликами. В довершение всего по поезду бродили овцы, забивались в купе и вообще втискивались в любое более-менее свободное место. Ополченцы орали революционные песни, заглушая шум поезда, посылали воздушные поцелуи или махали красно-черными платками всем хорошеньким девушкам за окном. Из рук в руки переходили бутылки с вином, анисовой водкой и отвратительным арагонским ликером. Из кожаного испанского бурдюка можно пустить струю вина в рот приятелю в другой конец вагона, что значительно упрощает дело. По соседству со мной черноглазый паренек лет пятнадцати рассказывал о своих необычайных и, без сомнения, вымышленных подвигах на фронте раскрывшим от удивления рот двум старым крестьянам с дублеными лицами. Потом крестьяне развязали свои узлы и угостили нас тягучим темно-красным вином. Все были очень счастливы, так счастливы, что трудно передать. Но когда поезд, миновав Сабадель, въехал в Барселону, мы погрузились в атмосферу почти такую же чуждую и враждебную, как если бы оказались в Париже или Лондоне.
Каждый, кто дважды приезжал во время войны в Барселону с интервалом в несколько месяцев, не мог не обратить внимание на разительные перемены в атмосфере города. Интересно: если впервые вы оказывались в Барселоне в августе, а возвращались в январе или, как я, первый раз – в декабре, а назад – в апреле, каждый раз происходило одно и то же – революционный дух падал. Для того, кто был в Барселоне в августе, когда кровь еще не высохла на улицах, а отряды ополченцев заняли лучшие гостиницы, для такого человека Барселона в декабре уже казалась обуржуазившейся. Для меня же, только что приехавшего из Англии, Барселона представлялась настоящим воплощением рабочего города. Теперь произошел дальнейший откат. Барселона превратилась в обычный город, слегка потрепанный войной, но без всяких примет господства рабочего класса.
Совершенно иначе выглядел и народ на улицах. Униформа ополченца и синие комбинезоны почти исчезли; похоже, все переоделись в опрятные летние костюмы, которые так хорошо удаются испанским портным. Повсюду – солидные, преуспевающие мужчины, элегантные женщины и дорогие автомобили. (Кажется, разрешения на приобретение личного автомобиля еще не было, но каждый, кто «что-то представлял из себя», мог его купить.) Поразительно, насколько выросло число офицеров новой Народной армии. Когда я покидал Барселону, их практически не было. Теперь в Народной армии на каждые десять солдат приходился один офицер. Некоторые офицеры раньше служили в ополчении и были отозваны с фронта для получения технических инструкций, но многие молодые люди пошли в военное училище, чтобы не вступать в ополчение. Их отношение к солдатам было не совсем такое, как в буржуазной армии, но определенное социальное различие – в жалованье, в униформе – существовало. Солдаты носили коричневые комбинезоны из грубой ткани, офицеры – элегантную форму цвета хаки с узкой талией, как у английских офицеров, только еще более приталенную. Из двадцати таких офицеров, может, один и побывал на фронте, но абсолютно все они носили у пояса автоматические пистолеты, которых нам так не хватало на войне. Когда мы шли по улице, я заметил, что люди обращают внимание на наш замызганный вид. Как все, кто провел несколько месяцев в окопах, мы представляли жуткое зрелище. Я ощущал себя пугалом. Моя кожаная куртка была в нескольких местах порвана, шерстяная кепочка потеряла форму и постоянно съезжала на один глаз, а от ботинок мало чего осталось помимо разошедшегося голенища. Мои товарищи были одеты примерно так же, в придачу грязные как черти и небритые – неудивительно, что люди на нас пялились. Было как-то не по себе – я начинал понимать, что за эти три месяца случилось много чего.
За последующие дни по многочисленным признакам я понял, что мои первые впечатления были верными. В городе многое изменилось. Но две вещи определяли все остальное. Во-первых, гражданское население утратило интерес к войне. Во-вторых, возвращалось первоначальное деление на богатых и бедных, на высшие и низшие классы.
Удивительным и неприятным было всеобщее равнодушие к войне. Такое отношение ужасало людей, приехавших в Барселону из Мадрида и даже Валенсии. Частично это связано с удаленностью Барселоны от полей подлинных сражений. На нечто подобное я обратил внимание и в Таррагоне, где привычная жизнь модного курорта не претерпела никаких изменений. Знаменательно, что по всей Испании запись в добровольческие отряды с января неуклонно падала. В феврале в Каталонии прокатилась волна энтузиазма, связанная с призывом в Народную армию, но это не привело к значительному увеличению числа новобранцев. Война длилась всего шесть месяцев или около того, а испанскому правительству уже пришлось прибегнуть к мобилизации, что естественно, когда война ведется за пределами страны, и совершенно неприемлемо в войне гражданской. Без сомнения, это было связано с неверием в успех революционных идеалов, которые прежде заставляли многих идти на войну.
Члены профсоюзов, объединившиеся в ополчение и прогнавшие фашистов обратно в Сарагосу, добились этого, так как верили, что сражаются за создание рабочего государства. Но теперь становилось ясно, что рабочий контроль – дело несбыточное и нельзя валить вину на простой народ, особенно на городской пролетариат, составляющий основную силу в любой войне, в том числе и гражданской, что он проникся некоторым равнодушием. Никто не хотел проиграть эту войну, но большинство мечтало, чтобы она поскорей закончилась. И это чувствовалось повсюду. Куда бы вы ни шли, вас ждал один и тот же вопрос: «Когда же придет конец этой ужасной войне?» Политически просвещенные люди были больше осведомлены о внутренней борьбе анархистов и коммунистов, чем о борьбе правительственной коалиции с Франко. Для обывателей самым главным был продовольственный вопрос. «Фронт» стал представляться каким-то далеким, почти мифическим местом, куда отправлялись молодые люди, а месяца через три-четыре одни из них пропадали навсегда, зато другие возвращались, и в карманах у них звенели денежки. (Ополченцам выплачивали денежное пособие при уходе в отпуск.) На раненых, даже если они прыгали на костылях, никто особого внимания не обращал. Служить в ополчении уже не считалось почетным. Это было видно по магазинам – барометрам общественного настроения. Когда я впервые оказался в Барселоне, бедные, обшарпанные магазины торговали в основном военным снаряжением. В витринах были выставлены пилотки, куртки на молнии, офицерские портупеи, охотничьи ножи, фляжки, кобура для револьверов. С того времени магазины стали выглядеть приличнее, но военные принадлежности были задвинуты куда-то вглубь. Когда перед возвращением на фронт я занялся своей экипировкой, то многое из необходимого отыскал с трудом.
Тем временем велась систематическая пропаганда Народной армии, направленная против ополчений разных партий. Сложилась любопытная ситуация. С февраля все вооруженные силы теоретически входили в состав Народной армии. На бумаге ополчение также было приписано к Народной армии с разным жалованьем для солдат и офицеров, введением чинов и так далее. Дивизии состояли из смешанных бригад, в которые предположительно входили как бойцы из Народной армии, так и бойцы из ополчения. Но на самом деле изменились только имена. Если раньше войска ПОУМ назывались Ленинской дивизией, теперь они стали 29-й дивизией. До июня лишь немногие части Народной армии прибыли на Арагонский фронт, и потому ополчению удалось сохранить свою особую структуру и собственный характер. Но на каждой стене правительственные агенты начертали надписи: «Нам нужна Народная армия!», а по радио и в коммунистической прессе все чаще появлялись злобные нападки на ополчение, которое представлялось плохо тренированным, недисциплинированным сборищем, в то время как Народную армию все чаще называли «героической». Из такой информации могло сложиться впечатление, что вступать в ополчение постыдно – гораздо почетнее ждать повестки в армию. А тем временем, пока новобранцы Народной армии обучались в тылу, ополчение на фронте сдерживало натиск врага, но этот факт замалчивался. Возвращавшиеся на фронт ополченцы теперь не проходили по улицам с развевающимися знаменами под барабанный бой. В пять часов утра их украдкой вывозили из города поездом или на грузовиках. Зато немногие части Народной армии отправлялись на фронт с большой помпой, они торжественно шествовали через весь город, однако прежнего ликования все равно не было: народ потерял интерес к войне. Так как ополчение на бумаге составляло часть регулярной армии, официальная пропаганда искусно пользовалась этим в своих целях. Все успехи ополчения автоматически приписывались Народной армии, а военные неудачи сваливались на ополчение. Случалось так, что одни и те же войска хвалили в одном качестве и ругали в другом.
Помимо этого, произошла удивительная перемена в социальной обстановке, что трудно почувствовать, если ты не был этому свидетелем. В мой первый приезд в Барселону я решил, что в этом городе вряд ли существуют классовые различия и большая разница в имущественном положении. Во всяком случае, так казалось. Шикарная одежда была большой редкостью, никто не раболепствовал и не брал чаевых, официанты, цветочницы и чистильщики обуви смотрели тебе прямо в глаза и называли «товарищем». Мне не приходило в голову, что это могла быть смесь надежды и притворства. Верившие в революцию рабочие не были едины, а перепуганная буржуазия на время прикинулась сочувствующей народным интересам. В первые месяцы революции, должно быть, тысячи людей намеренно, чтобы спасти свою шкуру, надели синие комбинезоны и выкрикивали революционные лозунги. Теперь все возвращалось на круги своя. Шикарные рестораны и гостиницы заполнили богачи, пожирающие дорогие яства, в то время как для рабочих цены на продукты взлетели до небес, а жалованье, напротив, было заморожено. Помимо всеобщего подорожания, были постоянные нехватки то одного, то другого, и это опять сильнее всего било по беднякам. По-видимому, рестораны и гостиницы без труда доставали все необходимое, а в рабочих кварталах очереди за хлебом, оливковым маслом и прочими насущными товарами выстраивались на сотни метров. Раньше в Барселоне меня поразило отсутствие нищих, теперь их было множество. Возле гастронома на Рамблас всегда крутилось множество босоногих детей, ко