Может показаться, что я слишком долго обсуждаю обвинения против ПОУМ. По сравнению с ужасами гражданской войны эта междоусобная грызня партий с неизбежными лживыми обвинениями может выглядеть ничтожной. Но это не совсем так. Я верю, что навешивание ярлыков, кампания в прессе и создаваемое всем этим умонастроение способны нанести большой ущерб антифашистскому делу.
Всякий, кто уделял внимание коммунистической тактике расправы с политическими оппонентами, знает, что сфабрикованные обвинения – обычный метод коммунистов. Сегодня они клеймят «фашиствующих троцкистов», вчера клеймили «социал-фашистов». Прошло всего шесть или семь лет с тех пор, как советский суд «доказал», что вожди Второго Интернационала, включая Леона Блюма и известных представителей английской Лейбористской партии, подготовили гигантский заговор, предусматривающий военное вторжение на территорию СССР. Тем не менее сегодня французские коммунисты не возражают, что их лидером стал Блюм, а английские коммунисты всеми силами стараются пробраться в Лейбористскую партию. Не думаю, чтобы такие резкие заявления приносили пользу даже с сектантской точки зрения. Нет никаких причин сомневаться, что обвинения в «фашиствующем троцкизме» сеют только ненависть и рознь. Повсюду рядовых коммунистов настраивают на бессмысленную «охоту на ведьм» – то есть на троцкистов, и партии типа ПОУМ, причисленные к антикоммунистическим, оказываются в недееспособном положении отверженных. В мировом рабочем движении уже наметился опасный раскол. Еще несколько клеветнических нападок на людей, всю свою жизнь отдавших борьбе за социализм, еще несколько фальшивых обвинений, вроде тех, что предъявили ПОУМ, и примирение станет невозможным. Остается только одно – вести политические дискуссии и тем самым сглаживать разногласия. Между коммунистами и теми, кто занимает или заявляет, что занимает левую позицию, разногласия действительно серьезные. Коммунисты придерживаются мнения, что фашизм можно победить в союзе с некоторыми кругами капиталистического общества (народным фронтом), а их оппоненты, напротив, убеждены, что этот тактический ход лишь расширит поле деятельности фашистов. Этот вопрос должен быть решен правильно, в противном случае мы можем обречь себя на столетия почти полного рабства. Но до сих пор, кроме воплей о фашиствующих троцкистах, никаких толковых дискуссий не проводилось. Мне, к примеру, бессмысленно спорить с членом коммунистической партии о том, кто прав, кто виноват в барселонских уличных боях, потому что ни один коммунист – ни один «верный» коммунист – не признает, что я говорю правду о фактическом ходе событий. Если он слепо следует «партийной линии», то вынужден обвинить меня во лжи или, на худой конец, в том, что я основательно запутался. И еще прибавить, что журналисты «Дейли уоркер», находящиеся в тысяче миль от центра событий, лучше разбираются в барселонских событиях, чем я. О какой дискуссии тут можно говорить? Здесь даже и минимального понимания не достигнешь. Что докажешь человеку, считающему таких людей, как Макстон, фашистскими шпионами? Это одно делает невозможным серьезное обсуждение проблемы. Все равно как если бы посреди шахматного турнира один из соперников вдруг завопил бы, что другой повинен в поджоге и двоеженстве. Истинная задача так и не была бы решена. Клеветой ничего не добьешься.
Глава 12
Дня через три после боев в Барселоне мы вернулись на фронт. После уличных сражений, и особенно после газетных перебранок, было трудно думать о войне в той же наивно-идеалистической манере, что и прежде. Думаю, любой человек, проведший несколько недель в Испании, почувствовал бы некоторое разочарование. Мне припомнился один журналист, с которым я познакомился в первый же день моего пребывания в Барселоне, тогда он еще сказал: «Эта война – такое же жульничество, как и все остальные». Его слова меня шокировали, и в то время (это был декабрь) я ему не поверил. И сейчас, в мае, все еще было не так плохо, но с каждым днем становилось хуже. Всякая война несет с собой нарастающее разложение, которое с каждым месяцем усиливается: ведь личная свобода и правдивая пресса не сочетаются с военной эффективностью.
Уже можно было догадаться, какой оборот примут события. Несомненно, правительство Кабальеро падет, а его место займет правительство правого фланга под сильным влиянием коммунистов, что и произошло через неделю-другую. Новое правительство поставило перед собой цель – раз и навсегда разделаться с профсоюзами. После предполагаемого разгрома Франко будущее не сулило ничего хорошего – даже если не брать во внимание огромные проблемы по реорганизации Испании. Газеты писали об испанской войне как о «битве за демократию», но это был чистой воды вздор. Будучи в своем уме, никто не мог надеяться на демократическое устройство страны даже в английском или французском варианте: ведь из войны Испания, без всякого сомнения, выйдет истощенной и раздробленной. Рабочий класс упустил свой шанс – в стране будет установлена диктатура. А это означало, что дальнейшее развитие страны пойдет в направлении некой разновидности фашизма. Этот фашизм получит более благозвучное название и, так как это все-таки Испания, будет человечнее и менее эффективным, чем в Германии или Италии. Хуже, если победит Франко, в таком случае диктатура будет суровой, но оставалась еще вероятность, что война закончится разделом Испании – либо на районы с конкретными границами, либо на самостоятельные экономические зоны.
Каждый вариант был по-своему неутешительным. Но из этого не вытекало, что не стоит сражаться на стороне правительства против оголтелого фашизма Франко и Гитлера. Какие бы ошибки ни совершило послевоенное правительство, режим Франко еще хуже. Для рабочих – городского пролетариата – было, по сути, не столь важно, кто выиграет войну, но Испания – сельскохозяйственная страна, и крестьяне, несомненно, выиграли бы от победы республиканцев. Большинство захваченных крестьянами земель осталось бы в их собственности, произошел бы передел земли на территории франкистов, и уж точно крестьяне избавились бы от прикрепленности – то есть своего рода крепостной зависимости – к землям помещиков. Если правительству удастся вывести страну из войны, оно должно быть антиклерикальным и антифеодальным. Ему придется, хотя бы первое время, держать церковь в узде и заняться модернизацией страны – к примеру, строить дороги, развивать просвещение и здравоохранение. Кое-что в этом плане делалось и во время войны. С другой стороны, Франко, даже если не считать его марионеткой Италии и Германии, взят за горло крупными помещиками и находится во власти военно-клерикальной реакции. Народный фронт может быть сомнительной аферой, но Франко – анахронизм. Желать ему победы могут только миллионеры и романтики.
Более того, в течение какого-то времени существовал международный престиж фашизма, и мысль об этом феномене мучила меня постоянно. С 1930 года фашисты одерживали победу за победой, теперь пришло время их проучить – неважно, кто это сделает. Если б нам удалось сбросить Франко и его иностранных приспешников в море, это послужило бы на благо мира, даже если бы в Испании воцарилась удушающая диктатура, а ее лучшие люди оказались в тюрьме. Так что войну надо было непременно выиграть.
Вот так я представлял себе ситуацию в то время. Должен сказать, что сейчас я гораздо выше ставлю правительство Негрина, чем в момент прихода того к власти. Оно мужественно вело труднейшую борьбу и проявило такую политическую терпимость, какой никто не ожидал. Но я по-прежнему убежден (если только Испания не распадется на отдельные области, тогда трудно что-то предвидеть), что у послевоенного правительства будут фашистские наклонности. Я остаюсь при своем мнении, и пусть время покажет, прав я или нет.
Мы уже были на передовой, когда до нас дошло известие, что, возвращаясь в Англию, Боб Смилли[51] был арестован на границе, доставлен в Валенсию и брошен в тюрьму. Смилли находился в Испании с прошлого октября. Несколько месяцев он работал в штабе ПОУМ, а затем, когда приехали другие члены Независимой лейбористской партии, отправился с ополчением на фронт, решив пробыть там три месяца перед возвращением в Англию, где собирался принять участие в пропагандистском туре. Прошло некоторое время, прежде чем мы узнали, за что его арестовали. Его держали в одиночной камере, и даже адвокату не разрешали с ним встретиться. В Испании – по крайней мере, на практике – habeas corpus[52] не существует. Можно провести в камере несколько месяцев без предъявления обвинения, не говоря уже о суде. Наконец мы узнали от одного вышедшего на свободу человека, что Смилли арестовали за «ношение оружия». Как выяснилось, оружием были две примитивные ручные гранаты, которые использовались в начале войны. Смилли вез их домой, хотел продемонстрировать на лекциях вместе с осколками бомб и прочими наглядными пособиями. Из гранат была удалена взрывчатка – остались пустые и безопасные металлические цилиндры. Было ясно, что это только предлог, на самом деле его арестовали за связь с ПОУМ. Уличные бои в Барселоне только утихли, и власти не хотели выпускать из страны очевидца, который мог опровергнуть официальную версию событий. В результате людей задерживали на границе под самыми разными предлогами. Возможно, изначально Смилли хотели задержать всего на несколько дней. Несчастье, однако, в том, что если уж ты оказался в испанской тюрьме, то задержишься там надолго – по приговору суда или без него.
Наша часть все еще стояла под Уэской, только теперь ее передвинули чуть вправо, и мы находились напротив фашистской позиции, которую несколько недель назад захватили и какое-то время удерживали. Я теперь был teniente, что соответствует второму лейтенанту[53] в английской армии, и под моим началом было около тридцати человек – англичан и испанцев. Документы о моем назначении были отправлены, но судьба их была неизвестна. Ранее офицеры ополчения отказывались от званий, хотя это означало прибавку к жалованью, но противоречило принципу равенства, царящего в ополчении. Теперь все изменилось. Бенджамина произвели в капитаны, а Копп дожидался звания майора. Правительство не могло обойтись без офицеров в ополчении, но старалось не давать им звания выше майора, желая, по-видимому, сохранить более высокие звания для офицеров регулярной армии и выпускников офицерских школ. В результате в нашей дивизии и, без сомнения, во многих других сложилась такая ситуация, что дивизионный командир, бригадный командир и батальонный командир – все были майоры.