В Коканде погуляли по улицам, город надеялся быть гордым, зажиточным, с бульварами на французский манер, с набережной для степенных прогулок вдоль быстрой холодной реки. Лиза опять поразилась, какое все пыльное, неухоженное, разбитое, не нужное новой власти.
— Была маленькая самостоятельная столица. До революции — оживленный город, европейские банки, французские магазины. За двадцать советских лет пришел в запустение, скоро засыпет песком вместе с красноармейцами, — печально шутил Ходжаев, — а ведь казалось бы, должно быть иначе при народной власти. Кто успел — уехали, армяне, евреи, немцы, самые предприимчивые. Остальных угнали в лагеря.
Лиза удивлялась, сколько таких мест раскидано по свету, маленькие европейские декорации, игрушечная европейская жизнь на три-четыре улицы вперед и обратно. В Вене, когда она была маленькой девочкой, город казался ей бесконечным. Красивые улицы, долгие ряды солидных домов, гремел трамвай, автомобили объезжали медлительные конные экипажи, уличные фонари желтели в осенних сумерках, теплые кафе с высокими зеркалами по стенам, с запахом кофе, ванильного шоколада, толпы нарядных аккуратных людей. Она жила там, гуляла, каталась на карусели, сидела в кондитерских с няней и с матерью. Казалось, каждая прогулка — новая улица, неизведанное место. Их много, хватит на годы вперед.
А здесь? Несколько коротких улиц, нищая неуверенная жизнь теснится за грязными голыми окнами. Полчаса прогулки, и разбитая мостовая обрываются узкой неровной дорогой, серыми стенами без окон, чужим непонятным миром. Иногда ей снилась Вена или Москва, или незнакомые европейские города, и она просыпалась в слезах. Острое чувство несбывшегося охватило ее здесь, в Коканде. В Ташкенте она была занята: работа, университет, цели жизни, вечное вперед.
А тут она бесцельно гуляла среди жалкого миража своего детства.
Когда она вернется в свою Москву, или в свою Вену? Никогда? Или через много лет, старая уже, накануне смерти, когда жизнь не имеет значения? Ей придется ходить взад-вперед по этим коротким улицам, иллюзиям ее европейского мира. Это ее лекарство, временная анестезия, погулять немного и потом уйти в пыль, в песок, в горячий ветер.
Лиза снимала калоши на терраске и прислушивалась к разговору. Эльвира говорила об их одноруком соседе Владимире. Говорила быстро, как всегда нервно: ты понимаешь, что девочку пора знакомить перспективно. Чтобы замуж, чтобы защитник был, не приставали, уважали. В наших местах это важно. Он ей не пара.
Ходжаев возражал: рано ей о мужьях думать, доучится, и о мужьях подумаем. А сейчас надо без романов. И Владимир наш в самый раз: и рыцарь, и без романов.
— Он человек хороший, воспитанный, но она девочка неопытная, влюбится, чего доброго.
— Я слышала, — вошла в комнату Лиза, — у нас дружба. Не более того. Я к романам не готова, разве что читать, — рассмеялась она, — рыцарь, да, он рыцарь, без сомнения.
— Ну вот и хорошо, хорошо.
Разговор про однорукого соседа Ходжаевы заводили не впервые. Он нравился Лизе, пожалуй, первый взрослый, который и не отец, и не учитель, равный. Она тайком рассматривала его, когда он в сумерках мылся во дворе. Его левая рука кончалась чуть выше локтя, и конец напоминал странную кожаную розу, сморщеную, сухую. Владимир был очень худой, с редкими седыми волосами на груди и плечах. Спина в шрамах, как будто стегали плетью. Мускулистая здоровая рука с обкусанными ногтями. Она наблюдала его ежедневную жизнь с любопытством натуралиста. Зажав ботинок между коленями, продевал веревку как шнурок, чистил зубы золой, держал ее в жестяной коробке. Двигался быстро, точно. Видно было, что руки лишился давно, приноровился. Ел мало, в гостях у Ходжаевых вроде чувствовал себя свободно, но отказывался от добавки. Эльвира беспокоилась, что не ест: откуда силы будут?
— Окутан тайной увечья, глаза его печальны, волосы его посеребрены ранней сединой, — Лиза думала о нем словами рыцарских романов.
Она любила читать про Дон Кихота, Айвенго. Жалела, что Дон Кихот старый такой, и должен быть смешным. Ей не хватало иронии на Дон Кихота. Вот явился Владимир, рыцарь печального образа, такой похожий, и жалкий, и достойный.
Она всегда нуждалась в обяснении словами своих чувств, ситуаций, особенно сейчас, в одночасье став одинокой и взрослой. Раньше она записывала в тетрадку стихи, цитаты из книг, но перестала теперь. Сложила тетрадку в сундук, иногда доставала полистать. Какая глупая была, мудрости капитана Блада, прямолинейности Тимура Гайдара вперемежку с цитатами Мадам де Скюдери, непременно Гамлет, непременно король Артур. Лиза взрослела. Ясные назидательности, подвиги и просто советы ежедневной полезности сменялись сетованиями, красотой любви до гроба. От пионеров к рыцарям, а потом?
После ночных дежурств, когда не было занятий с утра, Лиза ждала Владимира у ворот больницы. Как бы нечаянно, вот сидела отдыхала, просто так, а тут он появился из своей котельной. Вместе шли домой. Разговаривали о книгах, о городе, не касаясь личного, семейного, не задавая лишних вопросов. Лишние вопросы — эти слова она усвоила быстро. Не задавать, не отвечать.
Много простого, обыденного подпадало под эту странную категорию. Люди старались меньше знать друг о друге, чтобы не вступить на шаткий камень, где надо самому определиться, предать или нет потом. Лишние вопросы создавали неизбежную неловкость.
Мастером неявных вопросов и намеков был противный сосед Матвей. Как бы в надежде, что человек расслабится и скажет лишнего.
— Вы, Елизавета Темуровна, не водились бы с этим одноруким, смотрю я и переживаю, он вам не пара. Чем же он вас развлекает, какими рассказами?
— Какое вам дело до меня, кто мне пара, а кто нет? — Лиза отвечала ему дерзко, смотрела сверху вниз на него.
— Я профессора уважаю и люблю, и семью его, вас как племянницу хотел бы предупредить, темный он человек, не знаю прошлого его.
— Я вашего прошлого тоже не знаю, и не интересуюсь, кстати.
— Ну как хотите, Елизавета Темуровна, я же от доброты говорю, от заботы.
И уходил как-то боком, ей хотелось толкнуть его, плюнуть, и вместе с тем гадливая жалость поднималась внутри. Вот так живет, подлизывается, и намеками угрожает. Не хотела признаться себе, что он пугал ее, ей было унизительно от своего страха. Сразу вспоминала заплаканную Эльвиру, ее дрожащие руки после его вкрадчивых визитов на чаепития. Ей хотелось, чтобы он внезапно удобно умер, уехал, исчез. Хотелось ведьминой силы только подумать, махнуть рукой — и все, нет его. Как странно, не волшебства вернуть Владимиру руку, или успокоить Эльвиру, или воскресить родителей и прошлую жизнь с ними, нет, а злой силы умертвить. Почему? В семнадцать лет уже не надеяться на чудо? Школа и комсомол не допускали чудес. Простой путь труда, усилий, подвигов, и вот ты на вершине. К добру есть прямой ясный путь. И среди этого ясного пути таилось несчастье, которого можно избегнуть только… Как? Только наказывающим чудом. Злым колдовством.
По утрам, когда она с Владимиром входила во двор, сосед Матвей иногда сидел на лавке, чистил ботинки. Вставал, церемонно кланялся, расспрашивал, как работа.
Владимир смеялся: ночь была божественно тиха, ничего не украли, только в сумерках зашло белое привидение, пожевало уголь и с отвращением выплюнуло.
Лиза отвечала серьезно: никто не умер ночью. Спасибо, все хорошо.
— Вот и прекрасно, светлое утро после тихой ночи, что еще желать надо?
— Да вы поэт по утрам, Матвей, лирический.
Я пришел к тебе с приветом
Рассказать, что солнце встало,
Что оно горячим светом
По листам затрепетало.
Сосед Матвей подобострастно улыбался: наизусть помните из наших русских поэтов, это хорошо.
Утренние прогулки беспокоили Эльвиру. Она не удержалась, зашла к Владимиру: не смущайте девочку. Она влюбилась. Мы, женщины, по-другому подходим, особенно здесь, на Востоке. Нам нельзя просто так влюбляться, нам надо на будущее.
— «Ее любил я, как сорок тысяч братьев». И если я не буду ходить вместе с ней с работы, она будет счастливее? Вот сейчас, когда она еще одинока, будет счастливее? Пусть одна ходит, да? Вы скажите прямо, я могу уехать жить в другое место.
— Ну что вы, нет, конечно. Не слушайте меня, я иной раз нелепое говорю от разных беспокойств. Даже сформулировать не могу сама, от чего именно нервничаю. Простите великодушно.
— Эльвира Ахмедовна, не беспокойтесь, детские влюбенности не мешают будущей взрослой любви к другому. Я друг, только друг.
Лиза продолжала прогулки с Владимиром, Эльвира продолжала беспокоиться. Предложила пойти в кино всем вместе, она хотела посмотреть на их дружбу со стороны.
Кинотеатр «Родина» был совсем новый. Построенный как огромный узорчатый бункер, но с колоннами по всем четырем сторонам, гербами, рельефными ромбами на стенах. В это здание стиля величавой угрозы вели широкие неудобные ступени, наверху полоскался обязательный флаг.
— Московское понимание наших традиций во всех красе, — сокрушался Ходжаев, — помесь древнеегипетского храма с кубическим танком. Ну почему эти сетки считаются тюркским национальным орнаментом? Архитекторы никогда не были у нас в Хиве, в Самарканде? Я на все смотрю с археологической точки зрения. Вот когда откопают наше время, что будут думать?
— Наше время — это бараки и братские могилы, особенно в преддверие грядущей войны, — заключил Владимир.
— Ну прекратите портить настроение, и вообще, я боюсь ваших разговоров, — шипела Эльвира, — посмотрите вокруг: все радостны, тут прохладно, удобно. И да, красиво, я люблю просторные высокие здания.
Зал был действительно удобный, с вентиляторами, с большим экраном, в фойе продавали лимонад, бутерброды, печенье. Играл маленький оркестр. Музыканты в костюмах и галстуках, с ними молодая певица в узбекском платье, но довольно коротком, согласно решительной советской моде. Не в шароварах, голые ноги без чулок, туфли на каблуках.