— Да, да, переведите ему, что с нас нельзя брать деньги, мы беженцы, а он тыловой.
— Почему нельзя? А кто же ему заплатит? Вы его нанимали сами. Ака, я вам заплачу, — сказала Лиза по-узбекски, вынула деньги.
— Вы его поощряете, сколько я вам должна? У меня сейччас денег нет.
— Ничего страшного, потом как-нибудь.
— Помогите мне отнести, пожалуйста.
— Вы откуда?
— Я из Москвы.
— А, уже из Москвы уезжают.
Из Москвы. Уже несколько лет Лиза не встречалась с людьми из Москвы. Разве фронт уже близко к Москве? Над моим бывшим домом летают, может и разбомбили уже. Лиза привычно сосредоточилась, переключилась на жизнь.
Донесли узлы до комнаты. Девочки развернули один из них, доставали книжки, кукол.
— Не сейчас, — прикрикнула на них женщина, — ну спасибо, что помогли. Дальше мы сами.
Видно было, что ей не хотелось разворачивать вещи при Лизе.
— Хорошо, скажите, если что понадобится.
Решила зайти ко второй семье. Их было четверо. Женщина кормила грудью мальчика, отгоняла мух рукой, рядом сидела девочка лет пяти. На кроватную сетку было подложено пальто, на нем лежал старик, в ногах сидела старушка, они тихо говорили на чужом языке, похожим на немецкий. У женщины был акцент. Она говорила, быстро, как будто боялась, что Лиза не дослушает про все ее беды: с Украйны мы, город сдали, нас все бьют, и немцы бьют, и наши бьют.
На полу лежал раскрытый чемодан. Какое-то серое грязное белье, вязаная шапка.
Лиза пошла домой, собрала немного посуды, одеяло, еду и принесла им.
Старуха плакала, ловила Лизину руку поцеловать.
Во дворе Лиза увидела соседа Матвея.
— Вы уже с новыми беженцами познакомились? Вижу, по доброте душевной вещи им принесли. Как они? Что говорят? — он остановил Лизу поговорить. Охал, но уверенность высказывал: победим, да, летом уже.
— Как летом, когда уже из Москвы эвакуируют? — разозлилась Лиза, и тут же осеклась. Матвей нахмурился: нельзя поддаваться унынию, это смертный грех, знаете ли. Враг только и ждет, что унынию поддадимся.
— Ну да, конечно. Вы им лучше помогите, из второй комнаты, у них ничего нет.
— Поможем, а как же, жалуются, вы говорите? Унынию поддаются?
— Нет, не поддаются, в победу верят, не беспокойтесь. Так начальству и передайте, всем домом верим в победу, прямо завтра, послезавтра в крайнем случае. Все, я занята.
Вскоре начали приезжать знаменитости, писатели, артисты. Держались замкнуто, в своем кругу, даже местных русских не приглашали к себе. Свои особые пайки ели отдельно. Но в гости к ташкентским русским ходили, водку пили, угощались, рассказывали столичные новости. К нерусским относились покровительственно. Ходжаев, хоть и профессор, Эльвира, хоть и директор университетской библиотеки, в их глазах были азиатами, не удостаивались внимания. Произнося речи о гостеприимстве местных народов, многие и понятия не имели о них, навсегда укрепившись во мнении, что это край дикарей.
Больницу назначили военным госпиталем. Раздали новые правила, анкеты, начались проверки. Лизу вызывали два раза в больничный партком, беседовали сначала люди в штатском, потом военные. Первые мусолили тонкую папку лизиных документов, листали пустутю рабочую книжку с одной записью. Военные спрашивали про опыт, улыбались, пожимали руку.
Осенью она работала уже в новом отделении общей хирургии. Ходжаевы осторожно поздравили, очень боялись, что она попросится на фронт. Но Лиза и сама не хотела, ей было страшно оставлять их, уже пожилых. У Ходжаева прихватывало сердце, Эльвирина нервность становилась все тяжелее, валерианка не помогала. У нее стали дрожать руки, подергивалась голова, она подолгу плакала. Врачи разводили руками: что вы хотите, война. Пустырник, опять валерианка, снотворное.
В отделении хирургии ее приняли радостно и торопливо, сразу в тот же день пришлось ехать на вокзал, принимать санитарный поезд. Поезда приходили два раза в день, и Лизино дежурство начиналось на перроне с приема раненых.
К вокзалу стягивались подводы на лошадях, грузовики, санитарные кареты. Поезда приходили на первую платформу, сначала пускали крытую повозку — собрать умерших по дороге, потом выгружали живых. Лиза бегло осматривала, слушала сопровождающего врача. Записывала номер отделения на бумажку, прикрепляла прищепкой к носилкам. В конце состава были общие вагоны для беженцев. Их держали закрытыми в оцеплении красноармейцев, пока выгружали раненых.
Сначала она побаивалась всего военного. Она ожидала слаженную дисциплинированную машину: прием, починка, отправка, где нет места малейшей оплошности, где сразу следовало наказание. Но военный госпиталь удивлял ее: шум, суета, топанье сапог, растерянность. Ей даже нравилась безалаберность, странно радовала, давала взрослое чувство уверенности.
Вскоре она начала оперировать сама. Пока простое: ногу-руку отпилить, кожу подрезать, культю зашить.
Как пригодилось ей, что от ужаса замирала. Не бежала, не кричала, замирала. И тут: замерла на секунду, взяла пилу, примерилась, и твердой рукой.
Раненые стали поступать к зиме беспрерывным потоком. Она уже чувствовала себя своей в отделении, на собраниях вертела головой, смотрела по сторонам, знакомилась с людьми. Военврачи ходили в форме, отдавали честь друг другу, встречаясь в коридоре. Штатские держались посвободнее, пили остывший чай, шутили.
Странное ощущение свободы вдруг возникло в связи с войной. Как будто каждый осознал свою цель в машине бытия, свое место, свое значение. Даже страх доноса, обвинения, ареста, бессловесный страх, казалось, оставил людей, сменился чувством братства в единой цели.
Через два года войны завхирургией был назначен молодой веселый врач Илья Фридман. Ходил стремительно, смешно сжав кулаки перед собой, как будто собрался драться. С женщинами был старорежимно галантен, открывал им двери, пропускал вперед. Слушал, слегка наклонив голову, смешно тыкал в потолок указательным пальцем, когда возражал.
Лиза давно замечала его, но познакомиться не удавалось. Он был из высшей когорты — нейрохирургия, у Лизы еще не было диплома, и попасть к нему было невозможно. Но теперь, когда после двух лет войны, на него взвалили всю хирургию, у Лизы появился шанс.
Видя, что Лиза давно засматривается на него, пожилая медстестра намекнула:
— Все через него прошли. Любвеобильный у нас доктор. И тебе рекомендую. Девочка взрослая, а все одна. Или не одна?
— Одна, — вздохнула Лиза и засмеялась, — внемлю вашему совету.
Лиза решительно подошла к нему сама: можно, я у вас операции посмотрю?
— Конечно, Лиза, да? Ходжаева, кажется? Новенькая? Вы таджичка? Даже не спрашивайте всегда можно, и посмотреть, и любые вопросы задать. Сейчас надо быстро учиться.
— Спасибо, я советская. Это включает таджичку?
— В какой-то мере все советские, это защищает.
— Я не очень новенькая, ампутации делаю сама.
В операционной Илья был другим. Отрывистые приказы, ни одного лишнего слова, движения быстрые, точные. Четыре операции подряд.
Когда закончил, улыбнулся и шутливо поклонился: всем спасибо.
Вышел в сад покурить, разлегся на скамейке. Лиза нерешительно постояла в дверях, боялась побеспокоить.
Но Илья увидел ее: Лиза Ходжаева? Ну как?
— Я не хочу вам мешать, вы устали.
— Нет, еще не устал.
Лиза стала восхищаться точностью его рук.
— Есть хорошее упражнение: ножик метать. Играли в ножички в детстве? Нет? То есть вы не местная, хоть и фамилия таджикская.
— Нет, я выросла в России.
Илья вынул из кармана маленький перочинный ножик, раскладной, с перламутровой ручкой.
— Пойдемте, покажу.
Возде колонки была сырая глинистая земля. Растоптал глину, на плоском месте нарисовал круг.
— Показываю. Задача — отрезать себе побольше — втыкаем, по направлению лезвия отрезаем сегмент. Отрезать точно, параллельными линиями. Узкими полосками, под прямым углом. С большого расстояния попадать в то же место, втыкать сильно, или до половины. Разные цели ставьте себе. Сначала глубоко. Попробуйте.
У нее сразу получилось, нож воткнулся по самую рукоятку.
— О как! А где в России вы росли, если про ножички не знаете? В Москве, да? По-московски разговариваете.
— Да, — вдруг выпалила она, забывшись — но это не важно.
— Конечно, не важно, — Илья метал ножик быстро, ровно, — теперь вы попадите в мои полоски. Ровно, в том же направлении.
Лиза старалась. Получалось неплохо.
— Хорошие руки у вас, шить умеете, в смысле руками?
— Не очень. Штопать носки умею, хорошо.
— Вот тренируйтесь. Шить помогает. Еще линии проводить карандашом, держа его за кончик. Мелкие детальные рисунки копировать. На фортепиано играть.
— Я играю. Можно спросить, доктор, вы откуда приехали?
— Отсюда. Я здесь родился. Мой отец гражданский инженер, строил тут, еще при царе моя семья сюда приехала. Мама из Прибалтики. Мне здесь нравится. Тепло, сытно вполне, и город большой. Горы люблю.
— Горы красивые, — поддержала разговор Лиза.
— Вы бывали в горах?
— Ездила в кишлак по горной дороге в долину.
— Война кончится, съездим еще.
— Когда кончится?
— Когда? Вроде наступление планируют к весне, и союзники помогают. Два года немцы вглубь шли, теперь два года назад пойдут.
— То есть через два года? — Лиза поразилась его беспечной уверенности.
— Ну ладно, еще годок прибавим, чтоб не обманываться зря.
— То есть вы мне обещаете через три года война кончится и можно будет погулять в горах?
Илья удивился: как настойчива девочка, смотрит уверенно, улыбается.
— Обещаете, да?
— Обещаю, торжественно клянусь перед лицом Ленина на стене в ординаторской, если останемся в живых, через три года погулять с вами в горах!
— Я запомню! И никаких если. Мы останемся в живых.
Вот так надо кокетничать, да, Лиза была довольна собой. Дома она потренируется в ножички и шить. Как доктор научил.
Она почувствовала, что доктор Фридман обратил на нее внимание. Старалась попадаться ему на глаза. Раз в день полагалась по